ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Жужа Раковски

ВИД

Закрою шторы: за окном

всезнающий туман

штурмует неприступный дом,

тягучий океан

зовет и плещет день за днем,

гонец из дальних стран,

по обомлевшим площадям

идут его войска,

где ликовали ленты, там

останется тоска,

иная жизнь явилась нам,

забытые века.

Но я позиций не сдаю

и созываю вновь

вчерашний чай, постель свою,

букет живых цветов,

остывший ужин. Все в строю,

и каждый пасть готов.

Снаружи гул и суета,

трескучая борьба,

сверкают пламенем цвета,

волнуется труба.

Как будто с чистого листа

пойдет моя судьба.

Нет, все как прежде: древний стол,

замерзшая вода,

пол деревянный, женский пол,

светильников слюда,

Штрихи на воске: произвол

с пометкой: навсегда.

Рассвет, прозрачный, как намек,

спешит ко мне в окно

с седых небес. Им невдомек,

что все предрешено.

Сверкает счастья огонек

и падает на дно.

Опять не дремлет рыжий бес

моих тревожных дней,

я понимаю, что-то есть,

но что – судить не мне,

и не решу, остаться здесь

или уйти вовне.

ЛЕД

До горизонта лед, аляповатый лед,

здесь каждый взор — полет, и каждый жест — полет,

поблеклый лунный лед с каймой белесой, взор

скользит над камышом и над зигзагом гор,

застывших по краям, заснежье им — постель,

за осенью — зима, за графикой — пастель,

прорежет синеву и расплывется вдруг

болтливый лунный луч и выскользнет из рук,

и рядом на камнях присядет загорать,

как барышня в бики… прошла его пора,

растрепанный газон, кабинок череда,

и словно время вспять, и свет и смех, и да-

же льстивый едкий лед исчез давно и вот

сплетаются тела, и парусник плывет

по ласковым волнам, теряется вдали,

и снова серый день, заснежье в полземли,

ненужное, как страсть. Я помню, мы с тобой

вдвоем на берегу в завесе голубой

искали скрытый смысл и не нашли. Зима

осенних нежных дней откроет закрома,

и в полумраке слез, где тишь и камыши,

и маслянистый лед, две загнанных души

найдут тернистый путь по кромке льдистых фраз,

ты был, и я была, и все, что было, в нас.

ДВОЙНОЕ СОЗНАНИЕ

Скрипит стекло – а значит, быть весне,

в окне напротив кто-то снова драит рамы,

я слышу все, но в чутком полусне

толпой спешат ко мне на зов чужие драмы.

Я в мебель, точно прутик, вплетена,

и не сдается строгий форт моей аорты,

но мне иная музыка слышна –

дыханье прелое невокресавших мертвых.

Я в уходящем времени живу,

как кошка в подожженном доме деревянном,

еще чуть-чуть – и рухнет наяву

рассудок хрупкий в резком крике окаянном.

Напрасно будет жадная рука

за свет цепляться, вспыхнет новая шутиха,

появятся иные облака,

и над кроватью распахнется древний выход.

Я знаю все: вот венчики стучат

на прежней кухне, где теперь одна крапива,

вот примеряет выцветший наряд

моя пра-пра и улыбается учтиво.

Я чутко сплю под липой на груди

у юной мамы и блаженно улыбаюсь,

и слышу, как седой старик твердит:

я вечно твой, не отступлюсь и не раскаюсь.

Усталый мир плащом укрыла ночь,

начало всех начал, колышутся дубравы,

и я иду – не мать еще, но дочь,

по саду сонному, и кланяются травы.

Взлетят на воздух дни и города,

мой прах развеется в туманностях Вселенной,

и все же я останусь навсегда

в ограде детства, неприступной и блаженной.

ЧЕРНО-БЕЛОЕ

Живую крысу бросили в огонь:

сперва шипенье, и со всех сторон

порхает пламя будто в темноте,

и запах мяса и волос и тень

крысиная, а искры все летят,

затем лишь пепел. Палевых котят

в ведро с водой, мгновение, в мешок,

и на помойку. Вымокший комок

ненужных шкурок, месиво потерь.

А солнце в небе светит, и теперь

все это кажется кошмарным сном.

На серых ветках почки день за днем

стремятся к солнцу, жизнь берет права

любой ценой, зеленая трава

сверкает изумрудно, рыжий свет

задиристо шагает по листве,

капустницы взмывают в небеса,

чернеют грядки, светится роса,

цветы цветут. Нет повода для слез,

ведь зрение не лжет. Но хмурый мозг,

как старый почтальон в урочный час,

раскладывает скрытые для глаз

причины, точно письма, что куда.

Скажи, алхимик, ртуть или вода,

подсолнух или крыса? Черный цвет

и белый, ложь и правда, тень и свет,

два принципа, и я должна решить:

восстать из пепла или пережить.

БУДТО

Подъезд, карета «скорой», сзади старый

бесхозный парк, в котором веет паром

бассейн, минводы, дышит, как живая,

стальная гладь. Качаясь, проплывают

в тумане силуэты: вот ворона

заходит на вираж, вот обреченно

причаливает лист на землю или

транзитом липнет на сыром периле,

стирая ржавый тон. В ослабшем свете

душевно слабых гонит дерзкий ветер

куда глаза глядят. Один заглянет

в бассейн: зеленый склеп нарядней станет,

и заблестит под радужным стеклом

осколок жизни, прежний хлам и лом.

Без радуги, без тона, без теней

существовать: чем дальше, тем верней.

Пробел между словами, пустота,

пещера: будто кончились цвета.

Вчерашний вечер, прошлогодний снег,

заминка: будто мир застыл навек.

Пропорция размеров, ровный путь

без цели: будто есть где отдохнуть.

Как будто время здесь, в глуши стальной,

остановилось: ни передо мной,

ни после ничего — стекло и свет,

сталь, и покой, и сон, и мира нет;

едины пустота и полнота.

Так люди выживают. Только так.

БОЛЬШЕ НЕ…

Я больше не раскрою сердце ветру,

не полечу к палящей цели.

Июль, расчетливый и терпкий,

ломающий надежды, словно щепки,

саднит еще дымящуюся рану.

На сотни лет в краю вечнозеленом

затертое цветными витражами

брезентовых навесов, точно в бронзе,

палящее мгновение застыло. Ледяной

бесплодный взгляд, распятый на скрещенье

двух судеб, слишком слаб: у лунных лиц,

изрытых оспой, снова изверженье:

восторг и слезы. Для чего нам зренье,

когда дорога млечная туманна?

Зачем пылали всполохи и пламя

топило воск и опаляло перья?

К чему любовь, последняя, как взрыв?

К чему ответы? И к чему искать —

несуществующие — вспышки страсти,

ломающей законы тяготенья?

Все, что когда-то наполняло душу,

растаяло в безбрежности. Зачем

одна надежда вместо сотни тысяч?

Из паутины отчужденья не

выпутаться и не развязать

ее морских узлов, не разрубить

и не поджечь, чтоб превратилась в пепел

мечта моя и растворилась цианидом

в предвечном океане.

ИСПОРЧЕННАЯ ПЛАСТИНКА

Время уже не питает, лишь тянет к земле: я измаялась, словно

обманутый волк, с камнем в желудке.

Встречи мои и переезды, потоки слез

моих протекают по слабозаселенным

заснеженным провинциям,

столица, окутанная жгучим унынием, укрытая облаком

апатии, не желает знать о них: она не заносит их

в свои капризные реестры; если бездумно верить центральным

газетам, будто ничего и не происходит… Понурые власти

не верят даже в собственное призвание,
распоряжения, полученные из воздуха,

они откладывают в долгий ящик. Вместо легковесных мнений

пускай воцарится круглая и тяжелая

пристрастность: чтобы ломались кости,

стоит мне подняться на ноги. Как в детстве,

когда я стояла в церкви, пронизанной столбами света

и пыли, на мне была праздничная юбка в складку, а в сердце

мученики задыхались от воинствующей веры. Теперь каждое

желание застывает на полпути: огонь в комнате

просачивается в дверные щели, и пожирает самого

себя и не выходит за порог… Головокружение,

которое в переходном возрасте так обещала взрывоопасная

романтика тела — когда я в неоновых лучах стояла

на раскаленных камнях бассейна,

перед блестящим веснушчатым зеркалом — когда в потустороннем

тоннеле жары ослепляли возможности:

и, задыхаясь, набухало солнце и камни и вода

в бездумном и бездушном мареве детства,

и любовь одухотворяла мир — да, это

неоплаченный счет, испорченная пластинка. 

ВЗАИМОСВЯЗИ

Все события в этой жизни, как правило, можно

разделить на две группы: происшествия, в которых виновата я,

и происшествия, в которых я не виновата. Вторую группу в принципе

можно отбросить как несущественную.

Поскольку сточную трубу забила

своими волосами я. И вирус

я принесла домой. Из-за меня

пришлось весь вечер оставаться дома

и распаковывать мои подарки,

безвкусные сорочки. Я ужасна,

кошмарна по своей природе. Лучше

не превращаться в ангела на шпильках,

никто и не поймет; ну погодите,

я вижу запертую дверь и склянки,

валяющиеся вокруг кровати,

аптечный запах, горький сок; я вижу

венки с бумажными цветами, ленты,

слезящиеся краской, — что-то в этом духе

наверняка случится. И в Афинах

землетрясение — моих рук дело; может,

я вызываю бури? Я — пятно

вина на скатерти, не отстираешь.

И вот уже дитя с глазами волкодава

зачитывает приговор, а руки

бесцельно на клочки дерут газету,

билет и паспорт, и льняную скатерть,

возможно самобранку. Скачут искры

в застенчивых зрачках — на старых снимках

немыслимые шапки, ридикюли

немного старомодные, до пола

свисающие складки тусклых юбок,

на фоне клумбы, около фонтана

в весеннем парке; где-то под ключицей

пульсирует угроза — так во мне

пылает ярость золотого века.

И все, что в голову взбредет, возможно

осуществить за неплохую сумму

по курсу преступлений-наказаний…

Так я мечтаю: солнца свет, стекло и бархат, но  уже´

рыдает кто-то за стеной, бьет в потолок огня струя

и дверь не заперта, мой бог, опять — не я, не я, не я…

ГРАВИТАЦИЯ

Сегодня снова затопили: тишина,

нежданное тепло и пыли запах прелый,

В скользящей вышине лукавая луна

с румяного лица снимает саван белый.

Сегодня ветрено. Опавшая листва

сусальным золотом укроет все дороги.

И гравитация опять войдет в права,

натянет поводок и станет на пороге.

Все то, что солнце, как магнит, тянуло ввысь,

все то, что пело и от счастья расцветало,

теперь со свистом и скрипеньем рвется вниз,

чтобы к подножию небес упасть устало.

Назавтра краски лета, втоптанные в грязь,

с землей смешаются, и что винить погоду?

Так опадают листья будущего в нас

и невесомо приближаются к исходу.

ДЕКАБРЬ

Зачем я тщетно рвусь присвоить эту

бесплодную, таинственную пору? Этот тусклый, —
в полуденном сиреневом тумане,

где чувства невпопад ныряют
в пробоину времен, — зал ожиданий,

промозглый переход? Между неведомыми площадями,

подземный... Шествие по высохшему руслу.

Над магазинами, в объятьях лап еловых

понуро светятся нагие фонари, которым

недостает шеста, хотя бы точки

опоры. И мои пиротехнические чувства вместе с ними

сгорают. Но зачем я тщетно рвусь

спалить дотла это задумчивое время,

на миг раскрасив тени? Эту вкрадчивую пору,

которой незнаком ни пыл душевный, ни жар телесный, ни костер

сердечный? Снова я нечаянно бросаю

на ветер не нашедшие отпора слова свои, и те

уносятся в безвестность. На мосту, над почернелой

водой, оранжевые канделябры, рассеивая вкрадчивый туман,

линчуют тело ветра. Кто, как в реку,

войдет в сегодняшнее время, тот

окажется в коллекторе забвений,

теперь наш путь труба. Теперь

безвольна даже воля. Жди, смирись...

Перевод с венгерского Дарьи Анисимовой

Жужа Раковски больше известна в Венгрии как прозаик. В романах («Тень змеи», «VS», «Осколки») и рассказах (сборник «Луна в седьмом доме») писательница часто обращается к проблемам «женской» жизни – ее границам в различные исторические периоды, ролям, предписываемым женщине обществом и интересным ей самой. В поэзии Раковски продолжает традиции венгерских поэтов шестидесятых-семидесятых годов ХХ века – Дердя Петри и Саболча Варади. Героини стихотворений Раковски из сборника «Возвращение во времени» (2007), куда вошли произведения, созданные с 1981-го по 2005 г., живут в современном мире со всеми его проблемами, они и сами часть среды, которая их окружает. Стихи Раковски уже публиковались в журнале «Звезда» (2011, № 3).