ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Борис Хазанов
Хроника о Бутадее
Рассказ
Ego vado, et expectabis, donec veniam.[1]
Выставка в Базеле оживила в моей памяти давнее увлечение. Будучи в этой области дилетантом, я прекрасно понимаю, что мои попытки прогнозировать будущее не заслуживают серьезного обсуждения. Речь идет, как уже сказано, об увлечении, «хобби», но разрешите мне со всей подобающей скромностью сослаться на авторитетных ученых, отдавших ему дань.
Если мы согласимся, что всякая притязающая на научность теория должна не только объяснять факты, но и уметь их предсказывать, мы должны будем потребовать от истории, чтобы она поведала нам не только о прошлом, но и о будущем. В таком случае она станет частью того, что можно назвать Общей Теорией Гадания, — и вернется к забытому наследству, к профетическим грезам и мрачным пророчествам позднего Cредневековья, о которых напоминает выставка в базельском музее.
Я вспоминаю превосходно воспроизведенный рабочий кабинет знаменитого гуманиста, философа и скептика Агриппы Неттесгеймского и его прибор, некогда породивший так много слухов. Полюбовавшись кабинетом (искусно подсвеченная фигура ученого за пультом помещалась в глубине, потолок тонул в полумраке, все это создавало эффект таинственности), я пожелал узнать, какие источники были использованы для реконструкции хроноскопа. Мне было отвечено, не без некоторого высокомерия, что чертеж этого устройства имеется в манускрипте XVI века, возможно, принадлежащем самому Агриппе. Я не мог отнимать много времени у г-на директора да и не был уверен, что он сможет удовлетворить мое любопытство, и спросил на всякий случай: имеется ли в виду рукопись под названием «Хроника о Бутадее»? Да, сказал он, а вы откуда о ней знаете? Я заметил, что хотя достоверность данного источника оспаривается, из него можно заключить, что прибор был по крайней мере однажды продемонстрирован — и притом с ошеломляющим результатом. Ну, это уже домыслы, сказал директор, и разговор был окончен.
Мне остается добавить, что в моей библиотеке имеется комментированное издание этой рукописи. Очень содержательные примечания, составленные Герхардом Гюпнером, подсказали мне подробности истории, которую я предлагаю вниманию читателя. Мое предположение, что мы имеем дело в данном случае с одним из самых удивительных предвидений, пожалуй, несколько ослабляется несовпадением дат. Дело в том, что известная конференция высших партийных и государственных чинов рейха в Ванзее, — читатель поймет, почему я о ней вспомнил, — состоялась в 1942 году. Рукопись же, если она принадлежит Агриппе, не могла быть составлена позднее 1535 года, когда знаменитый чернокнижник скончался. Однако в масштабе столетий так ли уж важно опоздание на несколько лет?
«Хроника о Бутадее» (под таким названием она значится в каталоге Майера; дословный перевод титула: «Верное и правдивое известие о некоем жестокосердном еврее Бутадее, наказанном за проступок, коему нет прощения ни в мире сем, ни на небесах») относится к обширной серии полуфольклорных сочинений о бессмертном скитальце. Многие из них остались памятником ненависти и фанатизма. Иные отмечены своеобразной поэтичностью. Любопытно, что автор «Хроники» как бы желает положить конец всем дальнейшим легендам и домыслам, утверждая, будто с тех пор Агасфер (более частое имя) больше не появлялся. В любом случае их загадочная двусмыслица вызывает недоумение. И я не могу не сказать о тяжелом чувстве, испытанном мною при чтении этого «известия», которое передаю здесь, не пытаясь имитировать испорченную латынь подлинника — язык смутного века, потрясенного темными знаменьями и сомнительными успехами нового знания. Вопреки своему названию, век этот не возродил ни Афины, ни Рим.
Итак, с чего началась эта история? В один ничем не замечательный день в кабинет Агриппы вошел неизвестный человек; хозяин принял его за нищего. Но тот отказался от подаяния, ибо пришел с другой целью. С какой? Последовал невнятный ответ, из которого можно было только заключить, что гость выдавал себя за того, чьим именем озаглавлена рукопись.
«Чем ты это докажешь?» — спросил ученый.
«Да вот хотя бы этим…» — пробормотал странник, и оба взглянули на картину, висевшую над дверью. Агриппа придвинул лесенку, в пыльном солнечном луче, водя лупой по холсту, отыскал в толпе зевак, обступивших Лобное место, фигуру, на которую намекал гость. Сходство не вызывало сомнений.
Гм, сказал Агриппа. Он не стал выяснять, откуда, собственно, живописец мог знать, как выглядел Вечный Жид. Усевшись перед высоким пультом, он спросил себя, зачем судьба напоследок явила ему человека, о котором никто в точности не знал, существует ли он на самом деле.
Вслух он спросил: как это произошло? Как было дело. «Если, конечно, ты еще помнишь».
«Как не помнить», — возразил старец. Оба сидели друг перед другом, гость ел вареные бобы, а за окном над гонтовыми и черепичными крышами садилось солнце. Оба думали о Городе в седловине гор, о покрытых пылью паломниках, о взбудораженной толпе. Сколько чудодеев, самозванных спасителей и бродячих пророков видели эти холмы! Прогнав прочь от своего дома ложного мессию, который просил помочь ему дотащить тяжелый, сколоченный крест-накрест снаряд — орудие предстоящей казни, Бутадей пошел за толпой. День был жаркий, а он и тогда уже был немолод, три виселицы стояли на холме, оцепленном легионерами.
После этого случилось нечто малопонятное. Бутадей заблудился в городе, который знал как свои пять пальцев. Он оказался за внешней стеной. Повернул назад, побрел через лабиринт узких улочек вокруг Овечьего рынка, снова вышел к воротам; так повторилось несколько раз.
«И это все? — спросил Агриппа. — Мне кажется, ты кое-что утаил. Кое-что важное».
«Мне скрывать нечего…»
«Значит, забыл. Он должен был тебе сказать… Он ничего не сказал?»
«Он сказал: „Подожди. Я приду снова“».
«И больше ничего?»
«И больше ничего».
«Очевидно, это позднейшие домыслы, — проговорил Агриппа, думая о своем. — Ты говоришь, что не смог вернуться домой… Значит, с тех пор ты и ходишь?»
Старик пожал плечами, развел бронзовыми руками.
Легко было убедиться, глядя на него, сколь нелепы многочисленные, якобы достоверные сообщения о вечном скитальце, фантастический возраст не сделал его непохожим на тысячи других стариков. Однако его явление поставило перед ученым важный вопрос. Отсутствие смерти, если вдуматься, равнозначно отсутствию рождения. Бессмертие предполагает бесконечность существования в обе стороны; не умирает лишь тот, кто никогда не рождался, другими словами, тот, кто не сотворен. Не сотворен же единый Бог. В этом, по мнению Корнелия Агриппы, залючалось слабое место в христианском учении о бессмертии души.
«Я не христианин, — заметил Бутадей, словно угадал его мысли, — ваши контроверзы меня не интересуют. Ты мне только скажи. Выходит, что и я когда-нибудь помру?»
«Все может быть. Не исключено, что Он имел в виду именно это».
«Я не понимаю!» — вскричал старец.
Агриппа усмехнулся.
«Клянусь, я не видывал иудея, который выдавал бы свое происхождение больше, чем ты. Эта борода, эти вылупленные карие глаза. Визгливый голос… Что ж тут не понимать? — возразил Агриппа. — Тебе сказано: будешь странствовать по Земле, покуда Я не приду снова».
«Все это я уже слышал. Собственно говоря, вам бы надо сказать мне спасибо!»
«Кому это нам?»
«Всем вам, — буркнул гость. — Всем! Тычут мне в нос: проклят, проклят… А, в сущности, должны мне поклониться в ножки, сказать: спасибо. Ведь
я единственный, кто Его видел. Единственный!
Какие у вас доказательства? — продолжал он. — Можешь ты мне объяснить? Нет у вас никаких доказательств! Слухи, сплетни. Рассказы не заслуживающих доверия людей, да и то по большей части с чужих слов… А я живой очевидец. Можете меня гнать, можете натравливать на меня чернь, собак, сторожей. Или я уж не знаю кого… Но я — единственный, кто видел Его своими глазами, вот как тебя сейчас вижу… Единственный, кто может сказать, что Он действительно существовал — кем бы Он ни был…»
Долгая речь утомила старца, он протяжно вздохнул, опустил на грудь лысую загорелую голову, и послышалось легкое посапывание.
Хозяин прошелся по комнате.
«Не обращай внимания, — вдруг произнес Бутадей, — время от времени я… теряю нить беседы, но это ничего не значит. Это бывает и с людьми моложе меня. Видишь ли, — заговорил он бодрым голосом, как ни в чем не бывало, — я страдаю бессонницей, порой не сплю месяцами. И лишь такой кратковременный отдых позволяет мне восстанавливать силы. Во всяком случае я сохраняю над собой контроль и, надеюсь, еще не впал в слабоумие… А иногда я вижу сны. Из-за того что мой сон некрепок, мои сновидения необычайно ярки, так что если бы я каждый раз видел во сне одно и то же, то, пожалуй, не мог бы решить, который из двух миров существует на самом деле: мир моего бодрствования или мир видений!»
«Любопытная мысль», — отозвался Агриппа. День угас, в кабинете ученого стало сумрачно.
Он осведомился, чему все-таки он обязан честью этого посещения.
«Вот, вот, — сказал Бутадей, — я к тому и клоню. Как ты думаешь: можно доверять снам?»
«Если ты подразумеваешь то, что народное суеверие называет вещими снами, то мое мнение именно таково: это суеверие. Однако я думаю, что поэт подразумевал другое, говоря: Quid sit futurum cras, fuge querere[2]».
«Что же именно?»
«Он имел в виду научное предсказание будущего и… предостерегал против неосторожных прогнозов».
«Понимаю. Но мне… — и гость вздохнул. — Мне достаточно будет знать, что когда-нибудь проклятье будет снято. Я устал. Ужасно устал. Тому, кто таскает на своих ногах, словно разбитую обувь, полторы тысячи лет, не позавидуешь… Одним словом, я хочу знать, когда именно закончится моя жизнь».
Знаменитый астролог пожимает плечами, я же сказал, говорит он, в день, когда совершится Второе пришествие, если верить тому, что ты рассказываешь, — в этот день тебе будет возвращен покой».
«Да нет же…» — слышится плачущий голос в густеющих сумерках. И Вечный Жид протягивает скрюченный палец к нише, где, наполовину задернутый занавеской, помещается аппарат, о котором автор хроники говорит, что его необычайность не бросалась в глаза.
Ах вот оно что. Хозяин смотрит на гостя.
«Кто бы ты ни был, — медленно произносит он, — я думаю, что тебе лучше уйти».
Оба молчат. Агриппа медленно заговорил:
«Тебя, старче, привела ко мне моя слава. Но обо мне ходят разные толки. Например, ты можешь услышать, что на меня набросился дьявол в образе черного пса с огненными глазами и причинил мне увечье, которое несчастный Абеляр в истории своих бедствий называет жесточайшим и позорнейшим… Бедный пудель стал жертвой народного суеверия. Представляешь, они убили его палками. Они сами, если на то пошло, не лучше дьявола. Дьявол простонародья… Короче говоря, Бутадей, я советую тебе убраться подобру-поздорову».
Странник покачал головой, и снова наступило молчание.
«Это рискованный опыт».
Старик возразил: «Что мне терять?»
«Я тебя предупредил, — сказал Агриппа. — Это очень опасный опыт: тебе придется стать соучастником того, что произойдет. Только так ты сможешь увидеть будущее…» И далее было произнесено несколько замысловатых фраз касательно философских и естественнонаучных основ предстоящего эксперимента.
Изложить принцип действия хроноскопа на языке того времени, вероятно, не составило бы труда; к несчастью, этот язык не более вразумителен, чем язык хеттов или шумеров. Впрочем, кое-что можно интерпретировать с позиций оптики и стереометрии мнимых изображений. Кристалл, представляющий собой главную часть прибора, висит по обе стороны стекла, словно предмет и его отражение в зеркале, причем отражением нужно считать то, что ближе к нам. Иначе говоря, мы находимся по ту сторону зеркала: мы сами — чье-то отражение. То, что предстает глазам зрителя, есть следствие физических законов, но также образ, созданный им самим, ибо «игра лучей в кристалле стала частью его внутреннего зрения». Так, судя по всему, следует понимать слова Агриппы Неттесгеймского (или того, кто был автором «Правдивого известия») о том, что всякий созерцающий стекло должен превратиться из наблюдателя в соучастника.
Между тем Агриппа все еще колеблется.
«Я обязан был тебя предупредить, — повторил он, не обращая внимания на протестующий жест пришельца. — Ты говоришь, тебе нечего бояться, но ты не защищен от безумия. Перед тобой нечто такое, что представляет собой отступление от мирового порядка, подобно тому, как ты сам — отступление от мирового порядка… Видишь ли, меня давно соблазняла мысль воспроизвести в опыте то, о чем говорит Блаженный Августин: id quo esse aut cogitari melius nihil potest, то есть „то, лучше которого ничего не может быть и невозможно себе представить“. Имеется в виду абсолютное, субстанциональное и неизменное бытие, и если ты вспомнишь, что такого рода бытие он считает прерогативой Бога, то поймешь, сколь опасно было мое предприятие».
Агриппа продолжал:
«Абсолютное бытие есть не что иное, как вечность, актуализованная в настоящем, другими словами — вечно длящееся настояшее. Ты следишь за моей мыслью? В рамках такого бытия не существуют события, которые безостановочно проваливаются в яму прошлого. Событиям возвращен их первоначальный смысл; вдумайся в это слово, Бутадей: со-бытие, нечто сосуществующее, а не мимолетное. Я иду, — сказал Агриппа, — путем, противоположным тому, которым следует большинство философов и богословов. Как и они, я отправляюсь от общих истин, как и они, исхожу из теории; ибо это царский путь всякого познания. Но они используют умозаключения для доказательства бытия Божия, например, ссылаются, вслед за Ансельмом, на необходимость совершенного бытия, чтобы умозаключить, что абсолютное, неразрушимое, не исчезающее в воронке времен и не рождающееся из ничего бытие есть такая же несомненная реальность, как реальны мы с тобой… Как человек науки я исхожу из убеждения, что все, что реально существует, в принципе может быть воспроизведено. Но! Внимание, Бутадей, я возвращаюсь к тому, с чего начал. Создав модель такого бытия, я столкнулся с чудовищным казусом. Явление, о котором я говорю, несомненно, будет оценено, когда теология из чисто умозрительной дисциплины превратится в экспериментальную науку. Однако в моих собственных опытах оно поставило меня на грань опасности, перед которой бледнеют все ужасы наших дней. Итак, не буду тебя пугать, хотя вряд ли что-нибудь способно внушить тебе страх, — скажу прямо: моя лабораторная вечность, воссоданная в этом кристалле, едва только я успел ее актуализовать, начала продуцировать собственное время!..»
Он умолк. Дед моргал, не спуская глаз с чародея и, очевидно, силясь понять, что означает вся эта чертовщина.
«Позже, листая „Confessiones“, поистине бессмертную книгу, я нашел объяснение. Августин задается вопросом, почему Бог не сотворил мир раньше, чем содеял это на самом деле. Его ответ так же прост, как и неожидан. Потому что для божественного бытия нет понятий „раньше“ или „позже“: абсолютное бытие существует вне времени. Но далее он пишет, что невозможно представить себе, чтобы Творец предшествовал времени, ибо это означало бы, что и Он соотносится с временем, иначе говоря, подчинен времени. Что же из этого следует, как не то, что Творец по необходимости создал наш временной мир, что Он, ежели на то пошло, был обречен исторгнуть из себя этот мир, сущий во времени? В противном случае Бог существовал бы до мира, а это противоречит исходной посылке — Его пребыванию не „до“ и не „после“ преходящего времени. Другими словами, абсолютное и неизменяемое бытие не может не порождать время. Диву даюсь, как я мог упустить это из виду!»
Светлый пар поднимается от стекла. Кристалл растет и постепенно растворяется в воздухе.
«Я ничего не вижу…» — лепечет гость.
«Терпение. Сосредоточься».
«Но я в самом деле ничего не вижу. Я уже и кристалл не вижу».
«Это потому, что ты внутри кристалла».
Когда несколько времени спустя Корнелий Агриппа окликнул гостя, ответа не было. Старик сидел в глубокой задумчивости, расставив ноги в разрушенных сандалиях, глядя в пол.
«Ты спишь? Бутадей!»
«Нет, не сплю, — был ответ. — Я вспоминаю. Вернее, стараюсь припомнить, о чем я вспоминал».
«Видишь ли ты кристалл?»
Странник поднял голову.
«Еще один?» — спросил он.
«Да. Сейчас они совместятся… Внимание. Только не пытайся встать. Дай глазам привыкнуть к слабому свету. Смотри в одну точку. Теперь осторожно перемещай взгляд, не отходя далеко от точки. Перемещай взгляд кругами…»
Прошло еще сколько-то времени, хотя не следует забывать, что смысл подобных выражений был уже не одинаков для экспериментатора и для гостя. Со стариком творилось что-то странное, он разинул беззубый рот, глаза, устремленные в пустоту, вылезли из орбит. Он подался веред, закачался и запел, залопотал по-арамейски. И Агриппа понял, что опыт не удался. Перед ним был старый безумец, один на один со своими галлюцинациями; незачем было предостерегать его, он давно потерял рассудок.
«Ну что, — осторожно спросил Агриппа, подождав, пока прибор остынет, а гость придет в себя, — как ты себя чувствуешь?»
Дед растерянно смотрел на него. «При чем тут я?» — пробормотал он.
«Я спрашиваю, как ты перенес опыт?»
«Это был Он», — быстро сказал Вечный Жид.
«Что?»
«Это… был Он».
Агриппа нахмурился.
«Ты хочешь сказать…»
«Да, — промолвил Бутадей, — я именно это хочу сказать».
«Ты Его узнал? Ты в самом деле Его увидел?»
«Как тебя сейчас вижу».
«Вот оно что. Значит, Он выполнил свое обещание», — задумчиво проговорил Агриппа.
«Хуже! — простонал старик, и глаза его наполнились слезами. — Гораздо хуже!»
Ученый провел рукой по лицу, попросил гостя успокоиться, рассказать все по порядку.
«Не могу! Я им хотел объяснить, но они меня не слушали».
«Кто — они?»
Старик тряс бородой и ничего не мог ответить.
«Бутадей, — мягко сказал Агриппа. — Даже если это было дурное виде´ние, а я склонен думать, что это так, ты ведь сам говоришь, что не всегда можешь отличить сон от яви… так вот, даже если это сон, расскажи мне…»
«Они все думали, что их ведут в баню, — сказал старик. — Я им говорил: посмотрите наверх, видите эту трубу? Видите дым?.. Вас всех сожгут, вам осталось жить несколько минут! Но они меня не слушали».
«Ты говорил на древнем языке, они не поняли».
«Старики знают арамейский. Но они не хотели понять. Не хотели слушать. Они думали, что с ними поступают как с людьми».
Чародей молча похлопывал себя по колену, оба сидели в полутьме друг против друга и думали — каждый о своем.
«Когда это будет?» — спросил гость.
«О, — сказал, очнувшись, Агриппа, — это всего лишь будущее. Оно наступит нескоро».
«Когда?»
«Не все ли равно…»
«Когда?!» — вскричал странник.
Агриппа встал, зажег свечу и развернул огромную книгу; это были чертежи и таблицы.
«Минутку, — пробормотал он, воткнул циркуль и провел круг. Это будет… да. Потерпи еще четыре века, Бутадей. Тогда закончатся твои скитания… Послушай, — сказал Агриппа, который испытывал тяжелое недоумение, так как понимал, что легче предположить помрачение ума в любом из нас, нежели допустить безумие мира, куда мы заброшены. Ведь это значило бы признать сумасшедшим самого Творца.
«Послушай… Видит Бог, я хотел бы оказаться обманщиком. Но допустим, что ты прав и то, что увидел, не было порождением расстроенного ума. Выходит, все сбудется! Он же тебе говорил — жди Меня, Я приду во второй раз. И Он пришел! Скажи мне только одно: ты не ошибся? Ты действительно Его узнал? Ведь прошло столько лет с тех пор, как ты Его видел. Как Он выглядел?»
«Так же, как в Иерусалиме».
«И что Он сказал?»
«Ничего не сказал. Он шел вместе со всеми».
«Куда?»
«Хм, куда… Туда же, куда все. В печь, или как там она у вас называется».
«Почему у нас, при чем тут мы. В какую печь, что ты несешь?»
«В огненную печь».
«Зачем?»
«Как это — зачем. Чтобы сгореть!»
«Этого не может быть», — сказал Агриппа.
«Почему?» — спокойно возразил гость.
«Потому что, в отличие от тебя, Он бессмертен. Он сошел с небес. Он Сын Божий! — закричал Корнелий Агриппа. — Можете ли вы, евреи, это наконец понять?!»
«Он сын нашего народа, — сказал Бутадей. — И я своими глазами видел, как Он шел вместе со всеми в дом смерти».
«И не сопротивлялся?»
«Никто не сопротивлялся».
«И… никто не пал перед Ним на колени?»
«Кто же это должен был пасть?»
«Стражники, солдаты!»
«Ха. Я думаю, — сказал Бутадей, — им было не до этого».
Стиснув руки, Агриппа качал головой, промолвил:
«Нет, ты не в своем уме. Ты не понимаеншь, что ты говоришь!»
Старец сказал:
«Что тут не понимать? Я хотел получить ответ и узнал ответ. Спасибо».
«Не о том речь. Я объясню…» Вместо этого чародей погрузился в раздумье, и чем больше он думал, тем ясней сознавал непозволительность своих мыслей. Никто не мог понять, что означало пророчество, думал он. Ни этот дед, ни его соплеменники. А оно могло означать только одно. Я буду жить, покуда ты жив. До тех пор пока ты топчешь землю, пока ты и вы все живы и свидетельствуете обо Мне, буду жив и Я. Ради этого вам подарено будет бессмертие… на какое-то время.
Да, размышлял Агриппа, ибо считал своим долгом додумывать все до конца. Пророчество не могло означать ничего другого, как признания роковой связи. Проклятье тебе и всему вашему племени, но, когда вы уйдете, уйду вместе с вами и Я… Вас будут гнать ради торжества веры, нашей веры, потому что вы для нее — вечный упрек, но, когда дело дойдет до последней черты, когда вас наконец истребят за то, что вы отступили от Меня, всех истребят, старых и молодых, ученых и неучей, и древних старух, и калек, и младенцев, когда вы станете столбом дыма и черным прахом покроете землю, — тогда рухнет и обратится в прах наша святая вера. Вместе с вами, с тобой, презренный Агасфер, сожгут и Меня. И больше Я уже не воскресну. Я больше не вернусь! Вот что означало пророчество. Боже, думал Агриппа, какое счастье, что это будет нескоро.
Вслух он сказал:
«Я понимаю, это может случиться с каждым: ты стар. Твое зрение ослабло. Ты был слишком потрясен увиденным… Каждый может ошибиться».
«Как это — ошибиться?» — буркнул старец.
«Очень просто. Видишь ли, — продолжал Агриппа, — то, чего не может быть, никогда не бывает. Говорю это тебе как человек науки. Этого не может быть».
«Ты так думаешь?»
«Я в этом уверен».
«Я засиделся, — сказал Бутадей. — У меня к тебе еще одна просьба. Последняя, и я покину твой дом».
Вздохнув, Корнелий Агриппа поднялся, задул свечу и подощел к зеркалу. Прошло много времени — как показалось пришельцу, — прежде чем кристалл ожил, начал расти. Облако светлого пара поднялось от стекла, на этот раз он был непроницаем, он становился все гуще — не пар, а дым. Вся комната наполнилась едким дымом. Острый запах заставил ученого отвернуться, это был запах обугленных костей. Когда дым рассеялся, в келье никого не было. Вечный Жид не вернулся, он исчез навсегда, и прорицатель подумал, что должен был это предвидеть.
CartPost
Послесловие
Из переписки с графиней N
Дорогая! Одного хасидского учителя спросили: далеко ли находится Иерусалим? Он ответил: до нас рукой подать, а от нас — как до звезд. Я летел к Вам целую вечность. Зато возвращение в cморщенном времени над океаном, по которому Магеллан плыл три месяца, ночь длиной в полтора часа в неподвижном рокочущем самолете, навстречу взбегающему над черной кровлей облаков европейскому солнцу, дает почувствовать то, что прежде могла передать только литература: сюрреализм действительности.
Не хочу больше говорить о политике, вернемся к нашей старой контроверзе. Для меня она во всяком случае не стареет. Я говорю о Шоа (Катастрофе).
Малоосведомленные журналисты второпях заменили слово , издавна существующее в нашем языке, другим, отвратительно звучащим для русского уха: холокост. Вычитали его из американских газет, никогда не слыхав об эллинистическом наследии русского языка, о том, что слово это пришло к нам не через посредство английского, но из Греции, в неискаженном виде, что оно воспроизводит античное произношение и сохраняет первоначальный смысл: ведь буквально означает всесожжение.
Вы догадались, что история, которую я прислал Вам, сочинена мною. Правда, Агриппа фон Неттесгейм — лицо историческое, о нем можно прочесть в энциклопедическом словаре. Брюсов сделал его персонажем романа «Огненный ангел». Что же касается легенды о Вечном Скитальце, то меня поразило одно обстоятельство.
Легенда, возникшая, как считают, на исходе западноевропейского Средневековья, известная во множестве вариантов, имеет довольно отчетливый юдофобский привкус. Некий жестокосердный иудей осужден вечно бродить среди чужих народов, и поделом ему: он отвернулся от Иисуса Христа на его Крестном пути, не признал в нем Сына Божьего. Вечный Жид, олицетворение еврейского народа, осужден самим Христом.
Заметьте, однако: он единственный из живущих на Земле, кто своими глазами видел Христа, единственный, кто может свидетельствовать о нем. Ведь все остальные свидетели, например евангелисты, в сущности, ими не были. Агасфер гоним и презираем, но он — доказательство, что Спаситель в самом деле существовал. Агасфер доподлинно знает, что Христос, кем бы Он ни был, — был. Много столетий подряд христианство в лице своих священнослужителей было непримиримым врагом иудаизма, сеяло недоверие и ненависть к евреям. Искоренить еврейство — вот к чему оно стремилось. Вот что оно проповедовало. Все христианские Церкви несут свою долю вины за гонения и погромы, за то, что происходило в Средние века, и в конечном счете за то, что случилось в нашем, уже минувшем веке: за Катастрофу евреев. И вместе с тем — вместе с тем христианство приросло к своему антагонисту, как сук к дереву. Христианство исторически отпочковалось от иудаизма, авторы и персонажи Нового Завета — евреи, и народ этот каким-то чудом сохранился, пережил Священную историю и просто историю.
Странник (я возвращаюсь к моему рассказу), явившийся к ученому немцу XVI столетия, чтобы узнать, сколько ему еще осталось бродить, представляет собой, так сказать, отрицательный полюс истины. Агриппа христианин, для него смерть Спасителя, окончательная смерть, — абсурд. Агасфер, иначе Бутадей, — еврей, бывший житель Иерусалима, на его глазах происходила казнь Христа. Галилеянин для него только человек, ложный Мессия, каких было немало. По логике этого взгляда, Христос, если бы Он явился в эпоху голокауста, должен был бы разделить судьбу шести миллионов отравленных газом и сожженных в печах. Второе пришествие Христа состоялось, и когда же? — когда его соплеменники стоят в очереди перед газовой камерой. Он не может выйти из очереди, это значило бы предать обреченных. А для эсэсовцев он просто жид — как все.
Вместе с евреями погибает и христианство. Родившись среди евреев, оно вместе с ними и уйдет.
Вы скажете: но это твоя фантазия! Верно. И… не совсем фантазия.
Вы скажете: христианство отнюдь не сгинуло. Христианство и сегодня — могучая сила в мире. Вдобавок оно «учло свои ошибки». Ватикан в специальном документе официально реабилитировал евреев, больше не надо считать их виновными в том, что Спаситель был предан казни.
Я отвечу: спасибо. Хотя неясно, реабилитирована ли таким образом и Римская Церковь.
Но это Ватикан. Зато в книгах, которые выходят сегодня в Москве с благословения патриарха, в учебных пособиях по Священной истории вы по-прежнему можете прочесть, что толпа, собравшаяся перед дворцом наместника в Иудее, кричала: «Распни Его!» — так повествует Евангелие, — и что «кровь Его на нас и детях наших» и так далее, и, дескать, вся дальнейшая история еврейства,
его горестная судьба были следствием того, что этот народ не признал Христа и даже запятнал себя его убийством. Сами виноваты! О том, что евангельский рассказ исторически неправдоподобен, что невозможно представить себе, чтобы римский наместник советовался с толпой, как ему поступить, наконец, о сомнительности самой этой фразы насчет «нас» и наших детей — ни слова.
А главное, ни тени сознания того, что вся эта дискуссия — распяли, не распяли — после Освенцима должна быть закрыта, вся эта «тематика» должна быть выкинута на свалку.
При исследовании останков последнего русского императора и его семьи Церковью был «поставлен вопрос», не имело ли место ритуальное убийство. Тем, кто дал ответ на этот вопрос (слава богу, отрицательный), как и тем, кто его задал, не пришло в голову, что сам вопрос постыден.
Если такое христианство забыло о том, что произошло на глазах у ныне живущего поколения, если это христианство не хочет ничего знать о печах Освенцима, если оно думает, что может остаться прежним христианством — как будто в мире ничего не случилось, — значит, оно в самом деле мертво. Значит, оно убито вместе с жертвами в тех же самых камерах и печах.
Дорогая. Я чувствую, что Вы готовы прервать меня. Освенцим, … Но ведь это же было там, это были немцы, нацисты, пусть их дети и внуки сводят счеты с прошлым; а нам тут хватает своих проблем. И в конце концов, почему мы обязаны вечно заниматься евреями?
Возможно, Вы нашли бы другие выражения, но ведь именно так Вы подумали, не правда ли?
Я не знаю, что Вам ответить, такая аргументация ставит меня в тупик.
Видите ли, мне все кажется, что тот, кто думает: не наше дело и не наша забота, — попросту не хочет понять, о чем идет речь. К несчастью, именно так обстоит дело в нашем отечестве. Сведения о Катастрофе слишком поздно проникли в бывший Советский Союз, слишком скудно освещались в стране, где государственая цензура и народное предубеждение систематически отсекали все, что касалось евреев; самое слово «еврей», как Вы помните, стало почти нецензурным. В результате (но не только поэтому) Освенцим отсутствует в сознании интеллигенции, не говоря уже о простом народе. Похоже, что Освенцим отсутствует и в сознании Церкви, притязающей на роль духовного наставника общества, но никогда не протестовавшей против эксцессов юдофобства. Освенцим отсутствует в сознании наших писателей, не исключая, увы, самого знаменитого.
Да, мы живем после Освенцима, и дым печей спустя полвека вызывает у нас приступы удушья: мы — астматики Освенцима. Мы его вольноотпущенники, нам удалось ускользнуть от газовых камер, мы остались в живых. Но, как сформулировал ныне покойный Самуил Лурье, антисемитизм — проблема русской интеллигенции, а не евреев. Многое приходится пересматривать заново. Нельзя, непозволительно после Освенцима благодушно толковать о том, что расизм, конечно, вещь нехорошая, но ведь и Достоевский, и Розанов, и кто там еще — были «не совсем неправы»; нельзя больше вести разговоры о Боге и о евреях, о России и о православии так, как они велись сто лет назад. Нельзя думать, что — проблема немцев или еще чья-нибудь, только не наша. Нельзя забывать, что антисемитизм — это всечеловеческая школа зла, и не зря многовековое обучение в этой школе завершилось газовыми камерами и печами. Дорогая, не сердитесь на меня, и — всего Вам доброго.
Преданный Вам БХ.
1. Я пойду, а ты будешь ждать, пока я не вернусь (лат.).
2. Что завтра будет, не старайся выведать (Гораций, ода I, 9).
