ВОЙНА И ВРЕМЯ

Дж. Глен Грэй

Воины. Размышления
о человеке в современном бою

Главы из книги

Глава 5

Образ врага

«Я не знаю точно, какое сегодня число, и на самом деле не уверен во многом другом. Но знаю, что я устал, что за окном дождь и я сижу в темной комнате захудалого отеля где-то во Франции и пишу при свете свечи — немецкой свечи, между прочим. Здесь, во Франции, мы пользуемся захваченными вещами и оставленной едой. Иногда в отелях не успевают менять простыни — слишком быстро немецкая оккупация сменяется на американскую. Возможно, вчера ночью или позапрошлой ночью какой-то немецкий офицер сидел, где сейчас сижу я, и сочинял письмо другу в Германию. Также возможно, что он стал тем трупом, лежащим сегодня у дороги, с аккуратно сложенными руками на груди, одним из немногих трупов, не производящих кошмарного впечатления. Французский офицер, шедший со мною, радостно произнес по-немецки: „So mochte ich sie alle sehen“ („Мне бы хотелось их всех видеть такими“). Что тут скажешь — такова война».

Военный дневник, 12 (?) сентября 1944 года

Для того чтобы отличать уничтожение врага, то есть действие, заслуживающее всяческой славы и поощрения, от обычного убийства, воюющей нации необходимо создать образ врага. Если бы конфликты в XX столетии не были столь кровавыми, мы могли бы считать уничтожение врага морально нейтральным актом, и тогда не существовало бы столь громадной разницы между моралью во время войны и моралью в мирное время. Западная цивилизация в течение многих столетий различала убийство во время сражения, то есть по приказу государства, и убийство, совершенное частным лицом по собственной инициативе. К несчастью, характер современной войны сильно изменился, и древние представления нас больше не удовлетворяют. Ранее вооруженные силы и гражданское население считались разными объектами. В настоящее время воюющая сторона, особенно артиллерия и военно-воздушные силы, убивает женщин и детей точно так же, как и вооруженных противников. Население все больше и больше рассматривается как объект, подлежащий уничтожению.

Старая военная этика, так называемое рыцарское поведение, исчезла. Вместе с ней исчезли ограничения на методы преодоления воли врага к сопротивлению. Даже в демократических странах солдат систематически тренируют «сражаться грязно», то есть не обращая внимания на гражданские законы цивилизованного поведения. «Не дать врагу ни малейшего шанса» — любимая поговорка во время учений. Низость и бесчеловечность такой тактики обычно шокирует новобранцев, но страх и ненависть быстро помогают ее усвоить. В настоящее время благодаря пропаганде мы стремительно приближаемся к упрощенной морали: «Все, что помогает моей стороне победить в войне, — хорошо и правильно, все, что мешает, — плохо и неправильно». Стремление навязать моральный ригоризм тоталитарного типа влияет на все стороны военных действий. Ограничения исчезают повсюду. Типичный образ врага формируется необходимостью беспредельно ненавидеть противоположную сторону. Война перестала быть некоей игрой, хотя и со смертельным исходом; она все больше превращается в борьбу за национальное выживание. Моральные принципы во время войны становятся инструментами стратегии.

Большинству солдат легче убивать, если они ненавидят врагов и испытывают к ним отвращение. В XX столетии, когда с ошеломляющей быстротой военные противники превращались в друзей, а друзья становились врагами, тем, в чьих руках находится общественное мнение, приходилось невероятно напрягаться, манипулируя эмоциями масс с целью достижения общественного мнения, необходимого для национального выживания. Все дальновидные правительства научились ценить психологическую подготовку к войне и считать ее столь же важной, как и физическую подготовку своих граждан и своих солдат.

Как следствие, современные солдаты прибывают на фронт с мнением о противнике, сформированным средствами массовой информации, которое более или менее осознанно навязано правительством. Цель простая — заставить людей лучше воевать. Если политическая ситуация изменилась радикально — требуется поменять образ врага; современным властям чрезвычайно помогает забывчивость, а также смятение в умах, вызванное сложностью политических метаморфоз.

Большинство из нас не могут выстраивать в логическую цепочку большое число событий. Не справляясь с синтезом, мы используем упрощение: так легче сохранить равновесие среди тысячи противоречивых сигналов. Поэтому нас легко убедить поменять свое мнение на противоположное тому, которого мы придерживались несколько лет назад и которое мы уже забыли.

Нам следует поразмышлять над тем, как используется слово «враг» в военное время. Его значение чрезвычайно разнообразно и варьируется от чисто формального определения военного противника до эмоционального выражения величайшего отвращения. Слово «враг» чаще всего употребляется без местоимения «наш». В результате враг становится не только нашим, но и всего человечества, при этом он превращается в некую специфическую, хотя и неопределенную группу людей, то есть подтекст такого понятия является псевдоконкретным. Говоря «враг», мы как бы имеем в виду нечто единое, универсальное, с определенными качествами, в то время как противоположная сторона не менее разнородна, чем наша. Моральный схематизм проникает в разговорный язык, и мы, заражаясь эмоциональной атмосферой войны, бессознательно пренебрегаем рациональными рассуждениями.

Абстрактность, неконкретность термина «враг» приводит к росту абстрактной ненависти. Я думаю, что причиной кровопролития и безжалостности нынешних войн является именно абстрактная ненависть, а не возросшая жестокость современного человека. Древним значением слова «абстрактный» является «вытянутый из», то есть «взятый из некоего большего целого». Противоположностью к «абстрактный» будет, конечно, «конкретный». Это слово до сих пор означает нечто взятое целиком, вместе с его отношением к другим вещам. Следовательно, абстрактная ненависть возникает при концентрации на какой-то одной черте человека или одной особенности группы людей и пренебрежении всеми остальными, не говоря уже об игнорировании более широкого контекста, в котором все эти особенности сосуществуют и видоизменяют друг друга. Упрощения абстрактного мышления сравнимы с негуманностью абстрактных эмоций, в частности с абстрактной ненавистью.

Разумом мы понимаем, что реальное и правдивое описание человека возможно только учитывая его окружение, его прошлое, а также включив в описание внутренние мотивы его поведения. Можно знать человека конкретно и, тем не менее, ненавидеть его, но в этом случае ненависть возникает гораздо реже и она будет совершенно иного качества. До некоторой степени ненависть всегда абстрактна, так как сильные чувства не позволяют видеть кого-либо или что-либо целиком. Ненависть к врагу, возникающая в военное время, будь то ненависть к нацистам, коммунистам, капиталистам, белым, желтым или черным, отличается особенной односторонностью, потому что ее источником является страх. Враг представляет собой не индивидуального человека, а некую враждебную силу, намеривающуюся уничтожить наших людей и наши жизни. Мы бездумно питаем неприязнь к образу зла, захватившему наше воображение.

По мере продолжения войны мы ожесточаемся и нас пожирает ненависть к темному образу врага. Чем дальше мы расположены от места опасного контакта с реальными людьми из стана противников, тем больше ненависти к ним испытываем. Человек, находящийся в тылу, почти наверняка ненавидит сильнее, чем фронтовик, ненависть которого должна быть ответственной, в том смысле, что он должен отвечать, реагировать на нее своими действиями. Многие фронтовики времен Второй мировой войны ужасались, получая письма, в которых их возлюбленные или жены, находившиеся в безопасном тылу, требовали сказать, сколько врагов они убили, и часто просили убивать врагов в качестве личного одолжения!

Солдаты, эмоции которых были не абстрактны, а конкретны, переносили моральную атмосферу на линии фронта легче, чем вдали от нее, несмотря на большее напряжение и непосредственную опасность. Как трансформировалась абстрактная ненависть, можно было наблюдать на любом уровне: от роты к полку, к дивизии, к армии. При приближении к линии фронта отношения между офицерами и подчиненными становились более человечными и деловыми, жесткая субординация смягчалась. Хотя я гораздо хуже понимал причины этого, чем сейчас, письмо, написанное мной в феврале 1945 года, рассказывает об изменении отношений между людьми довольно ясно:

«…Ты бы изумился, увидев, как меняются военные правила и инструкции во фронтовой полосе. Все сводится к личным качествам. Субординация не соблюдается, особенно в опытных подразделениях, и важно только „что ты знаешь“ и „что тебе может сойти с рук“. Это особенно справедливо для нашей службы. Удивительно мало приказов свыше. Каждый человек более или менее сам себе командир. Индивидуальная ответственность пугает и вместе с тем обнадеживает. Как следствие, некоторые из нас стали очень находчивыми, что, конечно, очень хорошо. <…> Табель о рангах, по сути, отброшена в сторону, и мы работаем друг с другом, от капралов до полковников, практически на равноправной основе. Чем дальше от линии фронта, тем менее правдиво такое описание».

Равно важно, что враги тоже выглядели почти людьми и так же, как мы, устали и боялись за свои жизни. Сокращение физического расстояния не всегда приводит к уменьшению психологического расстояния, но временами могут возникать отношения, достаточно поразительные по своему характеру. Наверняка бо`льшая часть улучшения духовного климата происходила из-за непосредственной опасности, а не из-за конкретизации образа врага. В наш век рукопашный бой становится все более редким. Современное оружие держит противостоящие армии, как правило, на большом расстоянии. В современной войне тысячи солдат ведут обстрел, не видя своих мишеней, а бомбардировщики разрушают несчетное количество жизней, совершенно не ведая, как ведут себя люди, когда на них падают бомбы. Только после окончания современной вой­ны, когда армия победителей оккупирует территорию, образ врага становится более конкретным, но к тому времени, скорее всего, побежденные уже не враги.

Тем не менее возможность для фронтовика познакомиться с врагом как с человеческим существом появляется, когда он берет вражеского солдата в плен.

Солдату, захватившему пленного, становится ясно, что пленный тоже любит жизнь и как минимум верит в его гуманность, иначе бы не сдался. Солдат, взявший кого-то в плен или сам попавший в плен, с неизбежностью станет другим человеком и другим воином. Враг демонстрирует, что он способен что-то понимать, и он, хотя бы только внешне, похож на нас. У меня в дневнике есть следующая запись:

«Пока мы ждали и прислушивались к звукам боя в нескольких сотнях метров от нас, клацанью автоматов и буханью тяжелой артиллерии, немецкие солдаты стали выходить сдаваться <…>. В течение часа я обыскивал их на предмет оружия. Когда я с ними разговаривал, то не испытывал к ним ненависти.

<…> Но позднее, когда на дороге появились ряды наших пехотинцев, я опять почувствовал причастность и привязанность именно к этим не ропщущим, покрытым потом и грязью мужчинам. Они шли вперед в течение многих дней и бо́льшую часть времени пробивались с боями без особых надежд. Они несли тяжелую поклажу, но никто из них не жаловался. Эта война действительно сумасшедшая».

Случай, свидетелем которого я стал, произошел во время военных действий в Италии. Он прекрасно иллюстрирует то, что я имею в виду. В одной пехотной дивизии, недавно появившейся на фронте, бригаду музыкантов переформировали в военную полицию и назначили ответственной за охрану пленных. Так получилось, что я присутствовал, когда эти любители музыки получили свою первую порцию военнопленных. Группа юношей, чрезвычайно напряженных, с ружьями наготове, окружила безоружных немцев, прятавшихся в конюшне одного из фермерских хозяйств. Им казалось, что заключенные могут зарычать и накинуться на них. Солдаты, только что прибывшие из США, считали всех немцев коварными и фанатичными штурмовиками. Со своей стороны, захваченные немцы были рады сдаться в плен, хотя они тоже напряглись при виде направленных на них винтовок.

Одинаковые жертвы неведения, мы глядели друг на друга с враждебностью и страхом. Внезапно я услышал, как несколько пленных стали очень тихо напевать мелодию. Четверо из них когда-то составляли профессиональный квартет и умудрились попасть в плен вместе. Вот они и начали петь. Через несколько минут атмосфера в конюшне преобразовалась полностью. Вспоминая, не перестаешь удивляться. Ружья отложили, причем некоторые из них оказались в зоне доступности для пленных. Все собрались вместе и начали петь. Пленным предложили сигареты, стали показывать фотографии любимых, в общем, братание происходило с большой скоростью. Когда подошел командующий офицер, а он, как и солдаты, был из новеньких, то он потерял дар речи от ярости и изумления. Трудно было представить больший контраст между абстрактным образом и появившимся намеком на реальность.

Какими бы туманными ни были представления о противоположной стороне и какими бы неизвестными, по существу, ни оставались вражеские солдаты, физическая близость меняла их абстрактный образ, даже если он не становился при этом конкретным. Они переставали быть одной громадной и недифференцированной силой зла, а выглядели отдельными центрами насилия и опасности, которым надо сопротивляться и которые солдат и его товарищи должны уничтожить. Очень часто абстрактная ненависть солдата постепенно превращается в личную ненависть. Разве не враги ответственны за тяжелую, полную лишений жизнь, которую он вынужден вести? Если бы не они, он был бы дома с женой или возлюбленной, наслаждался бы едой или спортом или какими-нибудь другими любимыми занятиями. В солдате копится глубокое возмущение или затаенный гнев на источник своего несчастья. Он хочет заставить их платить за долгий перерыв в нормальной жизни. «Они» для него уже не враг вообще, а вот те люди напротив его позиции. Чем более стесненным, болезненным и невыносимым становится его физическое и психологическое окружение, тем больше его сжигает жажда мести, и эта жажда требует выхода.

Если солдат потерял товарища, или враги уничтожили его семью во время бомбежек, или кто-то из семьи стал жертвой политических преступлений, столь частых во время Второй мировой войны, его гнев и возмущение превращаются в ненависть. Война для него приобретает характер вендетты. Пока он сам не уничтожит великое множество врагов, его жажда мести вряд ли утихнет. Я знал солдат, которые были готовы уничтожить всех до последнего своих врагов — столь велика была их ненависть. Они испытывали великую радость, услышав или прочитав о массовых разрушениях при бомбардировках. Тот, кто встречал таких солдат, или сам один из них, знает, что ненависть заполняет сознание целиком. Смыслом жизни становится месть. Не только око за око, зуб за зуб, но десятикратное отмщение. Я написал об одном таком солдате в дневнике:

«Он сказал, что не будет счастлив, пока не убьют всех немцев, сказал беззаботно, небрежно. Он со смехом рассказал, что, когда этим утром пожаловался, что слишком много немцев взяли в плен, один солдат, приведший одного пленного, сказал: „Я стараюсь, сэр, сначала у меня их было шестеро“. Остальные рассмеялись. Я подумал — такова война. Те, кого убили, могли ожидать, что с ними могло такое произойти. У меня нет необходимости их жалеть. Но к тем, которые убивают, чтобы выслужиться перед начальством или потому что мстят <…>, я испытываю жалость и одновременно гнев.

<…> Сегодня утром мы видели убитого молодого итальянца. Скрюченный, он лежал в поле около дороги. Далее за стогом сена лежал труп немца с разбухшим черным лицом. Еще дальше на дороге искромсанный труп солдата. По нему проезжали наши машины. Где-то недалеко был виден артиллерийский огонь, и снаряды приземлялись недалеко от нас, но я не очень испугался. Постепенно я становлюсь нечувствительным ко всему».

Такую ненависть легко понять, но неправильно думать о ней как о конкретной ненависти. Солдатская ненависть будет конкретной, только если она направлена на кого-то определенного или на определенную группу людей, сознательно сотворивших зло. Например, солдат-еврей может конкретно ненавидеть нацистских полицейских, преследовавших его семью, и, возможно, конкретно ненавидеть всех убежденных членов нацистской партии. Но солдат, сгорающий от ненависти, склонен распространять свою личную ненависть на всех, кто говорит на вражеском языке или носит вражескую форму. Для него они все становятся одинаковыми, и убить одного или другого — одинаково хорошо. Он становится не воюющим человеком, а воплощением безразличного зла. Изменения, произошедшие в нем, не результат нового отношения к врагу, а эмоциональный ответ на собственную потерю или собственную незащищенность. В действительности он остался в плену абстракции. Единственное, что произошло, — это то, что враждебность к противнику стала питаться из еще одного источника. Враги перестали быть просто врагами, они стали его личными врагами.

Никто не должен недооценивать жестокость и наслаждение жестокостью солдата или гражданского человека, испытывающего личную абстрактную ненависть. По этой причине гражданские войны насыщены изощренными пытками и обычно ужаснее международных войн. И все же, как это ни парадоксально, человек, испытывающий личную ненависть, чаще проявляет гуманность, чем тот, у которого нет личной обиды, нет личных обязательств, и которому не грозит опасность. Воюющий солдат знает, что люди по другую сторону фронта ответственны за его положение, даже если они не сделали ему ничего плохого. Они убьют его, если смогут, как они убили его друзей. В этом он уверен. Однако в любой момент противостояния он может неожиданно осознать, что они могут испытывать точно такие же чувства по отношению к нему. И тогда именно оправдание позиции конкретного солдата вражеской армии может радикально изменить к нему отношение. Осознание общей человеческой природы, грешной и жалкой, не настолько уж невозможно. Солдаты противоположных сторон, умирающие вместе в одинаковых окопах, могут превозмочь свою ненависть и закончить свою войну. Все что угодно возможно в результате понимания общей с врагом человеческой природы, даже если оно приводит к яростному неприятию врага. Не единожды в истории из ожесточенной вражды возникали близкие дружеские отношения, они были плодотворными и особенно дорогими. Но из абстрактной ненависти, далекой от действий и опасности, могут возникнуть только пустое забвение и безжалостность, которые ослабят чувство сострадания у его обладателя.

Уяснить, что обычные образы врагов абстрактны, — только начало понимания, почему люди охотно убивают и умирают во время войны. Абстракция бывает разных уровней. В современных войнах можно отметить четыре распространенных типа отношения солдат к врагу. Три из них максимально абстрактные, четвертый отличается от них радикально. Хотя для лучшего понимания их я говорю о них раздельно, это не означает, что они четко выделены в индивидуальных солдатах. В действительности отношение к врагу большинства из нас можно обрисовать двумя или более типами. Возможно, существуют еще какие-то не известные мне разновидности. Те, что мне хотелось бы обсудить, чрезвычайно распространены. Они не только формировали характеры солдат во время войны, но и влияли на историческую ситуацию в целом.

Один из распространенных и извечных образов врага (в настоящее время в демократических странах к нему относятся с подозрением) принадлежит профессиональному солдату, который считает всех военных товарищами по оружию. Что является наиболее существенным в таком взгляде? Прежде всего то, что отношение профессиональных военных формируется в результате профессионального подхода к поставленным перед ними задачам. Война является призванием для профессионального солдата, как бы он ни надеялся за долгие годы службы в мирное время, что она не произойдет. На него возложена задача, или, пользуясь военным лексиконом, миссия, и для него важнее всего ее успешно выполнить. Будучи технологом войны, профессионал спрашивает себя: «Как я должен выполнить свою задачу?» Врага необходимо перехитрить и уничтожить раньше, чем он уничтожит нас. Враг как человек является препятствием на пути к четко определенной цели. Офицер достаточно высокого ранга в мирные годы проводит много времени в преодолении воображаемого врага в воображаемых кампаниях, и опыт военных игр доминирует в его мышлении во время реального боя. Его чувства в чем-то сродни чувствам капитана футбольной команды по отношению к команде противника. Он рассуждает о противнике в терминах своих возможных планов, дислокации войск, тактических преимуществ или тактических недостатков. Его задача — как можно больше узнать о противнике, при этом как можно меньше раскрыть себя. Для профессионала военные сражения до сих пор являются огромными играми, величайшим мужским спортом. Ему трудно противиться древнему чувству, даже если современные конфликты переполнены идеологией и по своим последствиям все меньше и меньше напоминают спорт.

Профессионалу, как технологу военных действий, нравится считать себя инструментом государства. У него есть свои симпатии и антипатии по отношению к иностранцам, но он может подавить собственные чувства и по приказу принять враждебную позицию по отношению к любому иностранному государству. Будучи «руками», а не «головой» государства, профессиональный солдат часто гордится своей аполитичностью. Он чувствует, что это освобождает его от любых, за исключением военных, последствий вооруженного противостояния.

Ответственность должна быть точно определена и разделена; профессионал часто недоумевает и негодует, когда в реальном сражении данное положение нарушается. Специалист в военном деле не желает колебаний в вопросах морали и сомнительной политики в своей профессиональной деятельности. Он желает действовать по приказу и все время знать, чего от него ожидают. Война много проще, если она ведется по правилам, поэтому он ратует за сохранение и стабильность формальных принципов ведения войны.

Его отношение к оппоненту одновременно простое и сложное. С одной стороны, враг для него необходим и, как Бог у Вольтера, — если бы он не существовал, его следовало бы выдумать. Настоящий военный доволен, если его противник находчив и смел. Поговорка «Хороший друг лучше только хорошего врага», несомненно, военного происхождения. С другой стороны, широко известны насмешки и презрение профессионалов по поводу неопытного или слабого противника. Хотя военный человек не будет щадить мужественного противника во время сражения, пока тот силен и способен наносить удары, он уважает его и даже может восхищаться им. Как следствие, если враг захвачен и разоружен, то победитель по отношению к нему может испытывать дружелюбие и великодушие. Осмысленные правила кодекса поведения профессионального военного требуют гуманного отношения к сдавшемуся врагу, который несколько минут назад был готов разрушить вашу жизнь и, возможно, преуспел в своем стремлении уничтожить и покалечить множество солдат вашей армии. Для склада ума профессионального военного такие рассуждения представляются совершенно ясными. Враг просто выполнял свои обязанности, так же как он — свои. Чем больше ущерба нанес противник, тем большую гордость испытывает профессиональный военный, победив его.

Такая концепция является более древней, чем убеждения, возникшие при современной демократии или при современном национализме. Она возвращает нас к временам, когда профессиональные солдаты были наемниками, служившими из любви к военному делу и за деньги. Из-за того что военная организация и военное мышление консервативны по своей сути, если не сказать атавистичны, такое старое понимание врага играло важную роль в ХХ столетии. В литературе о Второй мировой войне ярким примером является фельдмаршал Эрвин Роммель. Он был сторонником профессиональных традиций германской армии и всей душой их поддерживал. Среди немецких военных средневековый идеал рыцаря (Ritterlichkeit) преобладал в практически неизменном виде до прихода Гитлера к власти. Роммель, известный своим корректным отношением к пленным, часто возмущался отсутствием такого отношения у союзников. У своих профессиональных оппонентов он вызывал изумление и восхищение. В хорошо известной книге «Лис пустыни — история Роммеля» британский автор Десмонд Янг призывает к сохранению древней традиции считать солдат любой нации товарищами по оружию.

Сложность такого отношения заключается в том, что оно предполагает разное отношение к врагу как к воюющему противнику и как к пленному солдату. Вооруженный противник должен быть уничтожен без всякой жалости.

Фактически у врага нет никакого статуса, свойственного человеку. Никто так искренне не ненавидит, так не проклинает врага, как преследующий его профессионал. Степень абстрактности в его ненависти к врагу безмерна.

Профессионал способен не обращать внимания ни на что, за исключением одного — уничтожить все, что стоит на пути успешного завершения его миссии. Он будет последним, кто признает или позволит признать своим людям, что противник такое же человеческое существо, как и он. Но он легко это сделает, когда противник повержен и в его власти. Великодушие и гуманность возможны, только если нет равенства, только при отношении завоевателя к покоренному. В этом заключается военный идеал додемократической природы.

Меня часто охватывал соблазн считать такое отношение иррациональным и даже абсурдным, но что-то меня останавливало. Для профессионала оно самоочевидно, и любое другое вызывает у него подозрение. Когда война реальность, а не теоретическая концепция, созданный им образ врага может помочь сохранить внутреннюю уверенность; иные представления о врагах этой способностью не обладают. Если рассматривать только один аспект человека — его профессиональное мастерство разрушителя, такое отношение к врагу является рациональным, а не построенным на фантазии. У профессионала существует латентная гуманность к своему оппоненту, даже если она проявляется только тогда, когда противник разоружен и беспомощен или когда война осталась в прошлом.

В действительности многие профессиональные солдаты испытывают человеческие симпатии и могут сочувствовать противнику даже до решающих сражений, но они не позволяют себе об этом думать, чтобы не отвлекаться и не ослаблять решимости выполнить свою военную задачу. Изначальным условием для проявления сочувствия является понимание мотивов поведения противника, а профессиональный военный понимает их лучше, чем его политические руководители или люди с гражданским типом мышления. Хотя профессиональный кодекс порождает лояльность, которую трудно переломить, профессионал, если он склонен к размышлению, все же может испытывать бо́льшее уважение к врагу, которого он уничтожает, чем те, ради которых он рискует своей жизнью. Этот общеизвестный факт не должен кого-то удивлять, потому что профессия военного, как и некоторые другие профессии, диктует образ жизни, формирующий человека в относительной изоляции от современных настроений и политических метаморфоз.

Если мы спросим, почему такого рода образ врага в настоящее время теряет свою привлекательность, честный ответ вряд ли порадует антимилитаристов.

Склонность профессионалов рассматривать войну как игру не вяжется с современными реалиями. Мы никак не можем считать кровопролитие и несчастья современных войн меньшими катастрофами, чем они есть в действительности. В настоящее время не сражаются рыцарским оружием, и солдаты-призывники не являются воинами в средневековом смысле, поэтому рыцарское отношение к врагам выглядит гротескно неуместным. Если в демократических странах во время войны сочтут необходимым использовать людей как некое средство для ведения боевых действий, это будет считаться унизительным, и мы будем возмущаться таким подходом к людям. Иными словами, рассмотрение людей как просто неких объектов, а это является неотъемлемой частью прагматичных военных вычислений, сильно раздражает современный менталитет.

Но совершенно очевидно, что существует другой, более важный источник нашего неприятия образа врага, создаваемого профессионалами. Наши вой­ны приобретают все более тоталитарный характер, и отношение профессиональных военных к врагу вызывает подозрение. Мы все реже и реже можем воевать без образа врага в виде абсолютного зла; по отношению к врагу всякое милосердие и сочувствие является неуместным, если не предательским. Войны в очередной раз имеют тенденцию превратиться в религиозные крестовые походы, а образ врага у крестоносца резко отличается от образа врага профессионального военного.

Хорошим примером современного отношения к врагу является генерал Эйзенхауэр, который был нетипичным профессиональным военным. В своей книге «Крестовый поход в Европу» он рассказывает, как отказался встретиться с пленным немецким генералом Гансом-Юргеном фон Арнимом, несмотря на просьбы подчиненных, тем самым нарушив традицию считать всех профессио­нальных военных товарищами по оружию. «Для меня, — писал он, — Вторая мировая война была чересчур личным событием, чтобы испытывать подобные чувства. По мере того как война продолжалась, во мне крепло убеждение, что никогда ранее в войне с участием многих стран силы, олицетворявшие добро и права человека, столкнулись с заговором злых сил, никакие компромиссы с которыми были нетерпимы. Только полное разрушение стран „оси“ делало мир достойным, и потому война для меня стала крестовым походом в традиционном значении этого часто неправильно употребляемого слова». С такой оценкой стран «оси» легко согласиться, при этом, как и Эйзенхауэр, не делать никаких выводов о личном отношении к отдельным представителям этих наций. По иронии судьбы через несколько лет нам пришлось привыкнуть к совершенно иному отношению к немецким солдатам Второй мировой войны и ко многим немецким генералам.

Если солдат-профессионал снижает статус вражеского солдата до некоего объекта, пока он его не покорил, крестоносец вообще отрицает наличие у противника человеческих черт, считая его дьяволом как до, так и после победы. Первый из образов врага можно считать додемократическим, а второй — постдемократическим. Трудно сказать, какой из них более абстрактен, хотя, конечно, во время сражения крестоносцам суждено быть более безжалостными. Для военного человека практически неизбежным условием его профессии является рассмотрение людей в терминах силы, то есть как объекты, игнорируя все субъективные черты, которые отличают одного человека от другого. Личность отдельного человека может стать интересной для него не сама по себе, а с точки зрения ее влияния на военную эффективность. Поэтому профессионал живет в мире средств и инструментов воздействия, и сам является одним из них. Он воюет ради каких-то дальнейших политических целей и редко рассматривает людей и явления ради них самих. Такова судьба человека военной профессии. Человеческая суть не имеет шансов пробиться сквозь его сознание, потому что ему нет никакого смысла это делать, нет никакой официальной заинтересованности. Для профессионального военного образ врага является следствием его образа жизни. Абстрактный характер образа врага в данном случае практически неизбежен.

Столь же древним и столько же устойчивым является образ врага как существа, вовсе лишенного человеческих качеств. Хотя такое представление чаще всего свойственно простым, невежественным солдатам, если они воюют с людьми иной расы или иного цвета кожи, оно встречается и у образованных людей с недостаточным воображением. Для них оппонент — недочеловек, особый вид злобного существа, с неопределенными качествами и привычками. Война не сводится к преследованию и уничтожению противника, хотя его преследуют и уничтожают где только возможно. Враг — это особо ядовитое существо, по отношению к которому человек испытывает инстинктивное отвращение. Врага часто сравнивают со змеей, потому что большинство западных людей испытывают суеверный страх и отвращение к змеям и стремятся их уничтожить, как только увидят.

Такое представление о противнике наполнено страхом, ибо никто не может представить, как поведет себя враг; наоборот, от него ожидают любого вида гнусности. Хотя о враге думают как о существе, лишенном человеческих эмоций и человеческого разума, его считают вероломным, кровожадным и грубым сверх всяческой меры. Образ врага, основанный на невежестве и примитивном страхе, не позволяет разумно оценивать реальную силу или реальную слабость противника. Хотя современные солдаты не верят в магические силы, как это было у нецивилизованных людей, они опасно близки к тому, чтобы приписывать мистические способности своим врагам.

Очевидный и в то же время болезненный пример отношения к врагу можно найти в нашей недавней войне с Японией. Любой, кто знаком с литературой об этой войне, понимает, насколько такого рода представления были распространены как среди офицеров, так и среди солдат. Герман Вук в своей удивительно бесстрастной книге «Бунт на Кайне» рассказывает о битве при атолле Кваджелейн и описывает равнодушие военных моряков к страданиям противника следующим образом:

«Было странно наблюдать равнодушие, достойное всадников Чингисхана, у симпатичного паренька, каким был прапорщик Кейт. С военной точки зрения это, конечно, неоценимое качество. Как и большинство палачей Кваджелейна, он, видимо, считал врагов неким видом животных-вредителей. Со своей стороны, японцы умирали с угрюмой молчаливостью. Казалось, они полагали, что на них напали огромные вооруженные муравьи. Такое полное забвение обеих сторон, что их оппоненты — люди, возможно, является ключом к пониманию многих кровавых преступлений в войне на Тихом океане».

Солдаты, так представляющие себе противника, не испытывают угрызений совести. У них включен охотничий инстинкт — они преследуют наиболее опасных и наиболее заслуживающих смерти тварей. В этом смысле война действительно становится некой безрассудной игрой. Врага ищут, чтобы уничтожить, а не укротить. Никто не испытывает удовлетворения ни от захвата врага, ни от предъявленных к нему требований подчинения и уважения. К тому же это небезопасно, так как считается, что враг неспособен усвоить цивилизованные правила ведения войны. Поэтому, когда вражеские солдаты разоружены и беспомощны, они могут стать тренировочной мишенью.

Один вдумчивый ветеран тихоокеанской войны несколько лет назад рассказал в моем классе, как солдаты его взвода неожиданно обнаружили прятавшегося вдали от линии фронта японского солдата. Его взвод состоял в основном из новобранцев. Они отдыхали, шутили, ожидая отправки в район боевых действий.

Появление одиночного вражеского солдата никого не испугало. Все знали, что данный остров был очищен от японских войск. Но они схватились за винтовки и стали целиться в японца как в живую мишень, в то время как тот отчаянно метался по поляне в поисках укрытия. Движения японца чрезвычайно рассмешили солдат, и от смеха они долго не могли в него попасть. Однако наконец они его убили. Инцидент необычайно поднял настроение всему взводу; о нем вспоминали и шутили еще несколько дней. Рассказывая свою историю классу, ветеран подчеркивал сходство вражеского солдата с животным. Ни один из американских солдат не думал о том, что японец мог испытывать человеческие чувства и ему можно сохранить жизнь. Оглядываясь назад, ветеран не понимал, почему ему и его товарищам было смешно. Теперь, спустя несколько лет, инцидент представлялся ему скверным и жестоким, но в то военное время у него не было никакого раскаяния.

Эта и другие истории, рассказанные солдатами, воевавшими на Тихом океане во время Второй мировой войны, ясно показывают, какую роль в их поведении играл образ врага. На первый взгляд представление врага зверем может показаться наиболее удовлетворительным с точки зрения морали, потому что в этом случае не возникает чувства вины. Так как все происходит во время войны, преследование и убийство без сожаления можно рассматривать как наиболее рациональное и здравое действие. Война — грязное дело, но при таком отношении всякие угрызения совести у солдат при исполнении неприятной работы уничтожения будут минимальными и отрицательное воздействие на психику, как во время военных действий, так и во время войны, будут наименьшими. Однако такая точка зрения иллюзорна. Недостаток угрызений совести лишает человека, уничтожившего чью-то жизнь, какого-либо эмоционального очищения. Ничто не компенсирует развращающего влияния страха и ненависти, которые сопровождают убийство. Как следствие, такие солдаты быстро становятся жестокими. Ветеран, о котором говорилось выше, был потрясен и напуган своим прошлым отношением к японскому солдату, потому что теперь он не мог понять степени скрытой жестокости, которая не только позволила ему участвовать в пытке беззащитного человека, но и получать удовольствие от этого зрелища.

Я подозреваю, что на каком-то уровне сознания многие солдаты понимают, что их образ врага фальшив и что он таков только потому, что так им легче воспринимать действительность. До некоторой степени они становятся жертвой странного, незнакомого, пугающего. Они позволяют убедить себя, что иной язык, иные привычки и, возможно, иной цвет кожи доказывают, что ум, эмоции и души у таких людей совершенно иные. Но страны в ХХ веке не настолько изолированы и незнакомы друг с другом, как это было раньше. К тому же всегда во время войны существуют феномены типа «Токийской розы», противоречащие образу врага-зверя.

Если солдаты полностью убеждены в правоте своих представлений о противнике, трудно представить, какова может быть их реакция, когда в качестве оккупационных войск они сталкиваются с умиротворенными и дружественными «врагами». Если у них образы военного времени и мирная реальность разнесены, что чаще всего и происходит, или если воспоминания вскрывают спрятанные сомнения, они сожалеют о прошлой жестокости. При этом они понимают, что враги не могут так быстро превратиться из зверей в нормальных людей. Практически насильно им приходится делать вывод, что прошлая слепота — следствие страха, ненависти и государственной пропаганды. Психологически солдатам чрезвычайно трудно обвинить себя, и они редко это делают. Но недоумение по поводу пережитого во время войны у них растет.

Моральные переживания, связанные с прошлым поведением, важны, потому что их воздействие имеет эффект обезболивающего средства к болезненному образу врага. Уродливость войны, в которой врага считают недочеловеком, трудно преувеличить. Боевой опыт в таких условиях притупляет все чувства.

Традиционные призывы к войне пропитаны требованиями вести войну на уничтожение, и в таком случае привычные правила неприменимы. Потому что при всей своей бесчеловечности война — глубоко человеческое предприятие, и, чтобы быть удовлетворительной в некотором смысле, она должна сохранять человеческие стороны. А образ врага-зверя уменьшает даже удовлетворение от разрушения, потому что при таком отношении нет критериев оценки степени разгрома объектов. В недавней войне с Японией в плен брали немногих и были распространены пытки по отношению к беспомощным. Как следствие, возрос страх смерти. Все компенсирующие факторы — радость от общения с товарищами, острота восприятия, чувственные радости — все уменьшилось.

Хотя ветераны войны на Тихом океане могут говорить более авторитетно, чем я, мне кажется, что война против Японии была особенно отвратительной не потому, что территория, на которой она происходила, была ненадежной и не подходила для обычных методов ведения военных действий. Она была отвратительной, потому что образ врага у обеих сторон с очевидностью был далек от реальности. Никакое эстетическое примирение со своей судьбой, так же как и моральное очищение, солдату не представлялось возможным. Тысячи ветеранов свидетельствуют о мрачных, безжалостных и страшных днях, лишенных какой бы то ни было красоты и человеческих чувств. В некоторых эпизодах романа американского писателя Нормана Мейлера «Нагие и мертвые» отвратительное уродство Второй мировой войны на Востоке представлено в незабываемом виде.

Существует еще один образ врага, близко связанный с только что рассмотренным, но который еще более абстрактен и с еще более худшими психологическими последствиями. Речь идет о представлении врага не просто отвратительным животным ниже человека, но выше человека, а именно врагом Бога, то есть о представлении врага дьяволом или по крайней мере связанным с дьяволом. В данном случае человеческая природа врага не подвергается сомнению, потому что дьявол попадает в шкалу реализаций от недочеловека до сверхчеловека. Однако враг, как олицетворение дьявола, никогда не достигает уровня человека, потому что его воля направлена на зло, он им одержим. Вполне возможно, что мыслящий тоталитаристски современный солдат, например, убежденный коммунист или убежденный фашист, ощущает себя на стороне «божественного» более интенсивно, чем средневековый мусульманин. Он должен истребить противников истины, и их уничтожение — его святая обязанность. Враг пытается уничтожить не только истину, не только моральный порядок, не только какую-то нацию, он воплощает саму сущность зла, дьявола или является кем-то, обладающим дьявольской силой, что делает его неспособным воспринимать то, что для верующих ясно как день. Короче говоря, враг восстал против Бога, или, как это понимается современными политическими религиями, против наивысших ценностей.

Воздействие образа врага будет гораздо сильнее, если «фашистские звери», или «коммунистические собаки», или «капиталистические гиены» считаются не способными по своей природе познать истину, потому что не просто ими овладел дьявол, а они сами имеют дьявольскую натуру. Ничего не остается, кроме как их уничтожать. Убийство врагов становится святым делом. Убив достаточное количество людей, убийцы испытывают чувства первосвященников. Когда считается, что враг только одержим дьяволом, его допустимо взять в плен, так как он может познакомиться с истиной, перед которой иногда даже дьяволы отступают. Хотя последняя интерпретация несколько уменьшает ненависть к врагу, она не сильно меняет ее фанатичный и абстрактный характер. В бою противник, отдавший свою душу дьяволу, такой же предатель человечества, как сам дьявол. Пособники дьявола не имеют права на существование, так как ведут войну с солдатами, сражающимися за правое дело и истину.

Рассмотрим подробнее, как солдат-тоталитарист представляет своего врага, ибо его представление является роковым в современных войнах и, увы, свойственно не только государствам с диктаторскими правительствами. В данном случае степень абстрактности выше, чем у других образов врага, так как его обладатель отказывается видеть любые качества, присущие противнику, за исключением идеологических. Его нисколько не интересуют различия, которые можно найти среди врагов, он не стремится понять и не допытывается до причин одержимости; его не интересует, почему существа, способные быть людьми, избрали путь дьявола. Наиболее характерной чертой образа является тотальное обезличивание врага, полное пренебрежение индивидуальными чертами. Если отказ индивидуализировать врага характерен для любого враждебного отношения, в случае тоталитаристского подхода он возведен в принцип. Такой фанатизм солдата основан на ужасной прямолинейности мышления, не допускающего ни сложности, ни запутанности мотивов поведения, характерных для обычной человеческой жизни. Его образ врага является логическим следствием догматической уверенности в своей правоте. Солдат изолирован от иного мнения так, как ни глупость, ни невежество никогда не могут изолировать. Его способность рассуждать заморожена. Его повседневный опыт становится подтверждающим, а не исследующим. Он воспринимает только ту часть реальности, которая согласуется с его представлением о жизни.

Если вражеские дьяволы ведут себя не так, как предполагается, у солдата-тоталитариста не возникает искушения пересмотреть свои догмы. Наоборот, он склонен считать, что поведение врага определяется какими-то скрытыми мотивами, а не теми, которые, казалось бы, очевидны. Как все дьяволы, враг хитер и коварен. Он может симулировать милосердие и справедливость, чтобы поймать глупых и невинных людей врасплох. Его действия никогда нельзя принимать за чистую монету, ему нельзя доверять. Только постоянные подозрительность и бдительность — основы безопасности.

Все это усиливается, когда боец-тоталитарист приходит к выводу, а это происходит часто, что враг не отвечает за свою дьявольскую натуру. Для рацио­нального склада ума отсутствие свободы в формировании взглядов отдельных людей располагает к мягкости и терпимости в вопросе об их наказании. Для тоталитарного фанатика справедливо нечто обратное. Если вражескими солдатами, воюющими с правдой Бога, управляет сила вне их самих, то нет необходимости их жалеть или оставлять в живых. Ими все равно владеет злая сила, они несвободны и потому не могут быть счастливы или довольны в миролюбивом состоянии. Говоря языком теологии, дьяволы созданы Богом и не могут жаловаться на то, что Он посылает ангелов уничтожить их в выбранное Им время. Разве Он не позволяет делать то, что Ему нравится, с теми, кто Ему принадлежит?

Я пытался показать, что в данном случае абстрактность, заключенная в образе, двойная. Враг считается не личностью, а представителем некоего принципа зла, и он — лишь воплощение этого принципа. В результате такого обобщения и упрощения во время сражения возникает враждебность, вероятно, нигде не превзойденная. Невозможно ненавидеть нечеловеческие существа, какими бы отвратительными они ни были, так же убежденно, как ненавидят осквернителя религиозного образа. Здесь достигается крайняя степень враждебного отношения, которая расшатывает основу личности. Когда две тоталитарные силы воюют друг с другом, возникают гнев и ненависть столь сильные, что только гибель одной из сторон может принести умиротворение. Более того, в данном случае убийство врага приносит глубочайшее удовлетворение. Гнев и ненависть насыщаются разрушением, если только этими эмоциями можно насытиться. Чем больше жизней солдат разрушит, тем бóльшую гордость он испытывает. И для него самого, и для его соотечественников он — настоящий герой. В его представлении война не может быть игрой или «грязным делом» ни в каком смысле. Его война — миссия, святое дело, она его шанс проверить себя и придать жизни высший смысл. Для такого солдата ненависть к врагу нечто в высшей степени реальное, и только в бою ее можно утолить.

Скептик может засомневаться, много ли людей способны иметь подобное представление о враге. Возможно, их только ничтожное количество? Я так не думаю. Начиная с дней Ветхого Завета, когда противника практически всегда считали врагом Иеговы, до современного противостояния с коммунистами история Запада видела много армий, в которых аналогичный образ врага был широко распространен. Многие верят, что век Просвещения положил конец религиозным войнам на Западе. Однако они вновь появились в политическом обличии в ХХ веке. Когда во время Второй мировой войны немецкие войска SS сталкивались с фанатичными коммунистами в России, то пик враждебности и ненависти был таков, что стирались все следы рыцарства и отбрасывалась любая умеренность. Даже чтение о некоторых боях и попытки представить, что там происходило, потрясают до основания. В мирной обстановке столь убийственная ненависть вряд ли убеждает, и при наших попытках сделать прошлое правдоподобным факты превращаются в миф. Тем не менее даже в этих боях наивысшая степень ненависти еще не была достигнута, так как большинство солдат с обеих сторон не были убеждены в официальной доктрине; эмоционально они были далеки от фанатичных нацистов и фанатичных коммунистов.

Вероятно, большинство людей не способно удерживать дьявольский образ врага в течение долгого времени. Для этого требуется полное пренебрежение здравым смыслом и ежедневным опытом, что для большинства людей, к счастью, невозможно. Будем надеяться, что мрачное видéние Армагеддона, мыслившееся в течение многих веков конечной ступенью существования человечества, останется только виде´нием. При современном развитии технологий война с ненавистью такого масштаба может закончиться только уничтожением жизни на нашей планете и, возможно, разрушением самой планеты.

Однако не стоит утешаться тем, что большинство людей не в состоянии поддерживать долгое время «дьявольскую» теорию врага, если это и в самом деле так. Соединенные Штаты и Россия в последние годы оказались в опасной близости к состоянию, когда каждый считает противоположную сторону врагом «божественного». В Соединенных Штатах выросло поколение, не имевшее личных контактов с людьми, придерживающимися коммунистических взглядов. Насколько абстрактен их образ коммуниста, могут догадываться только те из нас, кто обсуждал этот вопрос в своих учебных аудиториях. Молодые американцы были бы сильно удивлены, если бы смогли увидеть образованного коммуниста, обсуждающего свои взгляды в наших лекционных залах. То, что он мог бы сказать, было бы менее важным, чем возможность его увидеть. В России образ американского капиталистического эксплуататора еще более искажен и нереален.

Если мировая война действительно возникнет в ближайшее время, будет очень легко распространить религиозную ярость среди массы людей, уже наполовину убежденных. В момент, когда я пишу эти строки, существует надежда, что две системы смогут примириться на основе более конкретных знаний друг о друге и тем самым уменьшат опасность религиозной войны.^[1]

Сужение личности и нереалистичное мировоззрение не будут наихудшим следствием распространения крайне враждебного «дьявольского» образа врага, хотя они плохи сами по себе. Те, кто придерживается таких убеждений, как раз и могут служить примером одержимости и доказывают, что подобный образ врага не полностью абстрактный и не совсем нереальный. Люди могут быть одержимы злым духом или дьяволом, если кому-то нравится использовать эту метафору. И мы должны признать, что хотя это не вся их сущность, противостоять этой одержимости чрезвычайно трудно, для этого требуется ожесточенное сопротивление. Наихудшим следствием крайней враждебности является то, что солдат начинает считать себя ангелом-мстителем. Самоудовлетворение и непроницаемое тщеславие делают его неспособным к развитию. Он попадает в ловушку бесплодного самолюбования. Его эго расширяется в прямой пропорции от степени фанатизма. Изолированный от жизненно важных знаний и свободных рассуждений, он становится автоматом, даже не подозревая об этом. Его ненависть и самоудовлетворение неестественны, они патологические и механические. Только сильный шок может изменить его представление о враге и о самом себе.

Менее жесткий образ врага, возникающий после войны, во время войны может складываться только у небольшого числа вдумчивых и относительно независимых в своих суждениях людей. Я имею в виду, что некоторые могут считать противников по существу приличными людьми, которых ввели в заблуждение ложными доктринами или которые вынуждены воевать против своей воли. Противник такой же человек, как вы сами, он жертва сил, которые выше его и которые он не может контролировать. Из-за того, что данный образ конкретен, солдат, так представляющий противника, не рассуждает в терминах «они враги», а распознает схожее разнообразие в убеждениях и поведении людей противоположной стороны и своей собственной. Вполне возможно, что он придет к такому мнению, наблюдая именно за своими товарищами. Он считает, что люди одинаковые везде, и только случайный поворот истории сделал солдат по ту сторону фронта нашими врагами, а не союзниками. Еще важнее, что он интуитивно понимает: более близкое знакомство с вражескими солдатами может выявить, что у них есть свои убедительные причины воевать. Чем больше он знает об исторических причинах и осознает вину в возникшей враждебности обеих сторон, тем больше он способен оправдывать врага.

Даже если такой солдат глубоко убежден, что поведение врагов мотивировано ложными представлениями о миссии своей страны и их нужно победить любой ценой, он чувствует, что поведение вражеских солдат объяснимо либо историей, либо двуличием и злым гением их вождей. После шока поражения их надо будет переучивать, чтобы они стали мирными гражданами. Он полагает, что многие, кто находится по ту сторону линии фронта, вполне понимают несправедливость своих действий. Но перед вражескими солдатами стоит болезненная дилемма: или они должны воевать, или их ожидают позор и, возможно, смерть. Либо они воюют из любви к своей родине, не догадываясь об истинных причинах войны, либо они просто не знают, что еще можно делать, как не знают многие солдаты нашей армии. Получается, что большинство солдат вражеской армии — жертвы неправедного руководства.

В наши дни такой взгляд поощряется многими правительствами в начале военных действий. Правительственные органы провозглашают, что они ссорились не с народом, а только с их политическими лидерами. Иногда подобное утверждение является пропагандистской уловкой для того, чтобы внести разброд в рядах противника, но, тем не менее, ему верит большое число людей. В конце концов людям, имевшим достаточно счастливую историю, проще полагать, что простые люди другой страны не испытывают к ним ненависти, чем поверить, что их ненавидят. Многие солдаты начинают военные действия с тайной надеждой, что противник в действительности не желает их смерти. Возможно, такие солдаты побывали во вражеской стране в лучшие времена и знают, что их противники — люди, и притом неплохие. Возможно, они изучали их обычаи, музыку и литературу. Немцу, воюющему с французом, или американцу, воюющему с итальянцем, трудно представить врага иначе, потому что очень велика вероятность, что у него есть родственники или, по крайней мере, знакомые на вражеской территории.

Однако в таком отношении к врагу заключено глубокое противоречие, которое сильно мешает воюющему солдату. Как можно исправить врага с помощью пуль? Если противник — жертва непреодолимых обстоятельств, как можно освободить его от его руководства, ничего не разрушая? Воюющему солдату практически невозможно подготовить себя психологически к жесткому кровавому бою, если он продолжит колебаться. Как такой солдат может испытывать энтузиазм по поводу предстоящих убийств, быть переполненным желанием победить и с нетерпением ожидать приказы командования схватиться с врагом? Сама война может показаться ему величайшей глупостью или самым большим преступлением из когда-либо совершенных. Если он будет убивать, его будут преследовать угрызения совести, если он не будет это делать, ему придется очень плохо среди товарищей по оружию. У солдата, воюющего на границе своей страны с вторгшимся противником, гораздо легче появляется воля к победе и желание противостоять захватчикам, но в современных войнах ему чаще приходится воевать на далеких берегах или в незнакомых странах.

Офицеры-профессионалы прекрасно знают, какой вред с военной точки зрения приносит такой неопределенный образа врага, и, как правило, резко ему противятся. Чтобы победить, солдаты должны всей своей душой ненавидеть врага. Поэтому противник рисуется в наиболее черных красках и его беспощадность преувеличивается. Офицеры-профессионалы считают тренировку в ненависти частью психологической подготовки войск, и по мере развития войны такая тренировка становится все более систематичной и ухищренной. Отождествление лидеров с их последователями во вражеских рядах очень быстро становится доминирующей темой пропаганды с обеих сторон. Например, во Второй мировой войне все немцы считались нацистами, а все японцы — религиозными фанатиками; немцы считали всех русских коммунистами, а американцев — империалистами или людьми, обманутыми евреями-сатанистами. Как я уже подчеркивал, у войны своя логика, и развитие определенного отношения к врагу требует очень небольшого сознательного манипулирования. В нашем столетии, как в демократичных, так и в тоталитарных странах, все время усиливается борьба с человечным образом противника. Возможно, сами профессионалы обеспокоены больше, чем нам кажется, двойным образом врага: как дьявола, с одной стороны, и как товарища по оружию — с другой. Но длительная служба позволяет им подавить по приказу все симпатии по отношению к оппонентам и в соответствующее время уничтожать врагов без всякого милосердия.

В романе «Война и мир» есть показательный эпизод, когда Кутузов, русский полководец, победивший Наполеона, обращается к своим войскам, безжалостно преследовавшим разгромленную Великую армию. Верхом на коне, старый генерал, которого Толстой изображает одновременно профессиональным солдатом и добрым дедушкой, обращается к солдатам со словами:

«— А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они — видите, до чего они дошли, — сказал он, указывая на пленных. — Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?»

Как пишет Толстой, Кутузов помолчал и как бы в недоумении опустил голову:

«— А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и.. в г.., — вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивших ряды солдат».

Вдумчивый солдат сам увидит нелогичность подобного высказывания и отвергнет его. Враги не могут быть одновременно людьми, которых надо пожалеть, и теми, кого можно грубо осмеять. Для человека, представляющего себе врагов как ошибающихся людей, такие, как Кутузов, выглядят жертвами глубоко укоренившегося в них военного устава.

Еще более далек разумно рассуждающий человек от людей, представляющих врагов дьяволом или животным. Он может понять личную ненависть солдат и жажду отомстить за страдания, даже если он иногда содрогается, наблюдая их бесчеловечную ярость. Точки зрения, основанные на магии или примитивных предрассудках, для него немыслимы. Ему хотелось бы верить, что примитивный образ врага можно уничтожить знаниями и подлинным образованием. Но он в этом не уверен, потому что сила слепых страстей демонстрируется ежедневно во время войны.

Боец, отказывающийся абстрактно ненавидеть врагов, изолирован и одинок во время современных военных действий. Довольно часто он будет спрашивать себя, почему он не уступил своим первым порывам, не объявил себя пацифистом и не отказался от бессмысленной жестокости войны. Так как бескомпромиссные настроения широко распространены во время войны, он убежден, что если нужно сделать выбор, то он сделает его абсолютным пацифистом, то есть совершенным противником апостолов тотального уничтожения. И все же он чувствует, что не принадлежит к обеим крайностям. Как правило, он достаточно убежден в правоте дела своей страны и неправоте противника, чтобы бороться и отдать свою жизнь, если это будет необходимо. То, что много невинных людей пострадают и умрут вследствие борьбы за ограниченную справедливость, старо как мир, и он с этим может справиться. Ему претят не столько страдания и смерть, сколько огрубление эмоций и ожесточение, появляющиеся во время длительных военных действий. Я не смог этого избежать:

«Я ненавижу мою работу на этой войне, война пытается медленно разрушить все, что я ревностно считал своим. Когда я прочел сегодня в газете „Фелькишер Беобахтер^[2] взятой у пленного, слова из дневника немецкого солдата о том, что за долгие годы войны он потерял свое „я“, свою личность, я вздрогнул. Он говорил про меня. <…> Раньше я старался быть мягким и добрым, теперь, когда я допрашиваю несчастных гражданских, я горжусь своей твердостью и равнодушием к их жалобам. Возможно, худшее, что про меня можно сказать, это то, что
я становлюсь солдатом.

Мы разбили дверное стекло и открыли дверь изнутри. <…> в углу лежал покончивший с собой нацист, с дыркой от пули в виске. Жалкое зрелище, но оно меня не особо тронуло. Я поднял его револьвер и вышел <…>. Я чувствовал, что его конец был справедливым и решал все проблемы. Я стал за последние месяцы довольно жестким. <…> Господи на Небесах, помоги мне сохранить человеколюбие».

Пацифист, отказавшийся носить оружие, может не отрицать морального превосходства одной системы ценностей над другой, но он не согласен, что с помощью насилия можно определить или установить это превосходство. Для него война как средство хуже того зла, которое она должна искоренить. Если бы разумный солдат доверял своим эмоциям, он бы всем сердцем принял эту доктрину. Война является наихудшим способом решать человеческие проблемы. После нескольких месяцев боев он лучше, чем любой пацифист, знает, каким злом является война. Но голос разума будет противоречить его симпатиям, убеждая его, что пацифистский отказ от внешнего себя и отступление к оплотам внутренней свободы и сопротивления не является ответом на беды мира. Он может быть уверен, будет шептать ему разум, что его место среди других людей. Если он вынужден совершать больше зла, чем может выдержать, он также в состоянии совершить больше добрых дел. Его вина тяжела, но у него здесь есть шанс ее искупить, дома или в лагере гражданской службы такого шанса у него не будет.

У такого солдата нет мира в душе и ощущения безопасности. Средняя позиция, которую он выбрал, неустойчива, обе крайности угрожают вывести его из равновесия. Это не только конфликт между разумом и эмоциями, так как разум в некоторых ситуациях во время войны может выступить на стороне пацифизма. По мере развертывания войны его выбор становится похожим на выбор между двух зол, и какое из зол хуже — все труднее и труднее понять. Он мечтает о конце войны, когда начнется примирение с врагом и когда он сможет помочь восстановить то, что в настоящий момент он уничтожает. Иногда он мечтает о смерти как о единственном выходе из запутанной ситуации, ответственность за которую он в какой-то степени разделяет. Если чудовищные моральные преступления во время войны чересчур тревожат его, то это частично происходит из-за впечатления, что большинство окружающих его людей их не замечают. Его образ врага послужил причиной конфликтов с совестью. Если бы он смог выбрать более легкий путь, как это сделали его товарищи, военные действия не воспринимались бы им так ужасно.

Из моего дневника:

«Как быстро я устал от этой войны. У меня разрывается сердце при виде разрушенных итальянских домов, несчастных людей, дрожащих и раздетых, оторванных от всего, что они имели в этом мире. Где всему этому конец?

Мне трудно сказать, что я чувствую по поводу оккупации Италии союзниками. Когда я вижу, как, например, вчера, американского солдата, идущего по улице и ведущего за руки двух итальянских детей, которые, в свою очередь, держат за руки еще двоих, я чувствую, что все будет хорошо. Но когда я узнаю`, что военными полицейскими 5‑й армии в Мондрагоне командует постоянно матерящийся тип с сигарой в зубах, который жестоко обращается с пленными, я начинаю сомневаться».

Образ конкретного врага совместим только с небольшой войной на начальных стадиях. Солдат, участвующий в некой локальной войне, может воевать относительно бодро и, возможно, считать войну несколько беспорядочным, но все-таки выносимым образом жизни. Если он реалистично оценивает человеческую природу, он может терпеливо относиться к медлительности исторического процесса. Солдата же, принимающего участие в тотальных войнах нашего поколения, тяготит их антигуманный характер. Здраво рассуждающий человек не в состоянии постичь неразумность абстрактной ненависти и фанатизма. Абсолютная добродетель, как и абсолютный порок, для него столь же нереальна, как и коллективная невиновность или коллективная вина. У совестливого солдата существуют пределы сострадания и понимания, и современные войны превышают их. А потому он оказывается потерянной душой в тотальной и глобальной войне. Для него нигде нет места — ни дома, ни в тюрьме, ни в пацифистском рабочем лагере, ни в милитаристской мясорубке. Если страны не вернутся к старомодным способам ведения войны и мира, он не сможет дышать свободнее, а существовать в своем окружении он сможет, только если современные страны полностью отрекутся от войн.

Много ли солдат так рассуждают и так относятся к врагам? На этот вопрос, конечно, нельзя ответить. Со временем образ врага во многих случаях усложнится, не будет обладать столь резкими отличительными чертами, которые я счел нужными проанализировать. И все же последний рассмотренный образ гораздо реже смешивается с тремя предыдущими, чем они между собой. Этот образ возник в результате размышлений, и тот, кто научился думать конкретно, не будет абстрактно ненавидеть, по крайней мере в течение длительного времени.

Только его существование вселяет надежду на будущее. В связи с этим возникает вопрос: можем ли мы ожидать при современном состоянии коммуникаций и распространения знаний, что реалистичное отношение к потенциальному противнику будет более распространенным и все меньшее количество людей будут представлять врагов зверьми или дьяволами? Ответ на него неотделимо связан с будущим войны.

Последнее время в Германии мне приходилось слышать, что война между Францией и Германией немыслима, потому что оба народа хорошо узнали друг друга и враждебности, достаточной для ведения войны, уже не существует. Это утверждение часто берут шире, включая все европейские страны. Благодаря путешествиям и многообразию связей, появившихся после последней войны, европейские страны стали ближе друг другу и еще один конфликт между ними невозможен. Подразумевается, что прежняя ненависть и абстрактные образы постепенно заменяются конкретными знаниями и даже дружбой. В настоящее время жители соседних стран знают друг друга лучше, чем жители соседних городов во времена наших отцов. Доводы выглядят разумными. Никто не станет отрицать, что люди в мире стали ближе в смысле физических контактов и лучше знают об обычаях, истории и устремлениях друг друга. Не станет ли гораздо труднее правительствам создать правдоподобный образ зверя или дьявола по отношению к другим людям?

Будем на это надеяться. Но я не очень в этом уверен. Физическая близость не дает гарантии понимания и подлинной близости духа. Достаточно часто разные классы внутри страны живут вместе на протяжении сотен лет и при этом совершенно не знают друг друга. В мире можно найти множество подтверждений сказанному. Можно задать вопрос: если гражданские войны не так часты, как раньше, это потому, что правительства обзавелись лучшей тайной полицией, которой удается заметить признаки недовольства на раннем этапе, или потому, что враждебность уменьшилась? Мы склонны судить об отношениях среди людей чересчур поверхностно и доверять внешней стороне событий. Я встречал много людей, которые чрезвычайно ненавидят своих же сограждан.

«Прошлым вечером четверо из нас побывали в доме французской леди, говорившей по-английски. Она с матерью проживает в приятной вилле в Сан-Рафаэле. <…> Слушать ее рассказы о работе во французском подполье и о том, как они убивали французских коллаборационистов, — тяжелое испытание. Речь не идет о том, что она испытывала величайшую горечь от ненависти к французам. Она с удовольствием рассказывала о сегодняшнем предстоящем событии: сорока французским девушкам, дружившим с немцами, должны были публично обрить головы. Это должны были сделать маки и другие участники Сопротивления.

Она была очаровательной леди, но как грубо она говорила о врагах Франции!

Эти люди живут ненавистью. Что они могут сделать со своими жертвами — почти непредставимо! Они носят с собой страшные фотографии немецких преступлений, совершенных по отношению к участникам Сопротивления. Они питаются ненавистью. Все это странно и ужасно. В воздухе витает смерть и кое-что похуже. <…> Я также думаю, что здесь нет ни религии, ни благочестия.

Возможно, великая ошибка думать, как мы это делаем, что страдания ведут к гуманности и благочестию».

И все же мы постепенно приходим к пониманию, что не просто знакомство и поверхностные знания, а медленное, непредсказуемое развитие осознания многих вещей и забота о других людях делает нас к ним ближе. Если нас спросить, больше ли у нашего поколения дружелюбия и толерантности к другим людям, чем у наших предков, мы будем в сомнениях и нерешительности. Путь к более мирному существованию скрыт в очень сложных мотивах поведения людей. Способность к сочувствию и терпимости среди людей и народов — только одно из важных условий. Другим условием является сила и способность понять нашу индивидуальную свободу и, как следствие, ответственность за наши дела во время войны и во время мира.

Мало что говорит больше о человеке как воине, чем его склонность игнорировать собственную ответственность за страдания и трагедии, которые он приносит. И если мы правильно понимаем причины отсутствия чувства вины у большинства современных солдат, то не представляет трудности вообразить, что нас еще ждет в ХХ веке. Почему люди без зазрения совести могут вместе совершать некие деяния, которые невозможны в одиночку?

Расположившись дома, вдали от действий и страстей, большинство из нас хотело бы верить, что абстрактная ненависть минует нас. Мы гордимся нашей независимостью от средств массовой информации и легко убеждаем себя, что мы свободные люди. Многие из нас действительно не подвержены худшим приступам массовой истерии; в настоящее время нас нелегко убедить настойчивыми голосами радио, газет и телевизионного экрана, хотя недавно они захватывали нас вместе со всеми. Примеры из истории неприятны для нас, и, по крайней мере меня, это отрезвляет. Не обладаем ли мы, умеренные люди, склонностью переоценивать наши силы во времена кризисов?

Еще хуже то, что мало кто из нас знает, как быстро страх и насилие могут превратить нас в существ с зубами и клыками, готовых к нападению. Если вой­на меня и научила чему-нибудь, так это тому, что люди не такие, какими они кажутся, и даже не такие, какими они видят себя. Когда страх атакует, проще всего убедить себя, что подчиняешься необходимости и действовать безответственно по воле других. Мы очень редко понимаем, что свобода и ответственность, о которых мы так легко говорим, требуют железного мужества для их претворения в жизнь.

Перевод с английского Наталии Афанасьевой

Окончание следует