ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Борис Полищук

Общение

Рассказ

Как ни странно, Воронкову нравилось сидеть в поликлинике. Он два с половиной часа ожидал своей очереди. Соседи возмущаются, ругают врачей, а он почитывает книжечку, пошучивает, какую-то особенно нетерпеливую девицу пропустил без очереди в кабинет. Когда же он предстал перед врачихой, то сказал, что ее способ лечения — никаких антибиотиков, чай с малиной и молоко с медом — напоминает ему, как студент, сдавший на отлично экзамен кричит: «Следующего просят!»

Сияние Воронкова очереди не понравилось, но его это не смутило. Он взял в гардеробе свою куртку, дал монету гардеробщику и вышел на улицу.

Как хорошо! Снег валится с неба, всё вокруг преображая. Сирень расцвела — покрылась белыми цветами. Подстриженные липы стали похожи на одуванчики, с них летит белый пух. Панельные дома сквозь снежную завесу почти не видны, но проступают окна, огни загораются. Что-то в этом есть сказочное, рождественское! В торцевых окнах пятого этажа углового дома свет погашен, жена Воронкова еще не пришла с работы. Следуя рождественскому обычаю, он сделает ей подарок. Какой — Воронков не знает, но что-то обязательно придумает.

— Здравствуйте! — ласково говорит он повстречавшейся на лестнице старушке, давая понять, что готов продолжить разговор, как полагается доброму соседу. Но старушка прижалась к стене, посмотрела недоверчиво и удивленно. Ее лицо было похоже на землю, на серую землю, с которой убрали ветки, после чего остался затейливый графический рисунок.

— Я вернула журнал вашей жене, — сказала она.

— Какой журнал? — не понял Воронков.

— Где статья об экстрасенсах.

— Понравилась статья?

— Любопытно. До свидания.

Воронков стряхнул снег с шапки и куртки и открыл дверь в свою квартиру. «Лу-ла-лу, — напевает он. — Ла-па-па…» Какой подарок приготовить Вере? Сделать в квартире уборку? Долгая песня. Обед приготовить? Вот именно, надо приготовить обед! Вообще-то жена не любит, когда он вмешивается в дела кухонные, хозяйство должна вести женщина единолично, так она считает. Мол, ешь что дают и будь благодарен. Но ведь нет правил без исключения, и эти исключения будут Вере приятны!

Итак. Мелко нарезанный пошехонский сыр с чесноком, под майонезом — это раз. Салат из кальмара и вареного яйца — это два. Суп картофельный — три, тушеное мясо — четыре. И наконец, чай с вареньем. Недурственный обед, а? «Лу-ла-па… Лу-ла-лу…» Воронков возится у плиты не очень умело, но с удовольствием.

Входит запорошенная снегом жена.

— Привет, дорогая! — кричит Воронков. — Анализы в порядке, меня выписали!

Жена вешает на плечики пальто, обеими руками поднимает над головой круглую ондатровую шапку и осторожно, как шапку Мономаха, ставит ее на верхнюю полку шкафа.

— Чего в фартук вырядился?

— Сейчас будем обедать! — Воронков хочет обнять жену, но руки у него жирные, да и Вера не расположена к нежностям.

Она окидывает взглядом свои кухонные владения, в которые незаконно вторгся муж, и недовольно морщится.

— Зачем суп варил? Рассольник в холодильнике?

— Рассольник съедим завтра.

Вера вошла в комнату, натянула фланелевый халат, вернулась на кухню, но Воронков отправил ее отдыхать:

— Расслабься, дорогая, полежи, почитай журнальчик.

Вера села в кресло. Она устала за день. Начальник сделал ей выговор. Тяжелый день. С обложки журнала Вере подмигивает девица в приталенном костюме и широкополой шляпе, поля которой девица придерживает рукой. Реклама костюма. Располневшей Вере этот костюм не подойдет, да и цена запредельная. Вера озадачена: почему муж на кухню полез? Почему радостный? Мужики болеть не умеют, это известно, для них любая болезнь, даже грипп, — трагедия, а выздоровление — праздник, но что-то уж очень ликует ее благоверный. Конечно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы налево не смотрело, но, может, все-таки поддержать его настроение, подыграть, надеть нарядное платье и сесть за стол — не хозяйкой, а гостьей?.. Устала. Да и Вовка, сын, придет, вытаращится: «Ты чего, мать?» Она ответит: «Отец поправился». «И?..» — спросит сын. Неудобно, думает Вера.

А Воронков тем временем ставит на стол керамическую чашу с салатом, раскладывает приборы — вилка слева, ложка справа — и открывает бутылку вина. Он думает, что надо было цветов купить, но и так натюрморт великолепный, Вера может поучиться у мужа творческому подходу к сервировке стола.

Он снимает передник, в сгиб локтя кладет полотенце, входит в комнату развязной и угодливой походкой официанта.

— Кушать подано-с!

— Вову ждать не будем?

— Пожалуйте к столу, горячее стынет-с!

— Ну хватит, хватит! Что-то у меня ноги болят… — Вера, кряхтя, встает.

И ведь нарочно кряхтит!

— Слушай, не строй из себя старуху, — просит Воронков.

— А что, девочку из себя строить? Я — девочка, ты — официант. Кстати, вежливых официантов мало, как были хамы, так и остались.

— Ты у меня завсегдатай ресторанов! Когда в последний раз в ресторане была?

— А когда последний раз ты меня приглашал?

— Тебя пригласи! Скажешь, ноги болят!

От такого разговора праздничное настроение могло улетучиться. Воронков торопливо прибавил:

— Верочка, я тебя не осуждаю. Все понятно. Когда я болел, ты подсознательно завидовала заботе, которую я от тебя получал. Теперь ты хочешь получить свою порцию заботы.

Вера иронически кивнула: попал, дескать, пальцем в небо! Любишь, мол, показать, что разбираешься в женской психологии!

— За тебя! — Воронков поднял бокал с сухим вином.

— Пить не хочется, но уж ладно, выпью.

— Слушай, почему нам не отметить мое выздоровление? — спрашивает Воронков. — Давай сходим куда-нибудь.

— По радио говорили, в ресторане Приморского парка поют цыгане. Айда к цыганам? Что ты ерунду мелешь?

— Можно пойти в кино.

— Пошли, — неожиданно согласилась Вера. — Я не против.

Но вопрос: хочет ли в кино сам Воронков? Последний раз он посетил кинотеатр в прошлом… нет, в позапрошлом году. Фильм был странный. На экране житейские истории разыгрывали актеры, а комментировал истории профессор — не актер в роли профессора, а настоящий профессор-физиолог. Он демонстрировал белых мышей и при этом утверждал, что люди ведут себя так же, как мыши. Воронков был поражен: как можно сводить сложную человеческую психику к мышиной возне?.. Впрочем, сейчас и не такое показывают. Вот, пожалуйста — на последней странице журнала афиша кинотеатров. «Дьявольский капкан»… «В гостях у вампира»…  «Убийца выходит в полдень»… Если судить о нашей жизни по этой афише, можно подумать, что мир сошел с ума.

— В кино ничего нет! — Воронков отбросил журнал.

— Зато инфекцию поймать — раз плюнуть. Загорелся: в кино, в кино!

Воронков думает: почитать? А может быть, выключатель в ванной заменить? Но ведь хочется вернуть то рождественское настроение!

— Вера, давай гостей позовем, — предлагает он.

— Каких гостей? — удивляется Вера. — Тебе что, надоело мое общество? Я не навязываюсь. — Она обиделись и включила телевизор.

На экране актеры пьют чай и обсуждают проблемы театра.

— А ты почему не пьешь чаёк? — ехидно спрашивает Воронков. — Попей чайку, похихикай — как бы ты с ними!

— Ты дашь мне спокойно посмотреть передачу?

Воронков вышел в прихожую.

— Куда? — спросила Вера, не отрываясь от экрана.

— Погуляю.

— Неймется. — Увлеченная театральными проблемами, она даже не взглянула на мужа.

На улице Воронков спросил себя: почему люди сидят у телевизоров? Почему не вылезают из своих берлог? Чудаки! Вы посмотрите: газон, деревья, земля — всё покрыто белым снегом! Редко увидишь в городе такую белизну! Только возле скамейки чернеет что-то.

— Помочь? — Воронков обхватил лежащего на скамейке человека и посадил его. — Иди домой, — посоветовал он, наклоняясь, чтобы поднять свалившуюся с пьяного шапку. — Знаешь, где дом?

В мутных глазах пьяного вдруг появилась ненависть.

— Дай шапку, сука!

— На.

— Идешь? Иди! — сказал пьяный, нахлобучивая шапку на голову.

Ничего не оставалось Воронкову, как последовать этому совету. Но куда идти?

Воронков вывел закон сохранения свободы, который гласит: времена и порядки меняются, общее количество личной свободы остается неизменным. Когда-то его, молодого инженера, получившего большую премию за изобретение, не пустили в поездку вокруг Европы, потому что вначале надо было посетить Польшу или хотя бы Болгарию, чтобы доказать, что ты устойчив к малым искусам, после чего тебя могли пустить в капиталистическую страну, где искус велик. Но зато в то время Воронкову были доступны города и веси родной страны — хоть на Кавказ поезжай, хоть в Прибалтику. Конечно, теперь можно колесить по всему миру, но денег где взять? В ту же Прибалтику, к старым друзьям, съездить — проблема! Прежде была и другая свобода: заходи к знакомым и малознакомым, в любое время примут. Теперь предупреждать надо, договариваться, иначе дудки! Ну вот и сейчас некуда податься Воронкову… Нет, есть! Есть куда податься! Олег и Ольга — последние из знакомых Воронкова, к кому можно нагрянуть в любое время, дверь открыта.

Он познакомился с ними случайно. В галантерейном магазине маленькая, хрупкая женщина примеряла перчатки. Воронков сзади стоял, намереваясь купить ножницы для дома. Женщина натянула перчатку на проворные пальчики, пошевелила ими, распрямила и вдруг обратилась к Воронкову: «Брать?» Он кашлянул и сказал: «Конечно, берите». Оказалось, она забыла дома кошелек. «Вы не одолжите мне пятьсот рублей?» — обратилась незнакомка к Воронкову. Он не заподозрил Ольгу в мошенничестве, выложил деньги. Она хотела сразу вести его к себе домой, чтобы вернуть долг, но он отложил визит до вечера. Но когда вечером позвонил, услыхал мужской голос: «Сосед, я в курсе, ты Ольку выручил. Давай заходи!» Воронков решил, что, поскольку знакомство приобрело семейный характер, надо и свою жену взять. Вера отказалась наотрез: «Мужчине ты бы не дал ни копейки, а бабе — пожалуйста!» И еще Вера сказала: «Раз дал, иди, не откладывай, потому что завтра у нее денег не будет. Пьяница или наркоманка, приличные люди так себя не ведут». Воронков пошел один и не пожалел — как будто переместился в молодость! Квартира бедная, угощение скромное, но разговор душевный, гостей полно. Окна квартиры выходят на железнодорожную насыпь, стук колес придает общению особую прелесть. В кухне, где сидели гости и хозяева, появилась десятилетняя девочка: «Добрый вечер. Мама, где мой кефир?» Обычно дети в этом возрасте смотрят на взрослых настороженно или, наоборот, стараются привлечь к себе внимание, а эта девчушка, поужинав, снисходительно улыбнулась гостям, поцеловала Ольгу и ушла. Гости пили, разговаривали, травили анекдоты, хохотали — наслаждались общением.

И вот сейчас, после десяти дней, проведенных в одиночестве, без того скудного общения, что достается на службе, Воронкова потянуло к молодым и гостеприимным людям. Праздничное настроение вернулось.

Он идет между блочными домами, под ноги не смотрит, спотыкается, но головы не опускает — глаза подняты к небу. Луна похожа на мяч для игры в регби. Возле нее движение — плывут облака.

Дом Олега и Ольги он запомнил по своему первому визиту и нашел без труда. Отсчитал третью дверь от угла и нажал на кнопки домофона. Раздался щелчок — Олег сделал так, что без всяких переговоров замок автоматически открывается. Дверь в квартиру тоже не заперта.

— А, сосед! — пробасил Олег и сразу огорошил вопросом: — В баню идешь?

— В баню? Не. Не готов.

— Жаль!

Из кухни выпорхнула Ольга.

— Замечательно, что вы пришли! — воскликнула она. — У нас спор, вы меня поддержите?

— Конечно, поддержу, — улыбнулся Воронков.

Тесная, заваленная старыми вещами прихожая напоминала чулан. Воронков бросил куртку на стул и пошел за Ольгой в кухню, где пили чай гости.

— Напали на бедную женщину, — жаловалась она по дороге.

Ближе к двери на табурете сидел лысый мужик в густой бороде. Второй гость, худощавый, длинноволосый, расположился на стуле возле газовой плиты. Как обычно при знакомстве, Воронков не запомнил имен. Ольга представила бородатого гостя как философа. Воронкова это приятно удивило, профессиональных философов он в своей жизни не встречал. Длинноволосый оказался художником, что тоже было интересно: Воронков любил живопись и считал, что разбирается в ней. Кстати, и философские труды он почитывал. В прошлый его приход на кухне просто болтали, а сегодня можно было ожидать содержательной беседы.

— Искусство ценят тогда, когда в обществе есть идеи, — говорил философ, поглаживая бороду. — В девятнадцатом веке была идея — народу помочь. В советское время пускай ложная, но была идея — устроить всему человечеству справедливую жизнь. А сейчас идей нет. Поэтому искусство не нужно. Развлекуха — для широких масс и междусобойчик — для профессионалов. Это всё!

— Ну и чего тогда? — спросила Ольга. — Значит, Олегу ничего не светит? А я должна ждать?

Из дальнейшего Воронков понял, что Олег, оказывается, поэт. Чуть ли не гениальный. Но, увы, непризнанный.

— Ты работай, мать, корми Олега! Это твой шанс войти в историю, — заявил художник. — Времена изменятся, и о тебе узнает мир! Кто бы знал Хохлову, не будь она женой Пикассо?

— Хохлова, насколько я знаю, Пикассо не кормила. Было наоборот. — С таким замечанием влез в разговор Воронков, чтобы защитить хозяйку дома.

— А моя Дашка меня кормит, — засмеялся художник, тоже, вероятно, гениальный.

— Пикассо был признан при жизни, — продолжал Воронков. — Хотя никакой идеи во французском обществе в то время не существовало. Насколько я могу судить, подлинное искусство ценят в любое время. Другое дело, что признание может прийти и с опозданием.

Воронков приготовился начать дискуссию, но не тут-то было.

— Вы кто? — хмуро спросил философ.

— К искусству отношения не имею, по образованию инженер, в настоящее время работаю менеджером.

— Вы приказчик? — в упор спросил философ.

— Почему приказчик? — обиделся Воронков. — Я менеджер!

— Мы живем в век пошлости, — обратился философ к художнику. — Век скорости, век компьютерного прогресса — чушь! Век пошлости!

— Что такое пошлость?– обозлился Воронков. — Дайте определение!

Ольга, которую Воронков хотел поддержать, смотрела на него иронически, что особенно раздражало.

— Пошлость — преувеличенная банальность, — отчеканил философ. — В слове «приказчик» нет ничего пошлого, обычная профессия, хотя и скучная. Когда говорят «менеджер», имеют в виду нечто значительное! Такое преувеличение — пошлость!

— Сильная формула! — восхитился художник.

Воронков замолчал. Приоткрылась дверь, вошла Ольгина дочь.

— Мама, я спать лягу?

— Ложись. — Ольга обняла дочь и подтолкнула к выходу. — У меня гости. Вон тот дядя, менеджер, интересно рассуждает об искусстве.

«Вот они какие! — подумал Воронков. — С этой публикой можно общаться, если восхищаешься ими, поддакиваешь, а возражать, спорить — ни-ни! Зачем я пришел? Такое было настроение!..»

— Ван Гог вряд ли считал свой век пошлым, — огрызнулся он. — Хотя оснований для этого было не меньше, чем сейчас. Большому художнику высокомерие несвойственно.

Тут все, и Ольга первая, стали кричать на Воронкова. На шум примчался Олег.

— Сосед, мы в баню идем, не порть праздник.

— Ах, баня — праздник! — обрадовался Воронков. — Вот это — пошлость! Преувеличенная банальность!..

— Хватит! — Олег закрыл банку с клюквенным морсом, погрузил ее в сумку. — Пошли, — сказал он приятелям. — Я тебя застану? — спросил он Воронкова.

— Меня жена ждет. До свидания.

Воронков торопится к Вере. Он расскажет ей, что жажда общения сыграла с ним злую шутку — толкнула к соседям, которые его разочаровали. Они Воронкову оставляют всего одно право — восхищаться ими. Вера правильно сказала — наркоманы! Упиваются собой! Воронков не пожалеет красок, распишет перед Верой богему. Вера — его жена. Супруга. Между прочим, слово «супруга» от слова «упряжь» — муж и жена в одной упряжи. Надо больше с Верой общаться. Воронков сам виноват, что она пристрастилась к телевизору.

Редкие окна светятся. Дорожка, по которой идет Воронков, без единого следа. Здесь когда-то была деревня, в хрущевские времена настроили пяти­этажек, насажали яблонь и слив — подобие фруктового сада. Быть может, сад замышлялся как место общения, но этого не случилось.

В тренировочных штанах и майке Вова открыл дверь.

— Ну ты даешь, отец! Вышел на секунду и пропал!

— Я общался. — Воронков перчатками сбил снег с ботинок. — Кинь тапки, сынок.

— Мать чуть с ума не сошла!

— Я сказал, что погуляю. Погода замечательная.

— Так ты общался или гулял? — спросил Вова. У него были задатки следователя.

— И то и другое.

— Нет, пожалуйста, гуляй! — сказал Вова. — Мне-то!..

Воронков думает, как поступить: раздеться и нырнуть в постель? Или разбудить Веру для совместного чаепития?

— Веруня, ты спишь? — спросил он, присев на край тахты.

— Я не хочу с тобой разговаривать. Знала, что ты такой, но не думала, что ты на это способен!

Воронков улыбнулся:

— Какой? К соседям зашел. Ну что такого?

— К этой сучке? — Вера рывком села. — Так я и знала! К наркоманке побежал!

— Ты ее не видела, а говоришь.

— И видеть не хочу! Сразу поняла, что за птица! Только поправился и сразу к ней — шасть!

Он не оправдывается, потому что знает, что каждое его слово пойдет в строку. Но все-таки говорит:

— Зря я к ним пошел. А что было делать? Ты смотрела телевизор…

Верины плечи вздрагивают.

— Перестань, — просит Воронков. — Перестань, Вера!

Жена повернулась к нему спиной.

Воронков заснуть не может. Почему-то ему вспомнился последний из виденных фильмов, рассуждения профессора о людях и мышах. Подопытные мыши мирно общались в клетке, но только до той поры, пока к стенкам не подключили электрический ток. Чувствуя боль, не зная, как от нее избавиться, мыши вставали на задние лапы и мутузили друг друга. Воронков думает: «Вера устает на работе, дома ей Вова хамит, ее бьет током, и она набрасывается на меня, чтобы отвлечься от боли. Этим богемным ребятам тоже несладко, живут в нищете. Увидели во мне сытого менеджера и давай меня мутузить. А мне что помогает перенести боль, не мутузить ближних? Наверно, сам этот мир — что ни говори, в нем много чудесного». Он вспоминает сирень, покрытую белыми цветами, липы, похожие на одуванчики, заснеженную аллею. По этой сказочной аллее Воронков хочет войти в сон.

Ему это удается.