ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО
Переписка Корнея Чуковского
с Исааком Гурвичем.
Письма Лидии Гинзбург к Исааку Гурвичу
В предлагаемой публикации писем Корнея Ивановича Чуковского и Лидии Яковлевны Гинзбург нет ничего из ряда вон выходящего. Рядовая писательская переписка. Однако для тех, кому дороги эти имена, она, безусловно, подарок. Письма отражают эпоху, профессиональную жизнь, формирование дружбы между двумя мэтрами и молодым их собратом по перу. Объединяет участников переписки служение литературе. Литература для них и пароль, по которому узнается свой, и этическая максима, и ценностный фильтр. «У историка литературы, как у писателя, может быть и должен быть свой склад…» — говорит Лидии Гинзбург.
«Мне уже в юности объективно страстная манера казалась в тысячу раз эффективнее, благороднее, выше, чем „субъективно прямая манера“», — признается Корней Чуковский, что многое говорит и о его отношении к жизни, и о его творческом методе. В контексте служения литературе житейская возрастная иерархия «не считается». «Ваша статья учит труднейшему искусству — читать.И я, как читатель, от души благодарю Вас за эту науку» (Чуковскому — 73 года, его адресату — 29 лет).
В письмах упоминаются критики, издатели, историки литературы разной степени значимости, таланты и функционеры. Без тех и других не строилась литература, каждый оставил свой след, в меру сил (кое-кто, возможно, только благодаря тому, что оказался в зоне внимания наших героев). Упоминаются факты литературного процесса, среди прочих — издание в 1956 году альманаха «Литературная Москва», продержавшегося, увы, только два выпуска. «В нем попытка дать материал очень разнообразный, представить литературную Москву со всех сторон — особенно с тех, которые было немыслимо показывать при Сталине», — пишет Чуковский в дневнике.[1]
Однако пора назвать адресата — это Исаак Аронович Гурвич (1926—2001), ташкентский преподаватель, литературовед, исследователь творчества Чехова.
Письма Чуковского датированы 1950 годами. Гурвич тогда был молодым исследователем — отсюда наставническая, но одновременно уважительная и порой весьма похвальная, интонация. По поводу рукописи Гурвича Чуковский пишет: «Иные страницы главы „Короленко и Чехов“ я читал с искренней завистью».
Гурвич неоднократно встречался с Чуковским, гостил у него в Переделкино. Родные Гурвича вспоминают: у Корнея Ивановича готовилась к публикации работа о Чехове, но он якобы позвонил в издательство, сказав, что сначала должны напечатать уже принятую и утвержденную работу о Чехове Гурвича. Однако не случилось. Книга Гурвича «Проза Чехова» опубликована в 1970 году, Чуковского — в 1967-м («Современники»).
Сопоставляя по датам публикуемые письма с дневником Чуковского, отмечаешь любопытные штрихи к портрету Корнея Ивановича. Так, Чуковский, зайдя к соседу по даче Федину, видит у него в кабинете груду книг и слышит его причитания: «Что делать? Авторы присылают мне десятки книг, но я ни одной не читаю — такая их уйма».[2] Меж тем Чуковский именно в это время внимательнейшим образом читает рукопись Гурвича.
Диапазон писем Лидии Гинзбург — от 1950 годов почти до конца 1980-х. От письма к письму можно заметить, как уважительное отношение к тому, что делает молодой исследователь, выливается в дружбу двух литературоведов (это видно даже по обращениям: от «уважаемый», «многоуважаемый» — до «дорогой»). С Лидией Яковлевной, по словам жены Гурвича, он встречался два-три раза в год. «Они были как родственники», — говорит она.
Посылом к публикации, безусловно, стало желание напомнить читателю, знакомому с исследованиями Гурвича, о масштабе его личности; читатель же, прошедший мимо Гурвича, может обратиться к его наследию.[3]
Призвание Гурвича — служить именно учителем чтения — зорко уловил Чуковский: «…Ваша книга нужна до зарезу: она учит читателя читать, а читать Чехова дело нелегкое».
Исаак Аронович Гурвич был человеком высокообразованным, филологом высшей пробы, эталоном профессионализма. Его исследования не производят впечатления чего-то ошеломляющего, он не принадлежал к определенной яркой школе. Как преподаватель Гурвич развивал в своих подопечных читательскую культуру; как литературовед — представлял собой образец ученого, умеющего говорить о литературе и вообще филологии, выходя за рамки любой узкой специальности, любого периода; казалось, ему ведома вся мировая литература: и русская, и зарубежная, и классическая, и современная. «Однажды я пробрался в его кабинет и посмотрел на обложку: John Updike, „A Month of Sundays“. Через неделю на его ночном столике уже была другая вещь: Günter Grass, „Aus dem Tagebuch einer Schnecke“. А потом я увидел, как Исаак Аронович делает пометки на полях увесистого тома, на котором значилось: Jean-Paul Sartre, „L’Être et le néant“. Помнится, я тогда поинтересовался, насколько переводы этих книг на русский язык отличаются от оригиналов. „А они еще не переведены, — ответил Исаак Аронович. —
И, наверное, не будут. Слишком интересные“», — вспоминает Александр Аничкин, в 1970-е приятель сына Гурвича.
Преподавательскую деятельность Гурвича отличала всеобъемлющая широта взгляда. При чтении его литературоведческих статей обнаруживается тонкий исследователь: он говорит, казалось бы, об известном, умея разглядеть нечто, требующее особой вдумчивости и проницательности. «О Пушкине у Вас много интересного, верного и представляющего вещи в новом ракурсе», — пишет Гурвичу Лидия Гинзбург.
Вспоминает Неля Абрамовна Портнова, в ташкентские годы — коллега Гурвича: «У близко знавших его не исчезало ощущение, что это человек „не от мира сего“, неизмеримо выше всех, не только по эрудиции и интеллекту, но по масштабам личности. Он был свободнее всех нас. Свободнее в том кантианском смысле, о котором могут лишь мечтать люди. Казалось, что он независим не только от ситуации (антисемитизма, политической реальности, тупого начальства), но и от самого себя. Он никогда не говорил „я хочу“, „мне кажется“, „мне это не нравится…“ Его желания выражались в действиях — незаметно, без слов, без ритуала. В отношении к людям у него было всего две позиции: снисходительно-ироническая и любовная, к своей семье, друзьям и молодежи вообще. Стать таким же щедрым, как он, было невозможно. Что давало ему силы? Кроме семьи — профессия. Неверно думать, что он все мог преодолеть. Думаю, не я одна видела, что Исааку Ароновичу место в столице, в каком-нибудь крупном научном центре, где он мог бы читать свои любимые курсы: по Серебряному веку или про кино. Но даже в ташкентском университете он не мог работать, где курсы были посерьезнее, чем в РПИРЯиЛе[4], и где он смог бы больше себя реализовать. Но профессор Г. П. Владимиров (тогдашний завкафедрой)[5] категорически не желал видеть на своей кафедре Гурвича. Бывший работник органов наукой не занимался, и крупный ученый на кафедре ему был не нужен».
И. А. Гурвич читал лекции не только студентам, но и вузовским преподавателям, на факультете повышения квалификации. Послушать их собирались титулованные литературоведы и прочие «посторонние»: аспиранты, преподаватели других вузов, как молодые, так и не очень. Лекции были открытые. Они так и назывались, и, когда на кафедре составлялся график, Исаак Аронович говорил: все лекции должны быть открыты всегда и для всех. К нему на консультации шли и молодежь и профессура. Его «боялись»: боялись сказать глупость в его присутствии, банальность, показать неосведомленность — он же всегда был по-отечески снисходителен, а его похвала многого стоила.
Исаак Аронович не казался «сухим» ученым, он часто шутил, рассказывал анекдоты, литературоведческие байки с реальными персонажами.
Он был участником войны: два последних года воевал, прошел Европу. Как-то на посиделках по поводу Дня Победы, помнится, говорил о составе солдат, что уровень образования был чрезвычайно низкий, много было вовсе не умевших читать.
Многое, что в 1980-е можно было прочесть только в самиздате, мы получали от Исаака Ароновича (вспоминаются «тайные» сборища с прослушиванием магнитофонных записей Александра Галича). Были у Гурвича и враги — апологеты соцреализма и, как водится, антисемиты. Как-то с трибуны партсобрания (явка на которое была обязательна для всех сотрудников) один такой махровый «памятник» (тогда в тренде было общество «Память») кричал в адрес Гурвича: «Не позволю хулить завоевания социалистического реализма», на что Гурвич из зала ответил: «Кого хочу, того хулю».
Из публикуемых ныне писем, адресованных Гурвичу, проступает атмосфера скрупулезного, долгого, не в одно десятилетие, труда, предшествовавшего появлению книги, причем отнюдь не толстого фолианта, — и та высокая планка, заданная учителями, преодолеть которую следует стремиться ученику.
Сегодня, когда идет вал публикаций скороспелых, легковесных, зачастую псевдонаучных, эти письма наводят на мысль о некоем антропологическом сломе — как в собственно научном дискурсе, так и в научной этике.
Письма К. И. Чуковского к И. А. Гурвичу предоставлены его наследниками; письма И. А. Гурвича к К. И. Чуковскому хранятся в Фонде рукописей РГБ: Ф–620. Кар. № 63. Ед. хр. № 47 (15 л.).
Письма Л. Я. Гинзбург к И. А. Гурвичу предоставлены его наследниками.
1 Чуковский К. И. Дневник: В 3 т. / Сост., подгот. текста, коммент. Е. Чуковской. М., 2011. Т. 3. С. 211.
2 Там же. С. 184.
3 Книги: Проза Чехова: человек и действительность. М., 1970; О развитии художественного мышления в русской литературе (конец XVIII — первая половина XIX). Ташкент, 1987; Поэтика повествования. Ташкент, 1988; Беллетристика в русской литературе XIX века. М., 1991; Русская классика XIX века как литературное явление. М., 1991; Мандельштам: проблема чтения и понимания. Нью-Йорк, 1994; Русская лирика ХХ века: Рубежи художественного мышления. Иерусалим, 1997; Проблематичность в художественном мышлении (конец XVIII—XIX вв.). Томск, 2002.
Статьи (1980—1990-х гг.): Постигая Чехова: Рец. на кн.: Чудаков А. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. М., 1986 // Вопросы литературы. 1987. № 10. С. 242—247; Теория литературы: что «переделывать»? // Вопросы литературы. 1987. № 12. С. 65—69; К спорам о «Скучной истории» А. П. Чехова // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1988. № 2.
С. 24—30; Русская беллетристика: Эволюция, поэтика, функции // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 113—142; Звук и слово в поэзии Мандельштама // Вопросы литературы. 1994. № 3. С. 96—108; Рец. на кн.: Цилевич Л. И. Стиль чеховского рассказа. Даугавпилс, 1994 // Известия АН. Серия литературы и языка. 1996. Т. 55. № 2. С. 80—82; Художественное открытие в лирике Ахматовой // Вопросы литературы. 1995. № 3. С. 153—174; Чехов: от поэтики к эстетике // Известия АН. Серия литературы и языка. 1997. Т. 56. № 4. С. 21—28; Любовная лирика Ахматовой (Целостность и эволюция) // Вопросы литературы. 1997. № 5. С. 22—38; Анна Ахматова: Традиция и новое мышление // Russian literature. Amsterdam, 1997. Vol. 41. № 2. C. 121—196; Век ХХ: идея чести // Вестник. 1997. 4 февраля; Сколько детей было у Натальи Николаевны // Вестник. 1998. № 10 (191); Однажды вечером в театре на Таганке… // Вестник. 1998. № 8 (189); Трагическая утопия Блока // Вестник. 1998. № 18 (172); Субъектные формы в американском литературоведении // Кормановские чтения. Ижевск, 1998. Вып. 3. С. 22—27; Георгий Иванов: восхождение поэта // Вопросы литературы. 1998. № 4.
С. 36—53; В поисках жанра // Вопросы литературы. 1998. № 6. С. 312—319; Заметки о романе «Евгений Онегин» // Филологические науки. Воронеж, 1999. Вып. 12. С. 40—49; Рец. на кн.: Лапушин Р. «Не постигая бытие…»: Опыт прочтения А. П. Чехова. Минск, 1998 // Известия АН. Серия литературы и языка. 2000. Т. 59. № 3. С. 75—76; Век XIX: Дуэли — в жизни и в литературе. URL: http://www.vestnik.com/forum/koi8/forum32/gurvich.htm; Сороковые, роковые // Вестник. 2001. № 13 (272).
4 Узбекский республиканский педагогический институт русского языка и литературы в Ташкенте — основное место работы И. А. Гурвича.
5 О том, как Г. П. Владимиров «душил» (в пору заведывания кафедрой русской литературы САГУ, потом ТашГУ в 1940—1980-е годы) не только Гурвича, вспоминает на своем горьком опыте Е. М. Мелетинский, впоследствии всемирно известный ученый, — см.: Мелетинский Е. М. Избранные статьи. Воспоминания / Отв. ред. Е. С. Новик. М., 1998. С. 516.
Переписка Корнея Чуковского
с Исааком Гурвичем
(1955—1956)
1
<Без даты>
Уважаемый Корней Иванович!
Обращаюсь к Вам с просьбой. Я пишу книгу о мастерстве Чехова-новеллиста. Книга эта — проба пера, так как до этого я никогда литературным трудом не занимался. Зная из газет, что Вы работаете над книгой «Чехов и его мастерство», решил обратиться к Вам с просьбой — не сочтете ли Вы возможным ознакомиться с моей работой? Задуманная мною работа должна состоять из следующих разделов:
I. Автор и герой (по материалам «медицинских» рассказов Чехова).
II. Сюжет.
а) Одухотворенный смысл.
б) Без развязки.
III. Рассказ от первого лица. Ирония.
IV. Чехов и Куприн. Типичное и анекдотичное в сюжете.
V. Чехов и Короленко. Манера повествования.
VI. Заключение. От Пушкина к Чехову. Две тенденции в развитии русской прозы.
Первые пять глав вчерне написаны, последняя пока не вытанцовывается.
Я не претендую ни на звание, ни на издание своей работы, мне просто хочется знать, стоит ли чего-либо мой трехлетний труд. Поэтому я и обратился к Вам как к человеку, книги и мнение которого я высоко ценю.
Работаю я учителем в одной из школ г. Ташкента.
Мой адрес: г. Ташкент, ул. 5-го декабря, тупик Ихтимал, 7, Гурвичу Исааку Аркадьевичу.[1]
В рукописи — примерно 200 страниц.
Прошу заранее извинить за беспокойство.
С уважением Гурвич
1. Отчество «Аркадьевич» (вместо «Аронович»), по словам жены Гурвича, было в ходу во время его работы в школе.
2
<Без даты>
Уважаемый Исаак Аркадьевич!
Не ручаюсь, что прочту Вашу рукопись тотчас же после ее получения: на столе скопилась целая груда чужих рукописей. Но прочту непременно[1]. И дам Вам посильный ответ, посоветовавшись с друзьями. Тема интересная, но из тезисов ничего не поймешь.
Напишите побольше о себе. Давно ли учительствуете? Что натолкнуло Вас на Вашу тему?
Знаете ли Вы бытовую историю <18>80-х–<18>90-х годов? Работали ли Вы в московских книгохранилищах? Сколько Вам лет? Писали ли Вы еще что-нибудь?
Это не праздные вопросы. Они помогут мне лучше понять Вашу рукопись.
С уважением К. Чуковский
1 Здесь и далее подчеркнутые слова даются курсивом.
3
<Без даты>
Уважаемый Корней Иванович!
Искренне благодарен Вам за чуткое отношение к моей просьбе.
Прежде всего хочу ответить на поставленные Вами вопросы.
Мне 29 лет, в школе работаю седьмой год. Был три с половиной года в армии[1], затем кончил литфак и с тех пор учительствую. Заочно прошел курс англофака.
Писать я начал давно, лет с 17<-ти>. В основном стихи. Одно время
увлекался переводами с английского. От этих увлечений осталось немного — тетрадка посредственных стихов и перевод пьесы Уайльда «The Importance
of Being Earnest».
Несколько лет назад от стихов перешел к прозе. Решил написать повесть из жизни интеллигенции. Замысел в моей голове вырисовывался с максимальной четкостью и полнотою, но когда я стал его наносить на бумагу, оказалось, что исполнение далеко отстоит от плана. Я никак не мог отделаться от ощущения, что слова, строки «сносят» первоначальную идею, как поток — брошенную в него щепку. Это заставило меня по-новому взглянуть на классиков. Раньше
я смотрел на них только как на образцовых писателей, доставляющих мне радость и наслаждение, теперь я увидел в них тружеников, которые добились своего: сказали то, что они хотели сказать. Я начал присматриваться к слову, к словесной ткани, делать лингвистические и стилистические анализы; в процессе этих упражнений и родилась мысль написать книгу о мастерстве Чехова.
Но это только одна из причин, так сказать, субъективного свойства. Другой причиной был мой давний интерес <к> Чехову.
Чехов всегда производил на меня огромное впечатление. Причем самое интересное — это то, что я сначала никак не мог понять, каким путем достигается подобный результат. Я видел, именно видел, каким путем идут к намеченной цели, допустим, Толстой, Горький, Бальзак. Но у Чехова все казалось скрытым, утаенным от глаз читателя. И мне захотелось проникнуть в тайники чеховского письма, его языка, стиля, повествования. Мне почему-то казалось, что я увижу то, чего другие не заметили.
С литературой о Чехове я знаком, в основном в тех пределах, в каких она представлена в нашей публичной библиотеке [2] (почти все советские издания, выборочно дореволюционная критика). Бытовую историю <18>80-х—<18>90-х я знаю в большей степени по работам наших историков, в меньшей степени — по документам того периода. Должен признаться, что экскурсы в историю и беллетристику того периода мало что мне объяснили в работе Чехова-художника. Чехов, по-моему, больше отталкивался от современной ему литературы, чем притягивался к ней.
В Москве я имел возможность побывать один раз, в прошлом году. Я хотел познакомиться с диссертациями о Чехове, но они оказались на руках. Впрочем, часть диссертаций мне известна по соответствующим статьям и книгам (Суровой, Паперного, Гущина и др.).
Охватить все вопросы мастерства мне, конечно, не под силу. Я сосредоточил свое внимание на выяснении вопроса об «объективности» Чехова. В результате проделанной работы я пришел к выводу, что объективность, в понимании Чехова, — это определенная организация словесного материала в худож<ественном> произведении, определенная манера письма, соответствующая творч<еским> принципам и идейной позиции писателя в целом. «Объективность» своеобразно отражается в сюжете, стиле, языке произведения, в характере изобразительных средств, в использовании иронии, в выборе интонации и т. п. Эти вопросы
я и рассматриваю. Для наглядности я сравниваю «объективную» манеру повествования с «субъективной» (Чехов и Короленко).
В заключение думаю проследить за развитием русской прозы по этим двум линиям (Пушкин, Чехов, с одной стороны, Лермонтов, Гоголь, Толстой, с другой).
Особенности чеховского письма я стараюсь не изолировать друг от друга; в работах о мастерстве единицей исследования, на мой взгляд, должен быть не формальный прием, а законченная художественная картина.
Мне также хочется в иных случаях возразить против упрощенного или однобокого толкования чеховских образов, против втискивания писателя в заранее заготовленную для него схему «творческого пути».
Я не знаю, имеет ли какую-нибудь ценность моя работа. Я дошел до той точки, когда теряешь возможность посмотреть на свой труд объективно, со стороны. Чтобы идти дальше, мне нужно знать, чтó мною сделано и в какой степени удачно. Именно поэтому я решил обратиться к Вам, Корней Иванович, чтобы услышать Ваше слово, пусть самое резкое и суровое.
Вот вкратце то, что я могу сказать о себе и о своей работе.
Сейчас я посылаю Вам, учитывая Вашу занятость, примерно половину работы. Если работа покажется Вам заслуживающей внимания, то я вышлю и остальное.
Меня интересует всесторонняя оценка моего опуса: со стороны содержания, формы, стиля, языка, степень доходчивости, соблюдение логичности и последовательности в изложении и т. д.
Сейчас я работаю над заключительной главой. К сожалению, работа подвигается медленно: очень занят в школе.
С нетерпением буду ждать Вашего ответа. Прошу извинения за помарки в рукописи, машинистка, дабы увеличить число страниц, начинала с красной строки, где только возможно.
С глубоким уважением И. Гурвич
1. И. А. Гурвич — участник Великой Отечественной войны. См. его воспоминания о войне: http://world.lib.ru/editors/g/gurwich_i_a/080519_gurvich_voyna.shtml.
2. В то время: Государственная публичная библиотека УзССР им. Алишера Навои.
4
<Без даты>
Дорогой Гурвич! (не знаю Вашего имени-отчества). Ваши рукописи доставили мне живейшую радость. Умно, самобытно, талантливо, зрело. У Вас чудесная способность анализировать произведения искусства и вовлекать читателя в этот анализ. Иные страницы главы «Короленко и Чехов» я читал с искренней завистью. Вы схватили самую суть художественных методов обоих писателей — и великолепно ее сформулировали. Из-за страстно-объективной манеры Чехова его не поняли ни Михайловский, ни Шелгунов, ни Глеб Успенский, ни Скабичевский, ни Протопопов — ни другие представители предыдущей эпохи, ибо все они были воспитаны на беллетристике субъективно прямолинейного стиля — беллетристике <18>60-х–<18>70-х годов. Оттого-то ими и была пущена легенда, что у Чехова «холодная кровь», оттого-то старик Павленков[1] упрекал его в бесчувствии.
Мне уже в юности объективно страстная манера казалась в тысячу раз эффективнее, благороднее, выше, чем «субъективно прямая манера» Короленко, которая в сущности продолжала традиции Левитовых, Наумовых и других «гуманистов» предыдущей эпохи. Поэтому Короленко всегда казался мне (по сравнению с Чеховым) устарелым, многословным и громоздким.
Вы в своем превосходном исследовании, конечно, не ставили перед собой задачу отнестись к обоим стилям исторически, — и тем самым подчеркнуть колоссальное новаторство Чехова. Он совершил революцию в области художественной прозы — один — наперекор всем установкам рецензентов и критиков, — нигде не встречая поддержки (ведь не могли же оказать ему эту поддержку ни Суворин, ни Григорович, ни Лесков, ни Плещеев). Жаль, что в Вашей статье нет истории.
Но как бы то ни было, Ваша статья учит труднейшему искусству — читать. И я, как читатель, от души благодарю Вас за эту науку.
Здесь затевается 2-й том «Литературной Москвы».[2] С Вашего разрешения
я предложу Вашу статью редакции Альманаха.
Хотелось писать еще, но врачи запрещают мне продолжать это письмо. У меня мозговое переутомление. Напишите о себе. Постараюсь сейчас же ответить.
Всего хорошего
Ваш К. Чуковский
Переделкино
(но писать нужно на Москву)
1. Речь идет о статье «Чехов» в энциклопедическом словаре издателя Ф. Павленкова. СПб., 1899. Стб. 2691. Мелкие рассказы и очерки его печатались первоначально в газетах и юморист. журналах, затем были изданы отдельными сборниками („Пестрые рассказы“, „В сумерках“, „Хмурые люди“). Выдающийся талант Ч-а сказался в дальнейших его произведениях („Степь“, „Огни“, „Палата № 6“, „Дуэль“, „Мужики“, драмах „Иванов“, „Чайка“ и пр.). Тонкий психологич. анализ, яркий свежий юмор, уменье несколькими черточками обрисовать цельный живой тип, — с другой стороны, отсутствие определенного миросозерцания, определенных требований и взглядов — вот отличительные стороны творчества Ч-а, признанного самым характерным и оригинальным соврем. рус. писателем…».
2. Два выпуска альманаха «Литературная Москва» вышли в 1956 г. 1-й подписан к печати 17. II. 1956, 2-й — 26. XI. 1956. Никаких текстов И. А. Гурвича в них не появилось.
5
<Без даты>
Уважаемый Корней Иванович!
Глубоко признателен и благодарен Вам за чуткое отношение к моим рукописям, за те слова одобрения и участия, которые мне так дороги.
Одновременно Ваше письмо меня встревожило. Вы, очевидно, находитесь на положении больного. Судя по характеру Вашего заболевания, Вам необходим умственный покой — поэтому прошу извинения за те хлопоты, которые я Вам доставил. Хочу верить, что Вы скоро возвратитесь в строй. Если Вам придется писать мне, то прежде всего, прошу Вас, напишите о состоянии Вашего здоровья. Меня, как и многих других, кто следит за Вашей многолетней работой, это очень волнует.
Больше всего меня обрадовало то, что моя работа, по Вашему мнению, полезна и нужна читателю. Вы меня поняли как нельзя лучше.
Отправным пунктом моих поисков я сделал читательское впечатление. Я хотел показать, что` можно и что` нужно видеть в Чехове, если его правильно читать. Я считаю, что каждая критическая работа, независимо от степени ее сложности, должна приобщать читателя к художественному богатству искусства. А для этого всегда нужно идти от текста, осваивая его «на глазах» у публики — тогда только выводы, формулы и т. д. приобретут необходимую убедительность и полновесность. Только такой анализ и может быть научным, где образная структура, сюжет, тон и т. д. используются как доказательство определенного идейного тезиса. У нас все это объединяется в понятие формы; но, возможно, специфика искусства и состоит в том, что в его содержание можно проникнуть только через исследование формы, понимаемой широко. Я хотел показать, насколько сложен классический текст. Освоение его — дело чрезвычайно сложное, гораздо более сложное, чем занятие языком, стилем, метафорами, взятыми изолированно. Слово, как материал, из которого лепится образ, находится на пересечении смысловых и структурных линий произведения, в ряду и во взаимодействии с другими словами, в радиусе действия определенного настроения, эмоционального «заряда».
Вот эту жизнь слова в контексте я и хотел продемонстрировать на примере такого изумительного и совершенно неповторимого явления, каким я считаю чеховское творчество.
Не могу судить, насколько успешно я справился со своей задачей. Одновременно я имел в виду обратить внимание на те, еще не освоенные золотые россыпи, которые таятся в недрах нашей классики.
В главе «Чехов и Короленко» истории действительно нет. Но мне кажется, что история новаторства Чехова изучена гораздо более тщательно, чем его суть. Я ставил перед собой задачу взять быка за рога — выявить своеобразие чеховского письма во всей его сложности, в совокупности всех его элементов. Немного истории у меня есть в заключительной главе («Объективное в эстетике Чехова»).
Но Вашу точку зрения я разделяю полностью — грациозный Чехов гораздо выше неуклюжего Короленко. Только… только «манера Короленко» живет и дает свои плоды. Значит, просто выше сказать нельзя…
И насчет отношения к Чехову — тоже вполне солидарен с Вами. Самое обидное, пожалуй, то, что его не поняли не только его современники, но и многие из наших современников. Сколько написано о Чехове-импрессионисте, о горлышке от разбитой бутылки! Шервуда Андерсона называли в свое время «американским Чеховым». Но ведь его клочковатые, плоские зарисовки лишены главного — мощного подтекста, «общей идеи», ведь эстетическое удовольствие от него получить просто невозможно! Потом все новаторство Чехова свели к магическому слову: простота.
А. Дерман так и писал: чеховская реформа прошла «под знаком простоты». Но что значит в искусстве простота? Простота для глаза, но ничего больше. Лаконичность, сжатость, образная скупость — все это наружная сторона исключительной внутренней сложности. Чехов сложнее всех своих предшественников хотя бы потому, что он обнаружил в слове, как в атоме, такие «внутриядерные» силы сцепления, притяжения, воздействия, о которых писатели дочеховского периода только догадывались и к которым гениальной художественной ощупью вплотную подошел Пушкин.
По-моему, «раскопки душевных глубин» Чехова произведены еще далеко не полностью. Даже о пьесах его, после тонких и серьезных работ Бердникова и Ермилова, еще многое можно сказать. У меня, в чеховских тетрадях (а их набралось полтора десятка), осталось много нереализованного материала. Но склеить их в одно целое пока не вижу возможности.
Одновременно решил выслать Вам вторую половину работы. Извините за навязчивость, Корней Иванович. Делаю это для того, чтобы очерк о Чехове и Короленко был правильно понят в системе целого и в свете тех выводов, к которым я пришел в заключительной главе — независимо от того, будет ли напечатан мой опус или нет. Тем более что вопрос о разграничении объективности в широком смысле слова и объективной манеры письма до сих пор не получил удовлетворительного разрешения, а смешение этих двух зависимых, родственных, но не тождественных эстетических категорий приводит порой к печальным недоразумениям.
О себе не смогу сообщить ничего интересного. Очень занят, даже это письмо писал в три приема: до уроков, между сменами — так что, перечитав его, убедился, что «сказано не лучшим образом». И за это тоже прошу извинения.
Хотел писать книгу об труде учителя, но убедился, что материалу собрал недостаточно. Кроме всего прочего, у меня зимой умерла мать — умерла мучительной смертью от рака пищевода, и это горе надолго выбило меня из колеи.
Коплю материал для всегда привлекавшей меня работы о Пушкине. Но как-то страшно. И все-таки после недавней книги Д. Благого особенно остро чувствуется неизученность ряда интереснейших вопросов пушкинской поэтики, напр<имер>, его «Маленьких трагедий».
Вот, хотел написать немного, а не удержался, растекся «мыслию по древу». Еще раз разрешите Вас поблагодарить за внимание. Возможно, Вы получите это письмо до праздника — тогда примите мои поздравления и пожелания доброго здоровья.
С искренним приветом — Гурвич Исаак Аронович
Мой адрес временно изменяется:
г. Ташкент, ул. Арпапая, 66, Гурвичу И. А.
6
2 дек<абря> 1955
Дорогой И. А.! Рукопись Вашу читаю клочками. Нет ни секунды свободной: то хвораю, то спешная работа (к сроку, впопыхах, второпях).
То, что я прочел, мне пришлось по душе: хороший язык, свои (ниоткуда не заимствованные) мысли, высокая степень понимания искусства. Но будьте снисходительны к престарелому собрату. Мне скоро 75 лет, а работы непосильная груда. Думаю, что раньше весны я не выпростаю времени для пристального и неторопливого чтения Ваших работ. Они у меня на первой очереди, п<отому> ч<то> они значительнее всего того, что получено мною от разных авторов в течение последнего года.
Дальнейшего не присылайте — покуда. Я готовлю 1-й том своего «Собрания сочинений»[1], заканчиваю томик воспоминаний (о Репине, Горьком, Блоке, Бунине, Маяковском и т. д.) — и если буду жив, справлюсь с этой работой лишь к марту.
С искренним приветом К. Чуковский
Ул. Горького, 6, кв. 89
Москва
К.—9.
1. В дневниковых записях Чуковского за 1955 г. нет никаких упоминаний о готовящемся собрании сочинений; скорее всего, это намечавшийся план, реализованный в 1965—1969 гг.
7
<1956>
Уважаемый Корней Иванович!
Я чувствую себя в большом долгу перед Вами за все те хлопоты, которые доставила и, возможно, доставит Вам моя рукопись. Я никогда не печатался (только в газетах), но понимаю, что от рукописи до книги путь нелегкий и некороткий. Лично у меня никогда бы не хватило смелости предложить свою рукопись издательству.
Я бы хотел побывать в Москве, но не знаю, представится ли случай. После смерти матери на меня со всей силой навалился быт, спутав все мои планы. В отпуск я уйду только 15 июня, а раньше 5—10 июля не смогу отлучиться из Ташкента. Если появится надежда на поездку, я обязательно сообщу Вам. Но мне — честное слово — как-то не верится, что мою рукопись примут в издательстве.
Ваши статьи о Чехове я, безусловно, читал. Именно они и натолкнули меня на мысль написать Вам.
Прочитал Ваши воспоминания о Блоке в «Лит<ературной> Москве»[1]: как всегда, свежо и красиво. Я очень люблю зрелого, точного в каждом слове Блока, который все-таки никогда не мог оторваться от другого Блока — стихийного и туманного.
Желаю Вам здоровья и успехов. Выходит ли Ваше Собрание сочинений? В Ташкенте о выходе в свет Сочинений обычно узнают после того, как подписка на них закончена.
Еще раз прошу извинения за беспокойство. Если от меня что-либо потребуется, надеюсь, Вы мне сообщите.
С искренним приветом
Гурвич
1. Чуковский К. Из воспоминаний об Александре Блоке // Литературная Москва <1-й сб>. М., 1956.
8
5 мая <19>56
Дорогой И. А., первую часть Вашей книги о Чехове я получил. Если бы я был прежним Корнеем Чуковским, я немедленно проглотил бы ее — в том порядке, который указан Вами, и помчался бы с ней в <«>Гослит<»>, требуя, чтобы там ознакомились с нею и возможно скорее набрали бы в печать.
Но сейчас я постоянно хвораю, темпы моей деятельности сильно замедлены, и я могу обещать Вам проделать все это не раньше конца июня. Но это непременно случится — так я считаю, что Ваша книга нужна до зарезу: она учит читателя читать, а читать Чехова дело нелегкое.
Читали ли Вы мои статьи о Чехове в «Литгазете» и «Огоньке» — в чеховские дни?
Желаю Вам успеха. Не собираетесь ли в Москву?
Ваш Чуковский
9
23/VI–<19>56
Уважаемый Корней Иванович!
Мне предстоит летом поездка в Воронежскую область (примерно, в середине июля). Беспокою Вас по следующему поводу: есть ли смысл заехать в Москву? Могу ли я надеяться на встречу с Вами? Мне почему-то не верится, что моя рукопись может быть опубликована.
Из газет узнал о Вашем юбилее. Разрешите пожелать Вам долгих лет жизни и плодотворной работы — и свершения всех замыслов, которыми Вы всегда были богаты.
Буду ждать Вашего ответа.
С сердечным приветом
Гурвич
По-видимому, речь идет о подготовке к 75-летию К. И. Чуковского.
10
30 июня <19>56
Дорогой Гуревич! <так! — Э. Ш.> Буду очень, очень рад повидаться с Вами. Живу я за городом. По киевской железной дороге. Станция Переделкино. Городок писателей. Ул. Серафимовича, д. № 3.
Главу «Чехов и Короленко» я дал в журнал «Молодая гвардия».[1]
Они обещали написать Вам; — те отрывки, кои я читал им, пришлись им по душе.
Ни о каком своем юбилее я ни от кого не слыхал.
Надеюсь умереть до юбилея — так ненавистны мне эти обряды и ритуалы.
Итак, я жду Вас. Если у меня на даче не будет гостей, можно будет пожить у меня.
Сейчас сын2 мой — в Западной Германии, и на даче есть свободное место.
Пожалуйста, приезжайте!
Ваш Чуковский
1. В журнале «Молодая гвардия» за 1956—1958 гг. статья Гурвича не появилась.
2. Книга Николая Чуковского «Последняя командировка» (1957) посвящена послевоенному Берлину — скорее всего, для написания этой книги сын Корнея Ивановича находился в Германии.
11
<Без даты>
Уважаемый Корней Иванович!
Посылаю вторую половину своей работы. Читать ее нужно в таком порядке:
I. Автор и герой.
II. Черты мастерства.
III. Чехов и Куприн.
IV. Чехов и Короленко.
V. Объективное в эстетике Чехова.
И еще одно примечание. Для правильного понимания одной важной для меня мысли, которой я не сразу нашел словесный наряд, нужно произвести замену фразы в главе «Чехов и Куприн»:
На стр. 11, внизу, вм. «Чехов, показывая действительность только в восприятии Климова, подчеркивает этой особенностью повествования, насколько поглощен был Климов самим собой» нужно: «Чехов, показывая действительность только в восприятии Климова, придает его впечатлениям значение объективных признаков его характера».
Письмо выслал Вам отдельно. Еще раз — извините за беспокойство.
Желаю доброго здоровья.
С искренним приветом Гурвич
Ташкент, ул. Арпапая, 66,
Гурвичу И. А.
Письма Лидии Гинзбург к Исааку Гурвичу
1
<Без даты>
Я очень давно не писала Вам и — простите — забыла Ваше имя и отчество. Подводит, как видите, память. Напомните мне его, пожалуйста. Сейчас пишу спешно, чтобы успеть отправить отзыв. Написала я то, что думаю, но в частном письме хочу усилить один момент. Мне, скажу прямо, дико, когда Вы говорите на стр. 17 «Два больших писателя…» Для меня Чехов вообще один их самых больших и нужных писателей, какие только существуют. Это колоссальное, мировое явление. Ведь по сравнению с ним Помяловский — кот<енок>. Если Вы думаете иначе, то это, конечно, Ваше право. Но и моя точка зрения тоже не снимает Вашу тему. Думаю, Вам это понятно.
В остальном отзыв соответствует моим впечатлениям. Желаю Вам поднять большую тему, которая у Вас наметилась.
Известите меня, пожалуйста, о получении.
С приветом Гинзбург
2
24/VI 1959
Уважаемый Исаак Аронович!
Не могла сразу взяться за Вашу статью, так как у меня была срочная корректура. Сейчас статью уже прочитала, и с большим интересом.
Вы несомненно обладаете важнейшим свойством филолога — умением видеть произведение литературы, его словесную плоть. То, что Вы делаете, отнюдь не «старомодно» и не «периферийно». Напротив того, сейчас существует большая потребность в конкретном словесном анализе, в конкретном раскрытии идейно-художественного единства. Об этом многие говорят, но немногие, к сожалению, умеют это делать. Вы должны дорожить этими своими возможностями и углублять их.
Другое дело, что лично я ищу сейчас иные методологические пути. Ваша работа написана более всего в традиции Виноградова. Вы опираетесь на превосходную статью Виноградова о «Пиковой даме»[1]; лучшее он сделал в области стилистики. Но метод Виноградова всегда представлялся мне чрезмерно имманентным. В последнее же время мне все более хочется размыкать пределы произведения, ища соотношения между ним и тем, что его породило и в нем выразилось. Суть в том, чтобы сохранить специфику этого соотношения, не подменяя ее плоской иллюстративностью; что было бы возвращением к худшим чертам старой истории литературы.
Это «размыкание» я не собираюсь, однако, проповедовать в качестве единственной методологической истины. У историка литературы, как у писателя, может быть и должен быть свой склад, определяющий для него выбор между разными стилями исследования. Человек, конечно, эволюционирует, но не следует насильственно переводить себя на другие рельсы. Направление, в котором Вы движетесь, имеет все права на существование. Ваше понимание этического смысла произведения полностью предохранит Вас от вульгарного «мастерства»; эту нелепость вообще придумали люди с атрофированным пониманием искусства.
Важные обобщения намечены в первой главке статьи. Имею в виду то, что Вы говорите о полилоге как закономерном свойстве реализма. Но намечено это с предельной краткостью. А предельная краткость привела к сомнительности некоторых самых широких обобщений. Не думаю, чтобы можно было уложить в столь простые формулы всю проблему «образа автора» дореалистической литературы. Авторское повествование и классицизма, и романтизма Вы определяете как «нормативно-безличное, описательное». Это уж очень суммарно и поспешно. А в то же время интересна и важна намеченная принципиальная связь многоголосья с реалистическим методом.
Анализ рассказов очень хорош, на многое наводит, многое объясняет. В частности, очень хорошо раскрыта механика «столкновения логики образов с логикой изложения». Притом Вы правы, что теоретическая терминология еще у Вас не выкристаллизовалась. Хочется Вам посоветовать — это нужно и для себя и для печати — стремиться к большей отчетливости формулировок, к расчленению и разгромождению. Обратите на это внимание.
Разумеется, Вам необходимо продолжать работу. Вы сами знаете, как трудно напечатать историко-литературную статью. Периферия иногда дает больше возможностей. Попытайтесь, во всяком случае, использовать все ташкентские возможности.
Хотите ли Вы получить рукопись обратно (могу ее выслать) или оставить ее у меня, имея в виду возможность (пока маловероятную) какой-либо ее реализации? Напишите об этом. Я пробуду в Ленинграде до середины июля; после чего собираюсь месяца на полтора уехать.
Готова знакомиться с дальнейшими Вашими работами. Не приведут ли Вас какие-либо обстоятельства в Ленинград? Буду рада встретиться с Вами лично.
Желаю успешной работы. Гинзбург
1. Виноградов В. В. Стиль «Пиковой дамы» // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Вып. 2. М.—Л., 1936. С. 74—147.
3
13/VII <19>59
Уважаемый Исаак Аронович!
Через два дня собираюсь уезжать, примерно до сентября. Перед отъездом всегда много дел, пишу кратко. Соображения, высказанные в Вашем последнем письме, во многом убедительны. Не разделяю я только Вашу веру в «коэффициент доказательности». История литературы, по-моему, не может быть доказательной (не считая фактическую сторону), она должна быть убедительной. Это совсем другое.
Не согласна я и с Вашей оценкой нашего литературоведения. В <19>30-х годах оно стояло на чрезвычайно высоком уровне. Метод его был создан у нас. Запад в этом плане ничего подобного не имел и не имеет; в плане истории литературы, я не говорю о лингвистике, о фольклоре и т. д.
Я сама была на нескольких заседаниях съезда славистов, но доклад Окутюрье [1] (кажется, французский) не слушала. Говорили мне, что это было довольно наивно. Впрочем, не ручаюсь. Брошюры этой у меня нет, я ее не видела.
На днях я виделась с Г. А. Бялым и говорила с ним о Вашей работе. Он считает, что на 1960 г. имеются несомненные шансы на напечатанье работ о Чехове в связи со столетним юбилеем. Учтите это.
Бялый несомненно будет в курсе всех подготовлений, сможет помочь, если ему понравится Ваша статья. В принципе он согласен ее прочесть, осенью. Напишите мне, хотите ли Вы, чтобы в сентябре, примерно, я дала Бялому прочитать имеющуюся у меня статью.
Быть может, Вы хотите прислать для него еще что-нибудь или что-нибудь другое. Написать можете в любое время, т. к. письмо будет меня ждать или его перешлют.
Желаю Вам успешной работы. Гинзбург
1. Мишель Окутюрье (род. в 1933 г.) — французский историк русской литературы, переводчик.
4
5/Х <19>69
Уважаемый Исаак Аронович!
Я не написала Вам по поводу издания Чехова, т. к. летом ничего еще не было известно. Осенью я не застала Опульскую в Москве. Только недавно получила от нее письмо. Издание утверждено.[1] Она будет принимать ближайшее участие в его организации. Она предлагает, чтобы Вы написали ей — чем именно в плане Чехова Вы занимались или хотите заниматься и имеете ли Вы некоторый текстологически-комментаторский опыт.
Она человек деловой, и, очевидно, Ваше привлечение к изданию, в какой-то форме, считает реальным. Надо также обдумать, какие возможности будут у Вас для ознакомления с материалами центральных библиотек и архивов.
Пишите ей: Москва, ул. Воровского, 25а, Инст<итут> мировой литературы. Опульской, Лидии Дмитриевне. Ее служ. тел. Б1-52-05 (бывает там не всегда), домашний — Г9-60-07, добав<очный> 304. Сошлитесь на мой с нею разговор.
Напишите мне о Ваших делах и занятиях.
С приветом Гинзбург
1. Речь идет о кн.: Гурвич И. А. Проза Чехова: человек и действительность. М., 1970.
5
<Открытка, без штемпеля, типографский текст: «„Аврора“. Ленинград. 1970»>
Дорогой Исаак Аронович!
Сердечно благодарю за поздравление и со своей стороны желаю всяческих удач и успехов. Новую книгу скоро обещать не могу. Пока что появился фрагмент моей статьи о Мандельштаме (в № 4 <«>Извест<ий> отд<ела> лит<ературы> и языка<»>). Надеюсь, что Вы продолжаете работу над Чеховым. Книга Ваша была встречена очень хорошо. Гинзбург
6
13. IV. <19>72
Многоуважаемый Исаак Аронович!
Пребывание в марте вне Ленинграда и другие обстоятельства повинны в том, что с таким запозданием откликаюсь на Ваше письмо.
Формулировки Ваших впечатлений от книги доставили мне удовлетворение. Они попадают в важную для меня точку.
Чем Вы сейчас заняты? Я прочитала книгу Чудакова[1] о Чехове. Это компромисс между его структуралистским максимализмом и ведомственными требованиями (работа плановая по Институту).
Не попадаете ли в Ленинград? Буду рада Вас видеть. Не помню, есть ли у Вас мой телефон? Вот он, на всякий случай: 44-03-45.
Всего доброго Гинзбург
1. Речь идет о кн.: Чудаков А. П. Поэтика Чехова. М., 1971.
7
<Открытка, на штемпеле: 08.02.<19>77>
2. II. <19>77
Многоуважаемый Исаак Аронович!
Ваша открытка не застала меня в Ленинграде. Вернулась из Москвы совсем недавно. Спасибо за пожелания. Примите и мои, встречные.
Скоро как будто выходит переиздание моей «Психолог<ической> прозы»[1], но оно мало чем отличается от первого издания. Хотя кое-что исправлено, переформулировано и проч.
Гинзбург
1. Речь идет о книге Л. Я. Гинзбург «О психологической прозе»: первое издание — Л., 1971, второе — Л., 1977.
8
2. 4. <19>77
Многоуважаемый Исаак Аронович!
Жалею о том, что Ваши попытки договориться насчет рецензии не увенчались успехом. Ваша рецензия несомненно была бы интересна. Очень для меня важно то, что вы говорите о методе. Попрошу кого-нибудь на всякий случай узнать в «Русской литературе» — не захотят ли они? Впрочем, это сомнительно. Если, паче чаяния, что-нибудь в этом плане наметится, — дам Вам знать.
Спасибо за калининградский сборник.[1] Пока ознакомилась только с оглавлением — я уезжала на две недели в Москву; только успела вернуться и получить свою почту.
Желаю всего доброго. Гинзбург
1. Речь идет о межвузовском сборнике: Жанр и композиция литературного произведения. Вып. 3. Калининград, 1976; в нем опубликована статья И. А. Гурвича «Место Чичикова в системе образов „Мертвых душ“ Гоголя» (с. 13—22).
9
2. IV. <19>77
Дорогой Исаак Аронович!
Большое спасибо за память, за сборник и за Вашу статью, очень интересную и, на мой взгляд, вполне убедительную. В самом деле, необходимость стучится в разные двери, а проходит в ту, которая легче поддается, и вполне вероятно, что Гоголь имел это в виду, разрабатывая в «М<ертвых> Д<ушах>» диалектику «природного» и «социального» в человеке.
Очевидно, Ваша статья — часть большой работы о Гоголе или о «Мертвых душах»? Если не секрет, напишите, пожалуйста.
Еще раз спасибо!
Не собираетесь ли в наши края?
Ваша Л. Я.
10
16. 5. <19>77
Дорогой Исаак Аронович!
С большим удовольствием прочитала Вашу статью о Чичикове в калининградском сборнике. Это интересно и убедительно. Сочувствую Вашему конечному выводу, согласно которому «новое, конкретно-социальное объяснение человека» вбирает и перерабатывает представление о константах. Только я бы назвала эти константы не психологическими, а, скажем, морально-психологическими.
Продолжаю сожалеть о том, что Вам не удалось договориться относительно рецензии на «Психологическую прозу». Я спрашивала Вацуру[1], что он думает о возможности обратиться в «Русскую литерат<уру>». Он считает это нереальным, тем более что сейчас «Р<усская> Л<итература>» вообще склонна отказаться от рецензий и печатать только статьи и обзоры.
Очень жаль, что так сложилось.
Желаю Вам всяческих успехов. Гинзбург
1. Вадим Эразмович Вацуро (1935—2000) — литературовед, историк литературы, в 1977 г. старший научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом).
11
<Открытка
Куда: 700115, Ташкент, Чиланзар, 2 квартал, д. 18, кв. 21, И. А. Гурвичу
На штемпеле: Ленинград, 09. 01. Год не читается>
<1977>
Дорогой Исаак Аронович!
Спасибо за поздравления. Примите самые добрые мои новогодние пожелания!
Бочаров[1] наконец представил рец<ензию> в «Вопр<осах> лит<ературы>». Это хорошо, но все же жалею, что Вам не удалось сговориться с «Лит<ературным> обозр<ением>» и проч.
Жду в новом году Ваших новых работ. Гинзбург
1. По поводу этой рецензии С. Г. Бочаров вспоминает: «В начале 1978 г. я написал в „Вопросах литературы“ рецензию на второе издание книги „О психологической прозе“, самой личной, интимной, лирической литературоведческой книги Л. Я., и она была довольна, что я в рецензии прописал тему безрелигиозной этики как сквозную внутреннюю тему книги. Книга на ту тему, как XIX век пытался обосновать такую этику и не мог. Она существовала как факт — „без метафизических предпосылок“, но обосновать ее век не мог. И Л. Я. признавала и за себя, что с ее „рационалистической этикой неверующих“ <…> можно жить, но нельзя ее философски обосновать» (Бочаров С. Г. Вспоминая Лидию Яковлевну // Бочаров С. Г. Филологические сюжеты. М., 2007. С. 487—488.
12
18. I. <19>79
Дорогой Исаак Аронович!
Новый год начался сравнительно недавно, поэтому можно еще с ним поздравить и пожелать Вам всяческих благ и успехов.
Прочитала Вашу статью о «Горе от ума».[1] Она хороша тем, что предостерегает против упрощенных толкований Грибоедова. Указывает на те культурно-исторические сферы, обращение к которым необходимо для понимания
пьесы.
Некоторые сомнения, однако, Ваше толкование у меня вызывает. Это относится прежде всего к декабристскому романтизму. Вы ссылаетесь на мою статью «О пробл<еме> народности и личности…».[2] В ней я как раз говорю о том, что романтизмом отчасти было захвачено младшее поколение декабристов (дело не в возрасте, а именно в поколении) — Бестужев, Рылеев. Для декабр<истского> поколения, к которому принадлежал Грибоедов, характерно просветительски-рационалистическое воззрение, разумеется, окрашенное уже новыми веяниями. Чацкий захвачен страстью, но это не делает его романтиком. Страст<ная> любовь — двигатель классической трагедии (особенно Расин). В страсти Чацкого к Софье вовсе нет характерных признаков романтической любви. Зато Вы совершенно правильно вводите Софью в круг сентиментально-просветительских настроений. У Софьи эта культура выражена наивно, примитивно, но в принципе она не так уж далека от культуры Чацкого.
Еще одно соображение: мне кажется, Вы иногда слишком настойчиво ищете психологические, реалистические мотивировки поведения персонажей. В «Горе от ума» все же еще очень сильны условные законы высокой комедии.
Видите — сколько соображений по поводу маленькой статьи.
Моя книга прошла уже техреда и должна отправиться в типографию. Будем ждать.
Всегда рада получать от Вас вести. Гинзбург
1. Гурвич И. А. Чацкий и Софья в сюжете «Горе от ума» // Жанр и композиция литературного произведения: Межвуз. сб. Вып. 4. Калининград, 1978. С. 29—38.
2. Гинзбург Л. Я. О проблеме народности и личности в поэзии декабристов // О русском реализме XIX века и вопросах народности литературы: Сб. статей. М., 1960. С. 52—92.
13
<Открытка без адреса>
5. I. <19>80
Дорогой Исаак Аронович!
Только сегодня получила Вашу новогоднюю открытку. Спасибо за пожелания. Желаю и Вам всяческого благополучия и успеха в Новом году.
Мне крайне досадно, что всякий раз не осуществляется Ваше намерение написать рецензию. Очень хотелось бы увидеть ее в печати. Для «Вопр<осов> лит<ературы>» и «Звезды» пишут. Не попробовать ли еще что-нибудь? «Литобозрение» — там как будто другая редакция теперь. «Литгазета» завела теперь рубрику «Литературоведение» с небольшими рецензиями. Что Вы об этом думаете? Не собираетесь ли в Ленинград? Всегда рада Вас видеть. Гинзбург
14
<Открытка
Куда: 700115, Ташкент, Чиланзар, 2 квартал, д. 18, кв. 21, И. А. Гурвичу
Адрес отправителя: 194018, Ленинград, пр. Шверника, 27, кв. 20, Л. Я. Гинзбург
На штемпеле: 11. 01. <19>82>
Дорогой Исаак Аронович!
Спасибо за новогодние пожелания. Примите и мои на наступивший 82-й.
У меня сейчас книга в типографии. Книга статей. Когда выйдет, пришлю Вам сразу.
Будьте здоровы. Гинзбург
15
Открытка
19. V. <19>82
Дорогой Исаак Аронович!
Спасибо Вам за поздравления, хотя дата у меня и не самая утешительная.
Жду выхода моей книги[1], сборника статей уже печатавшихся в основ<ном>. Должны появиться чистые листы.
Собираюсь на днях съездить в Латвию (Рейзекне <Резекне>), там организуется тыняновская конференция.[2]
С самыми добрыми пожеланиями. Гинзбург
1. Скорее всего, речь идет о книге Л. Я. Гинзбург «О старом и новом», вышедшей в 1982 г.
2. Речь идет о первой международной научной конференции «Тыняновские чтения», которая учреждена Комиссией по литературному наследию Ю. Н. Тынянова и проходит каждые два года, начиная с 1982-го.
16
<Открытка без адреса, не почтовая, с типографским текстом о фламандской школе. Типографский текст: «„Изобразительное искусство“. Москва. 1984»
Написано на полях открытки>
Дорогой Исаак Аронович!
Ваша открытка пришла только теперь. Этим объясняется запоздалость моей благодарности за новогодние пожелания и ответных пожеланий.
Меня порадовала Ваша реакция на публикацию в «Неве».[1] Я ею дорожу.
Будьте здоровы. Гинзбург
1. Гинзбург Л. Я. Записки блокадного человека // Нева. 1984. № 1. С. 84—108.
17
<Открытка без адреса, не почтовая, с типографской надписью «Новый Эрмитаж. Галерея истории древней живописи»>
Дорогой Исаак Аронович!
Спасибо за пожелания. Желаю и Вам здоровья, успешной работы. Встреча с моими новыми работами едва ли будет скорой. Сейчас собираюсь написать книгу «Литература в поисках реальности», не знаю, удастся ли довершить. Для начала, м<ожет> б<ыть>, сделаю статью для «Вопр<осов> литературы».[1] Была бы рада видеть Вас в Ленинграде.
Всего Вам доброго. Гинзбург
1. Книга Л. Я. Гинзбург «Литература в поисках реальности» вышла в 1987 г.; в 1986 г. в журнале «Вопросы литературы» опубликована статья «Литература в поисках реальности» (№ 2. С. 98—138).
18
<Открытка
Куда: 700115, Ташкент, Чиланзар, 2 квартал, д. 18, кв. 21, И. А. Гурвичу
Адрес отправителя: 194018, Ленинград, пр. Шверника, 27, кв. 20, Л. Я. Гинзбург
Типографский текст: «Министерство связи СССР. 1985»
без штемпеля>
Дорогой Исаак Аронович!
Рада была получить от Вас весть. Спасибо за пожелания. Пусть наступивший год принесет Вам всяческое благополучие.
Вы ничего не написали о себе.
В ближайшем будущем должна быть моя статья в «Вопр<осах> лит<ературы>». Предполагается и книга (полуновая-полустарая), но это в 1987 году.[1]
С приветом, Л. Гинзбург
1. См. примечание 1 к письму 17.
19
29. 5. <19>86
Дорогой Исаак Аронович!
Спасибо за письмо. Дорожу Вашим откликом на мои записи. Что касается литературоведения, то Ваша мысль о его вымирании мне очень близка. Хотя не знаю, можно ли ее распространить вообще на обособленные науки.
О статье в «В<опросах> л<итературы>». Вы ничего не написали, очевидно отнеся ее к вымирающему жанру. Не смущайтесь — к этому я отношусь спокойно.
Как и Гладков[1], я больше всего люблю раннего Пастернака. «Сестра моя — жизнь» — по-моему, не эксперимент, а чудо. Он осуществил в этой книге именно то, что было ему и только ему дано. Так бывает, что потом большой поэт начинает писать вещи замечательные, но которые мог бы написать и кто-нибудь другой. Так случилось, мне кажется, и с Ахматовой. Именно ранняя Ахматова написала то, что только она могла написать.
Но не будем спорить о вкусах…
Не собираетесь ли в Ленинград?
Поговорили бы с Вами.
Всего доброго. Гинзбург
1. Речь идет о книге А. К. Гладкова «Встречи с Пастернаком», опубликованной в 1973 г. издательством «YMCA-PRESS» в Париже; в России полный текст книги вышел в свет в 2002 г.
20
<Открытка
Куда: 700115, Ташкент, Чиланзар, 2 квартал, д. 18, кв. 21, И. А. Гурвичу
На штемпеле: 15. 01. <19>87>
Дорогой Исаак Аронович!
Спасибо за пожелания. Желаю в новом году всяческого благополучия и новых трудов.
В первом номере «Невы» должна появиться еще одна порция моих «Записей».[1] Кстати, я не считаю эту прозу научной, а скорее эссеистической. Книга уже прошла 2-ю коррект<уру> и подписана к печати.
С приветом, Л. Гинзбург
1 Гинзбург Л. Я. Вариант старой темы. Из записей 1920—1970-х годов // Нева. 1987. № 1. С. 132—155.
21
26. VI. <19>87
Дорогой Исаак Аронович!
Спасибо за книгу.[1] Я прочитала пока «Введение» и вторую часть, начиная от Пушкина. Книга отличается тонкостью и точностью анализа.
Проблематика ее наводит на размышления. Бахтин начал с полифонии как специфики Достоевского, а потом распространил ее на весь романный жанр. Между тем очевидно, что у Достоевского она особая, строящая именно его миры. Надо сохранить эту дифференциальность в подходе к диалогичности.
Классицизм, замечу, не так уж однозначен. Это сложнее. Однозначна позднейшая просветительская литература. А великие трагедии Расина, например, исполнены противоречий и сложных психологических переходов.
Не однозначны ни «Принцесса Клевская», ни «Манон Леско».
О Пушкине у Вас много интересного, верного и представляющего вещи в новом ракурсе. Но, говоря об «Онегине», мне кажется, Вы не до конца учли знаменитую «дьявольскую разницу» романа в стихах. Вы анализируете «Онегина» как психологический роман. Я же, например, воспринимаю его как явление по своей структуре уникальное и не имевшее продолжателей (кроме заведомых эпигонов). Это, конечно, не исключает воздействия Онегина на последующий роман.
Но стиховое слово по своей смысловой фактуре принципиально отличается от прозаического. Мне кажется, основа вариативности «Онегина» не в противоречивых характерах, а в «бездне пространства», о которой говорил Гоголь[2], в многопланности пушкинского стихового слова, о которой говорил Тынянов[3].
Если Вы продолжите Вашу работу, может быть, Вам следовало бы заглянуть в эту бездну стихового пространства, специфически стиховых семантических соотношений, — сохранив притом все уже Вами добытое на других уровнях рассмотрения.
Все это, как видите, разговор по большому счету.
Желаю Вам продолжения Ваших плодотворных трудов. Гинзбург
1. Речь идет о кн.: Гурвич И. А. О развитии художественного мышления в русской литературе (конец XVIII — первая половина XIX). Ташкент, 1987.
2. «В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт» — цитата из статьи Гоголя «Несколько слов о Пушкине» (см.: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т.
М., 1937—1952. Т. 8. С. 55).
3. «Слово не имеет <…> у Пушкина одного предметного значения, а является как бы колебанием между двумя и многими. Оно многосмысленно. <…> Семантика Пушкина — двупланна. <…> Отношение к слову не как к знаку предмета, а как к знаку слова, вызывающему ассоциативные лексические ряды, делают слово у Пушкина двупланным» (Тынянов Ю. Н. Пушкин // Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 131—133).
22
<Без даты>
Уважаемый Исаак Аронович!
С удовольствием прочитаю Вашу новую работу, в другом ключе. Присылайте ее.
Вашу главу о повествовании дала Бялому. Он сказал, что это талантливо, но что метод очень ему чужд. Этого и следовало ожидать.
Прочитаю новую Вашу работу, и тогда, м<ожет> б<ыть>, выскажу какие-нибудь методологические соображения.
С приветом Гинзбург
Публикация, вступительная заметка и примечания Э. Ф. Шафранской
