ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Михаил Мейлах
Ars poetica
I. Из тюремной тетради
1
Петербургской поэтики пленник
и Парнаса российского гость,
с молчаливою Музой, изменник,
месяцами немотствуя врозь;
петербургской поэтики данник —
легкий пепел по ветру развей
над зырянской тайгою, изгнанник,
оглянись — пред тобою Рифей:
не твоей ли он стражник неволи,
евразийский стоглавый дракон,
о котором в тридцатые, что ли,
не смолчал старина Арагон,
— что ура, мол, Урал, стерегущий
пуще тайны смарагдовых гор,
сердоликов и яхонтов пуще
входы-выходы каторжных нор.
Но когда отступает все это,
пред тобою является вдруг
незабытый, воспетый, всепетый
из лазоревой мглы Петербург.
Трижды умерший и не воскресший,
трижды вдовый, он все-таки жив,
но я вижу яснее и резче,
чем имперское чудо, — залив,
низкий берег закраины дальней,
до которой как будто — рукой…
и столичности провинциальной
безмятежно-трезвящий покой;
вавилонского ив многострочья
в мертвых водах плакучую ложь;
темной зелени белою ночью
словно вдруг подконвойную дрожь.
И над островом, городом, садом,
в легкий купол столкнув облака,
пьет незримого света громада
от воздушной свободы стиха.
…Пленник, данник, изгнанник, изменник,
в нутр рифейский сходящий Орфей!
Хлеб горчит, крутоваты ступени,
выпит мед, воздух пуст… соловей
не поет… — Что ж, простимся… —
минута,
и раздвинут во времени щель
трубадуры и обэриуты,
Хармс, Введенский, Арнаут Даниэль.
1985
2. De la musique avant toute chose[1]
Ни песни, ни слова, no nothing.[2]
Ни скрипок, ни музыки сфер.
И в молкнущем хаосе внятен
единственный этот размер.
И что в нем — надмирные хоры
иль вестник с трубой громовой?
— Не ветер бушует над бором…
— Ночь смерти и город ночной…
Та-та-та, та-та-та, та-та-та…
я, кажется, где-то слыхал…
токката… стаккато… рубато…
последнее скерцо… финал.
1986, март
II
1. Проблема полета
Тяжелее дремота,
знает маятник сна,
что проблема полета
летуном решена.
Тяготенья земного,
распознав этот дар,
разрешает оковы
земнородный Икар.
Круче стихотворенья
на двунадесять строк
направляет паренье
восходящий поток
мимо синего бора
на зеленом холме,
в ту лазурь, до которой
досягал Маллармэ
где ресничного взмаха
невесомей размах
рукокрылого праха
сквозь заоблачный прах.
Здесь стиху не помеха
ястребиная синь.
Удивленное эхо
отвечает: аминь.
2. Символист против (пост)модерниста
Постмодернизм, хоть имя дико…
«— Поэзия завтра заменяется прозой,
ямб и анапест — азбукой Морзе,
роза — мимозой и угрозой,
что лучше всех — кто лучше сморозит;
Мусагета лира, свирель Пана —
флейтой Марсия, грядущего хама;
по бутылкам разлит ключ Ипокрены;
кастальская влага — пивною пеной.
С корабля современности — рифму-подругу!
Да и Пегаса, подтянув подпругу,
в птицу-тройку запрячь пора бы,
кабы российские да не ухабы.
Вот итог поэзии русской:
„— Музка, слезы утри блузкой!“
Мед поэзии в пиру Валгаллы:
по усам текло, в рот не попало.
Не пииты и не пророки —
никовоки и ничевоки,
да и тем недолго осталось.
Возвращайся, слово, в родимый хаос».
2005
3. (Пост)модернист против cимволиста
«— Эй, Муза,
где анакруза?»
2008
4
Музы капризной благоволенье,
флейты фригийской хриплое пенье,
сбившийся хор аонид:
— Милая гостья? — взглядом Медузы
туже затянет старые узы
и немотой затомит.
Милая гостья — колет и душит,
жаром подземным морит и сушит,
чтобы наперегонки
брызнул из тьмы сквозь клекот и рокот
зауми древней шепот и ропот,
рифм зацвели огоньки.
И с архаической полуулыбкой
милая гостья бубном и скрипкой
будит родной звукоряд,
и под конец, отчитавши сурово,
дарит единственно верное слово,
бросив невидящий взгляд.
2012
5
De la mètrique avant toute chose.[3]
Рифм, ложащихся накрест,
необманчивый знак:
на двустопный анапест
наустил Пастернак.
И Ахматовой ода,
хоть разгадка не в том,
— «царскосельская одурь»,
петербургский фантом;
и звучавшее остро
лет тому тридцать пять:
«На Васильевский остров
я приду умирать»,
— то Эвтерпа шаманит
с Мнемозиной au pair[4],
но куда меня манит
этот странный размер
— шестикрылый анапест,
замутивший ключи?
Рифмы сложены накрест.
Слушай слушай… молчи.
2014
