МНЕНИЕ
Сергей Гавров,
Александр Мелихов
ИМПЕРСКАЯ МЕЧТА как вариант патриотизма
После
распада советской империи практически по национальным швам патриотические
чувства национальных меньшинств сделались
подозрительными не только для русских националистов, но и для российских
либералов. Современный либерализм вообще считает угрозой индивидуальной свободе
признание любых коллективных притязаний, а в русском патриотизме он усматривает
особую угрозу — опасность его перерождения в национальный экстремизм. Хотя на
самом деле национальный экстремизм является такой же нормальной реакцией на
угрозу национальному целому, как высокая температура есть нормальная реакция
организма на внедряющуюся инфекцию.
Именно
патриотизм — главный фактор, сохраняющий единство страны; экономические
интересы многих регионов и социальных групп работают скорее на распад. На распад в конечном счете работают и стремления этнических «патриотизмов».
И противостоять этим стремлениям может лишь, так сказать, патриотизм нового
типа. Вернее, хорошо забытого старого.
Мы
имеем в виду патриотизм имперский.
Исторически
сложилось так, что этнокультурные различия российских регионов весьма существенны.
И сохранение их в рамках единого полиэтнического
государства во многом обеспечивается инерцией исторической традиции, общими
культурными смыслами, в том числе объединяющими людей мечтами-иллюзиями и
воспоминаниями-иллюзиями.
Когда же с течением исторического времени, со сменой
поколений ослабевает память о мифологизированном общем прошлом, общих
испытаниях и победах, а на смену грезам о блистательном совместном будущем
создаются либо возрождаются мифологии, в которых каждый этнос желает играть самостоятельную
либо первенствующую роль, — в такие эпохи «распада старых и конфликта новых
грез» государство испытывается на разрыв.
Опасность
разрыва особенно возрастает, когда начинает представляться недопустимым прежний
уровень государственного насилия, всегда увеличивающегося при нарастании
национальных движений и уменьшающегося при их затухании.
С
известной долей условности технологии контроля центральной власти над инокультурными, иноэтническими
территориями можно свести к классическим направлениям «купить, убить, убедить»;
пропорции же в использовании отдельных направлений определяются конкретными
историческими условиями и возможностями центральной власти.
В
обществах модерна, особенно после окончания Второй
мировой войны, для нужд социального, этнического контроля преимущественно
используются мягкие социальные технологии, в которых убеждение, а точнее,
внушение является важнейшим инструментом контроля над общественным сознанием.
Эти технологии манипуляции сознанием побуждают человека воспринимать мир нужным
образом и поступать как бы по доброй воле, «по собственному желанию».
Наиболее
эффективными составляющими этого манипулирования стали массовая культура, пиар и реклама. Именно они задают нормы и ценности
социального мейнстрима, определяют успешные и
неуспешные, желательные и нежелательные модели поведения. Иными словами, они
«программируют» сознание и поведение человека. Эта незаметная, фоновая
социализация, обращающаяся преимущественно не к сознанию, но предсознанию, не сознается и не рефлексируется
человеком. И оттого наиболее прочная и естественная власть та, при которой
надсмотрщик — супер-эго — контролирует сознание и
поведение, пребывая внутри человека. Этого интериоризированного
внешнего контроля можно избежать лишь частично, ускользая в область психических
расстройств либо занимая сознательную нонконформистскую позицию, что под силу
лишь редким психически неустойчивым либо, напротив, сверхрезистентным,
сверхавтономным индивидам. (Напомним, что сама по
себе интеллектуальная, психологическая независимость вовсе не достоинство,
идиотам и преступникам она присуща ничуть не менее,
чем гениям и святым.)
Как
же с помощью приемлемых сегодня социальных технологий можно контролировать
многообразие этнокультурных течений, все чаще приобретающих этнополитическую
направленность? Прежде всего при помощи
конструирования и внедрения в общественное сознание массового мифа, мечты,
иллюзии, грезы.
Не
нужно, однако, думать, что общество поддастся любому внушению — иллюзии должны
увеличивать, а не уменьшать психологический комфорт человека. А потому на каждом этапе исторического развития «работает» свой
миф, тот, который наиболее полно соответствует общественным ожиданиям,
формируемым как информационной политикой, так и реальными условиями жизни,
существенной частью которых является искусство как в институционализированных
(книги, фильмы), так и в стихийных, диффузных формах (слухи, сплетни, мечты).
На этапе экономического роста основное содержание массовой культуры — это, как
правило, миф индивидуального спасения и успеха в обществе потребления.
Власть
потребительской грезы особенно возрастает, если период экономического роста
совпадает с периодом разочарования в какой-то масштабной коллективной мечте,
придававшей смысл жизни «отцов». В этих случаях «дети» с особой жестокостью и
цинизмом расправляются с обманувшей их сказкой. Некоторое
время они даже могут пребывать в уверенности, что им сказки вовсе не требуются,
что материальный и социальный успех способен устранить неустранимые
экзистенциальные проблемы человеческого бытия (важнейшей из которых является
проблема одиночества, бессилия человека перед безжалостным и всемогущим Кроносом, рано или поздно отнимающим все, что человеку
дорого, включая его собственную жизнь).
На стадии опьянения потреблением люди, чьи желания
моделируются пиаром и рекламой (миром гламура), обеспечивают сохранение общественного спокойствия
и устойчивости государства. На стадии же пресыщения, а в особенности
экономического спада, когда навязываемые массовой культурой стандарты
потребления становятся недоступны, разочарованные индивиды обращаются к поискам
грез, способным ослабить ужас экзистенциальной ничтожности, резко обостряющийся
в условиях социальной неудачи: чувство ничтожности в социуме пробуждает до того
временно подавленное чувство ничтожности в мироздании. И в безрелигиозном
обществе этнические сообщества, в том числе элиты, обращаются к компенсаторным
механизмам этнополитического национализма, поскольку этническая принадлежность
— единственное, что связывает индивида с чем-то гораздо более могущественным и
долговечным, чем он сам. В сущности, для подавляющего большинства эмоциональная
связь с этносом, нацией является единственным суррогатом бессмертия.
Стремление сделаться хотя бы частью чего-то
могущественного и бессмертного — одна из важнейших экзистенциальных
потребностей человека, и потребительский рост может служить разве что временной
ее анестезией. Государственная политика, не замечающая этого стремления, тоже
может надеяться лишь на временный успех.
Однако большие, объединяющие общество, — как,
впрочем, и разъединяющие его — иллюзии, коллективные грезы о прошлом и будущем
возникают не часто. В СССР такой большой объединяющей мечтой какое-то время был
коммунизм, в конце советской эпохи господствовала мечта разъединяющая, мечта о
капиталистическом рае, где каждый может в индивидуальном порядке приобщиться
щедрот общества потребления. Как мы знаем, новый социальный миф, гласивший, что
парламентская демократия, локализация влияния КПСС, а позднее — демонтаж
советской власти, дадут гражданам бывшего СССР возможность пользоваться благами
развитого капитализма, избегая его издержек, продержался далеко не так долго,
как миф коммунистический.
И дело не только в практическом снижении уровня
жизни, безработице и тому подобном — коммунистическая химера принесла
несопоставимо более страшные катастрофы, и все же ее адепты считали делом
чести, доблести и геройства верить в нее, вопреки всем зверствам и подлостям
коммунистической власти. Там, за горами горя, все равно лежал солнечный край
непочатый — и это давало силы брести по горам, которым так и не было конца. Но
куда труднее в одиночку бороться за личное выживание, не имея возможности
подавить чувство собственной мизерности гордостью за участие в великом и
благородном Общем Деле.
Значительно больше терпения и веры в будущее
люди проявили там, где миф капиталистического рая и экономического преуспевания
облекался в одежды коллективного этнического спасения, а экономическое
процветание чудесным образом становилось следствием национального освобождения.
Новый миф общества потребления разрушал многонациональную страну, благодаря
присущим ему элементам коллективного этнонационального
спасения, однако у тех счастливчиков, у кого этническая идентичность была
преобладающей, этот же миф укреплял иллюзию силы, красоты и бессмертия. Зато на
тех несчастных, для кого преобладающей была имперская идентичность, пали сразу
и материальные, и психологические лишения. Поэтому нетрудно было предсказать,
что «вдвойне обиженные» в скором времени тоже попытаются компенсировать свои
психологические потери удвоенной преданностью каким-то уже не имперским, а
национальным химерам.
В
гораздо лучшей психологической ситуации оказались те, кто уже ощущал себя
частью прекрасного, могучего и бессмертного Цивилизованного Мира. Быстрее в
капиталистический рай! И если продвижению мешает балласт — республики бывшего
СССР, — сбросить их с «парохода современности»! Если внутри России путаются в
ногах экономически неуспешные профессиональные и возрастные группы (пенсионеры,
колхозники, «бюджетники»), исчезновение или минимизация их «поголовья» —
безусловное благо. Главное — приобщение к мечте, к современному западному
капитализму, а не историческое и социокультурное
воспроизводство изжившего себя в старом, коммунистическом
обличье имперского государства.
После
распада СССР жестокая экономическая реальность изменила характер мифа спасения,
на некоторое время он стал сугубо индивидуальным, где каждый сам за себя, а
один Бог за всех, — если только мифы вообще бывают индивидуальными, ибо индивидуализм
не обещает даже призрачного бессмертия. Тем не менее, когда в начале 1990-х
мечта о личном преуспевании в рамках капиталистического Эдема столкнулась с
реальностью, она изменила направление, стала еще более частной, от нее отпали
все обобщающие наслоения. На некоторое время большинству населения стало почти
безразлично общее, в том числе и политические интересы своей этнической группы,
у каждого остались только личные экономические интересы. И так продолжалось
почти всю постсоветскую эпоху: на стадии экономического роста мечта об
индивидуальном успехе в материальной гонке капитализма во многом блокировала
включение компенсаторных механизмов этничности.
На
стадии же экономического кризиса, когда достигнуть экономического преуспевания
становится все труднее, экономическая мечта капитализма, утрачивая свою
анестезирующую функцию, скорее всего начнет замещаться
националистической мечтой общего спасения, с преобладанием компенсаторных
внеэкономических иллюзий.
Но
есть еще одна исторически устойчивая, самовоспроизводящаяся в декорациях той
или иной исторической эпохи греза, которая может если и не заместить полностью
померкшие мечты-иллюзии общества потребления, то по
крайней мере немало поспособствовать сохранению полиэтнического
государства, — это греза имперская. Это мечта о большом, могущественном,
культурно многообразном имперском государстве как вневременной, едва ли не
сакральной ценности, с которой можно соотносить свою жизнь и психологически
воспринимать ее более осмысленной, исторически не случайной, приобщенной к трансвременной сущности.
И в
этом имперская мечта вполне может конкурировать с мечтой этнонациональной.
С той существенной разницей, что имперская греза объединяет полиэтническое
государство, а мечта этнонациональная — разрушает.
Как
ни странно это сегодня может показаться, имперская мечта вполне
конкурентоспособна в сравнении с мечтой этнонациональной,
ибо она позволяет человеку приобщиться к более широкому и многосложному, чем
нация, универсуму. При этом имперская мечта приходит в менее острое
противоречие с процессами социокультурной, в том
числе языковой унификации больших географических и цивилизационных
пространств, она ближе глобальному миру.
Недаром
предшествующий этап глобализации основывался на унификации и взаимодействии больших
имперских пространств Британской, Австро-Венгерской,
Российской империй. Вспоминая жизненный путь многих выдающихся людей эпохи, мы
видим развитие их биографий в разных географических и культурных точках Европы
и мира: «Сила европейской культуры, вплоть до середины
столетия, состояла в ее смешении, перекрещивании: рождались в Будапеште, жили в
Вене, писали на немецком, говорили на венгерском»1 .
Сама
возможность этой географической и социокультурной
мобильности играла не последнюю роль в телеологии судьбы, в том числе в
профессиональной области. И сегодня реализация имперской мечты повышает
жизненные шансы человека на социальный успех, она может дать человеку больше,
нежели реализация мечты этнонациональной.
Ибо
имперская мечта масштабнее и многообразнее, здесь
малое потенциально проигрывает большому не только в экзистенциальном обаянии,
но и в социальной прагматике, подобно тому как малые
языки замещаются более сильными, более распространенными — в том числе
английским. Владение этими языками дает человеку возможность быть услышанным и
понятым на гораздо более обширных территориях; это увеличивает даже его шансы
сделаться успешным потребителем, что в рамках современного капитализма является
высшим выражением массового социального успеха.
Воплощение
имперской грезы способно дать больше, чем воплощение грезы этнонациональной,
и в сегодняшней России. Мечта о российском имперском мире может сделаться не
менее привлекательной, чем, например, мечта о мире американском. И это вовсе не
мечта о восстановлении Советского Союза с целой конюшней таких троянских коней,
как обладающие всеми формальными атрибутами независимости национальные
республики, — это мечта о российском имперском мире как об огромном
пространстве жизненных возможностей, пространстве географической и социальной
мобильности, реализуемой безотносительно этнонациональной
принадлежности человека.
В
этом пространстве имперского мира представимо все или почти все, здесь все
отвлекает от экзистенциального ужаса жизни, здесь нет скучного единообразия,
нет долговременных и устойчивых гарантий богатству и бедности, месту в
социальной иерархии — здесь возможна почти мгновенная восходящая и нисходящая
вертикальная мобильность.
Мечта
об имперском мире включает в себя и социальный успех, который определяется
личным вкладом в имперское дело и личной удачей каждого. Гражданское общество
империи основано на идее служения. Эту идею воплощает имперская аристократия,
выражающая в своей социальной жизни идею служения империи, реализующая в своей
этнической структуре старый добрый имперский принцип: не важно, какой ты крови,
важно, как ты служишь империи, в нашем случае российскому универсуму.
Венчает
имперскую мечту греза о мире как системе имперских универсумов, освобождающих
человека от груза этничности, приобщающих его к ценностям большого мира,
исподволь готовящих его к мировому, сиречь глобальному, гражданству. Сегодня
это и американский имперский мир, и нарождающийся универсум Евросоюза, и
возрождающийся квазиимперский мир России. При этом
наша имперская греза естественным образом вырастает из российской исторической
и социокультурной традиции, еще не успевшей
заглохнуть за годы жизни в не столь уж уютном национальном государстве.
В
чем же эта мечта может воплотиться сегодня? В сочетании, на первый взгляд, несочетаемого — свободы и служения, добровольного служения
наследственным аристократическим ценностям. И первым
идеологическим шагом должно стать осознание того, что имперский дух вовсе не
является концентрированной формой национального эгоизма, но, напротив, является
его преодолением во имя процветания многонационального целого: именно зрелые
империи дают примеры относительно мирного и длительного сосуществования разнокультурных этносов — при значительно большей их
самостоятельности, нежели это бывает в национальных государствах. В
доме, где правит мудрый хозяин, живется не только безопаснее, но и свободнее,
чем в равноправной коммуналке. Ибо толерантными бывают только те, кто уверен в
своей силе, а ответственными — те, кто чувствует себя хозяином.
Первым
же практическим шагом, по-видимому, должна сделаться программа возрождения полиэтничной имперской аристократии.
И
хотя это отдельная сложная тема, первый принцип можно наметить уже сегодня:
ставка на одаренных и романтичных.
Основное
направление конструирования имперской аристократии старо как имперский мир —
оно предполагает включение в нее аристократии этнонациональной.
К сожалению, в современной России нет или почти нет не
только универсальной по своему духу аристократии имперской, но и локалистской этнонациональной
аристократии. Но есть отдельные люди, есть социальные группы, из состава
которых можно рекрутировать неофитов для имперской аристократии, имперского
гражданского общества, — быть может, наиболее готова к исполнению этой миссии
научная среда.
Также
нам видится возможность возрождения имперской аристократии через возрождение
чести профессиональных сословий, офицерства, рабочих, чиновников. Здесь можно,
благодаря многочисленным историческим свидетельствам, вспомнить российские
юнкерские училища, царивший в них особый дух. Можно вспомнить и рабочих
Петрограда начала прошлого века, которым было дело до общего, целого, до
государства и разумной, справедливой жизни в нем. И пусть потом все это желание
справедливости выродилось и захлебнулось в годы советской власти, оно остается
ценным примером заботы об общем, а не только о собственном благе.
Иными
словами, имперскую аристократию составляют те, кто способен служить интересам
империи, имперского гражданского общества, те, кто собственный материальный успех
соподчиняет общему имперскому успеху. Конечно, такие утверждения звучат немного
пафосно и чуть ли не по-советски. Но не стоит
забывать, что в Японии, например, потомков дворянских (самурайских) родов
охотно назначают на высшие административные должности, в том числе и в частном
бизнесе. В старой Европе подобная практика также довольно распространена.
Дело
в том, что эти люди могут принимать важные решения, исходя из сверхэкономических ценностей, из своих представлений о
чести и благе государства. Этих людей нельзя или почти нельзя купить, их очень
сложно убедить подделывать финансовую отчетность, обманывать государство и
акционеров, как случилось, например, с высшим менеджментом приснопамятной
компании «Энрон». Их можно только убить, а это уже
совсем иное качество человека, его высшее имперское качество.
Имперскую
аристократию составляют люди разных сословий и званий, разной этнической
принадлежности, это понятие шире потомственной аристократии, хотя там, где это
возможно, во многом вырастает из нее и ее отношения к
миру. Она состоит из людей небезразличных к общему делу, людей, для которых это
дело не менее личное, чем свой дом и семья. Из людей,
которые готовы строить и защищать универсальное имперское пространство, жертвуя
частным ради успеха общего.
Таких
людей немало и в сегодняшней России, но они не представляют собой никакой
организованной силы, и, тем более, государство не оказывает им ни малейшей
поддержки в воспроизводстве себе подобных. (Государственная поддержка на первом
этапе должна оказываться не социальным институтам, но уже зарекомендовавшим
себя одиночкам, и при этом не должна быть настолько значительной, чтобы
привлечь прохвостов.) Возрождение имперской аристократии — это та надэтническая идея, без хотя бы частичной реализации
которой невозможно воплощение никаких иных масштабных идей, рассчитанных на несколько поколений. Именно участие в таких проектах
порождает чувство государственного единства, в котором так называемые простые
люди нуждаются даже более, чем сами аристократы, ибо
им совсем уж нечем заслониться от ужаса экзистенциальной ничтожности.
Именно
имперская аристократия являет собой сердцевину, основу гражданского общества
империи, построенного на основе идеи служения. В этом обществе господствует,
повторяем, вечный имперский принцип: не важно, какой ты крови, не важно твое
социальное происхождение, важно, как ты служишь империи. С тем принципиальным
уточнением, что в современном мире военное служение перестает быть главным.
Ибо
у великих держав, обладающих ядерным оружием, сегодня нет никаких материальных
причин воевать друг с другом: все, что можно захватить, гораздо дешевле купить.
А бороться за фиктивное влияние, поддерживая друг против друга
авантюристические режимы, вместо того чтобы держать их под контролем, — это уже
не циничная геополитика, но бескорыстная коммунальная склока: вы налили
керосина в наш суп — мы заметем мусор вам под дверь. Если уж мечтать о едином
человечестве, то давно пора осознать, что даже самому могучему игроку на
международной арене не под силу подмять весь мир под свой протекторат — против
такого богатыря объединятся все. К единому человечеству имперские миры могут
двигаться только вместе. Используя в состязании друг с
другом единственное по-настоящему эффективное средство — соблазн.
И
побеждать будет тот, кто возьмет верх в состязании грез.