ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

Игорь АРХИПОВ

В. М. ЧЕРНОВ: ЯВЛЕНИЕ «СЕЛЯНСКОГО» МИНИСТРА

Агрессивная толпа кронштадтских матросов и анархистского вида субъектов с винтовками в руках заполнила весь сквер у Таврического дворца. 4 июля 1917 года — наиболее драматичный момент массовых беспорядков в Петро­граде, организованных большевиками в расчете на возможность свержения Временного правительства. Звучали требования, чтобы Советы взяли власть в свои руки, прогнав из правительства буржуев-кадетов. Представители ВЦИКа Советов, пытаясь ослабить накал страстей, произносили на крыльце успокоительные речи. Из министров-социалистов перед толпой предстал министр земледелия эсер Виктор Михайлович Чернов. Встреча оказалась достаточно враждебной. Сыпались обвинения в «предательстве трудящихся», «соглашательстве», в боязни пойти против буржуазии и помещиков, наконец, объявить землю народным достоянием, покончить с войной. «Принимай, сукин сын, власть, коли дают», — кричал разнузданный тип, поднося кулак к лицу Чернова. И вдруг не на шутку разошедшиеся представители «революционного народа» силой стащили Чернова со ступеней и бесцеремонно запихали на заднее сиденье стоявшего рядом автомобиля.

Известие, что Чернов арестован какими-то вооруженными людьми и объявлен заложником — по всей видимости, до окончательного «углубления революции», — тотчас докатилось до находившихся в Таврическом дворце советских лидеров и членов правительства. Некоторые из них бросились на выручку Чернову. Но решающую роль в разыгравшейся сцене эффектно сыграл Л. Д. Троцкий, ставший уже одним из большевистских вождей. «Вы поспешили сюда, красные кронштадтцы, лишь только услышали о том, что революции грозит опасность! — обращался Троцкий к обезумевшей толпе, поначалу не желавшей слушать даже его. — Красный Кронштадт снова показал себя как передовой боец за дело пролетариата. Да здравствует красный Кронштадт, слава и гордость революции!» Грубая лесть в адрес кронштадтцев
в сочетании с грозными проклятиями буржуазии возымели действие, и толпа несколько приутихла. «Вы пришли объявить свою волю и показать Совету, что рабочий класс больше не хочет видеть у власти буржуазию, — продолжал Троцкий с новой силой. — Но зачем мешать своему собственному делу, зачем затемнять и путать свои позиции мелкими насилиями над отдельными случайными людьми? Отдельные люди не стоят вашего внимания… Каждый из вас доказал свою преданность революции. Каждый из вас готов сложить за нее голову. Я это знаю…» Последовал финальный аккорд: «Гражданин Чернов, вы свободны!» Изрядно потрепанный министр вместе с неожиданным заступником поспешно удалились в Таврический дворец¹…

Конечно, Чернов не относился к числу «случайных людей». Один из лидеров партии эсеров, Чернов все годы был ее главным идеологом и теоретиком. Обширные знания и глубокий анализ аграрного вопроса в России обеспечивали ему репутацию видного специалиста в этой сфере. И назначение Чернова министром земледелия во втором и третьем составах Временного правительства было логично. Карьера Чернова в 1917 году — очередной политико-психологический феномен недолгого периода «Свободной России».

До Февральской революции Чернов не имел сколько-нибудь массовой известности. Последнее десятилетие он провел в эмиграции. В России очень немногие были знакомы с его теоретическими работами, посвященными аграрной политике и научному социализму. Изредка появлявшиеся в легальной печати публицистические работы особой славы ему не приносили. К тому же тексты Чернова не блистали яркостью стиля и четкостью изложения материала. Тем не менее, зачастую занудный и скучный в своих сочинениях, Чернов после Февраля 1917-го молниеносно превратился в чрезвычайно популярную, культовую фигуру «селянского», «мужицкого» министра. Колоссальный успех у крестьян эсеровской аграрной программы обеспечил и триумф Чернова, его особое положение среди политиче­ских лидеров демократической России. И не случайно именно эсеру Чернову довелось стать председателем Учредительного собрания. «Хозяин земли русской» смог собраться на единственное заседание — «караул», состоявший в основном из кронштадтских матросов, незаменимых в дни революционного беспредела, исполнил приказ большевистских вождей и прекратил его деятельность.

Соблазн народничества

Чернов родился в небольшом заволжском городке Новоузенске Самар­ской губернии 25 ноября (7 декабря) 1873 года. Мать, происходившая из дворянского рода Булатовых, умерла, когда Виктору, самому младшему из ее пятерых детей, было около года. Как вспоминал Чернов, судя по рассказам родственников и земляков, «эта образованная, замкнутая и меланхолическая женщина в Новоузенске слыла живой загадкой». Оставив столичную жизнь с интересным кругом общения, и в частности с литературными знакомствами, она удалилась в провинцию и вышла замуж за человека, закончившего лишь уездное четырехклассное училище. Сын крепостного крестьянина, отец Чернова за два десятилетия «царской службы» прошел путь от младшего помощника писаря уездного казначейства до вполне пристойной должности уездного казначея, получив перед отставкой орден Святого Владимира и личное дворянство. После смерти супруги отец со всей семьей переехал в город Камышин, на границе Самарской и Саратовской губерний, женился на «засидевшейся в девицах, разбитной, хозяйственной и пышной поповне», которая родила ему еще пятерых дочерей.

Будущий идеолог крестьянства и теоретик аграрного вопроса с благодарностью вспоминал отца, внушившего ему мысль: «Земля, по его мнению, рано или поздно должна была вся отойти к крестьянам, ибо только они одни и есть настоящие дети земли, только они к ней относятся с подлинною сыновнею любовью. Помещики же на земле только зря и без толку балуются, да сквернят ее, обращая в средство наложения кабалы на деревню. Между землей и мужиком они встревают как лишние и ненужные, и отстранить их вовсе прочь — будет самое святое дело». Чернов отзывался об отце по-доброму, хоть и с легкой иронией: «В провинциальной глуши он представлял собою нечто не совсем заурядное, <…> был в полном смысле этого слова „душою общества“. Он был по натуре очень широк, весело-приветлив и добродушен, любил принимать и угощать, и к нему „на огонек“ охотно шли многие, когда хотелось, чтобы на душе стало полегче и посветлее. Он довольно ловко владел и бильярдным кием, и охотничьим ружьем, и удочкой спортсмена-рыболова; в преферансе и винте считался профессором. Жилка общественности была в нем очень сильна — он вечно организовывал какие-нибудь клубы, пикники (обязательно с ловлей „бреднем“ и варкой ухи под открытым небом), а еще более — любительские спектакли, в которых и сам охотно лицедействовал, особенно в излюбленных им пьесах Островского…»²

Жизнерадостный, заводной характер передался и Виктору Михайловичу, которого будут называть самым веселым министром Временного правительства. В детские и отроческие годы Виктор увлекался рыбной ловлей, подчас отправлялся в рискованные плавания на лодке по Волге и хождения по окрестным лесам и деревням. Мачеха не слишком жаловала детей мужа от первого брака, и они были предоставлены сами себе. «Я рос в значительной мере беспризорным, предприимчивым, своевольным бродягой, — вспоминал Чернов. — Пара весел, лодка, несколько удилищ были моей „хартией вольностей“. Забежав на кузню, я получал старый котелок, краюху хлеба, две-три луковицы, побольше картошки и еще — вот что легко забывалось и о чем ни за что не надо было забывать — маленький сверточек соли. Рыбы я налавливал вдоволь, предаваясь этому занятию с редким фанатизмом и даже, кажется, воображая, что в нем не имею себе равных».³

В десятилетнем возрасте Виктор оказался в губернском Саратове, где поступил в первый класс местной гимназии. Сильный психологический отпечаток на формирующуюся личность способного юноши накладывала сама атмосфера Саратова, славившегося традициями революционного народничества. Бывшие «народовольцы» и «землевольцы», политические ссыльные, «сумасшедший философ» (некий Донецкий) и даже люди, создающие революционные организации, — таков круг общения гимназиста Чернова. В четвертом классе он уже издавал рукописный журнал, заполняя его собственными стихами, рассказами, статьями на общественно-политические темы. Чернов увлекается идеями народничества, его любимый поэт — Н. А. Некрасов, он штудирует труды П. Л. Лаврова, Н. Г. Чернышевского, Н. К. Михайловского. «„Народ“ был в это время нашей религией. Народ-гигант, сиднем сидящий десятки лет наподобие Ильи Муромца, чтобы вдруг „разогнуть спину“ и стряхнуть с себя всю облепившую его нечисть. К этому культу переход совершился как-то вдруг. Жажда культа жила в душе всегда, — признавал Виктор Михайлович. — Полуребенком, я был одно время страстно-религиозен; убегая от людей, уединяясь в пустую, темную комнату, простирался на земле перед образами и молился жарко, обливаясь тихими слезами умиления или жгучими слезами тоски…»⁴ Когда жандармы пришли арестовывать народовольца А. В. Сазонова, Чернов сидел у него в гостях и попытался скрыться. Поставили вопрос об исключении Виктора из гимназии, установили за ним надзор (помнили еще его старшего брата, учившегося в той же гимназии и арестованного за революционную деятельность). Последний, 8-й класс, пришлось заканчивать в Юрьевской (Дерптской) гимназии.

В 1892 году Чернов поступает на юридический факультет Московского университета. Разумеется, он тут же погружается в работу нелегальных студенческих кружков, четко идентифицируя себя с народниками. Больше всего энергии уходит на полемику с марксистами — к этому занятию Чернов относится со свойственной ему фундаментальностью: «Мы, не марксисты, прилежнее всего занимались тогда именно Марксом. Мы считали „вопросом чести“ знать Маркса лучше, чем его сторонники. Это порою превращалось у нас в какой-то спорт. Мы должны были наизусть знать все самые „существенные“ боевые цитаты, на которые приходилось опираться в спорах. Те, кто, как я, обладал хорошей памятью, порою „откатывали“ Маркса по памяти целыми страницами».⁵ Судя по всему, Чернов с самого начала не был психологически готов «работать по специальности» — поступить на государственную службу или заняться юридической практикой. Зато, вращаясь в университетской среде, он уже на первых курсах сталкивается в ожесточенных спорах с В. И. Ульяновым, встречается с кумиром народнически настроенной молодежи Н. К. Михайловским, знакомится с будущими лидерами кадетской партии — приват-доцентом П. Н. Милюковым, студентом-юристом В. А. Маклаковым, выпускником медицинского факультета А. И. Шингаревым…

Охранка, как выяснилось, внимательно следила за деятельностью кружка с участием Чернова, члены которого считали себя «народовольцами» — «за отсутствием другого, более соответствующего наименования». В апреле 1894 года при аресте Чернова в его московской квартире помимо собственных рукописей была найдена масса всевозможных революционных изданий. Чернов, проходивший по делу так называемой «Партии народного права», вскоре после ареста был удостоен беседы с С. В. Зубатовым. Начальник Московского охранного отделения саркастически расписывал наивность и неумелость конспиративной деятельности Чернова и его товарищей, попавшихся при устройстве типографии и транспортировке воззваний. Рассказы Зубатова о собственных революционных грехах молодости и пережитом прозрении, а также обещания, что правительство намерено заняться обеспечением всеобщей грамотности русского народа, не произвели впечатления на Чернова. Переведенный в Петербург, в течение девяти месяцев он содержался в Петропавловской крепости, а затем в Доме предварительного за­ключения. В январе 1895 года, по ходатайству отца и известного писателя и историка Д. Л. Мордовцева (дальнего родственника, для большей убедительности назвавшегося «дядей»), Чернова освободили под залог в тысячу рублей «на поруки» и отправили в Камышин. Наказанием был назначен гласный надзор полиции с запретом проживания в столицах, губернских и университетских городах на срок три года.

Почти все это время Чернов жил в Тамбове. Сотрудничал в местных газетах. Устроился работать на незначительную должность в земство. Занимался земской культурно-просветительской работой. В 1898 году он женился на заведующей земской воскресной школой Анастасии Николаевне Слетовой, дочери мелкого торговца и страхового агента. Попытался Чернов начать и практическую работу среди крестьянства. Подготовил устав крестьянской революционной организации «Братство для защиты народных прав» и провел съезд, в котором участвовало человек восемь крестьян из пяти ближайших уездов. Крестьян призывали объединяться в тайные братства и бороться за свои права, добиваясь в союзе с революционной интеллигенцией создания крестьянского самоуправления и отмены частной собственности. Насильственные меры предполагалось использовать лишь в крайнем случае. Ближайшим соратником Чернова по этой работе стал брат жены — исключенный за участие в беспорядках студент С. Н. Слетов.⁶

Весной 1899 года вместе с супругой и ее отцом Чернов легально выехал за границу. Сначала в Цюрихе, а затем в Париже Виктор Михайлович пытался увлечь ветеранов революционного народничества своей главной идеей: найти средства и организовать масштабный выпуск за рубежом «народной» литературы для просвещения крестьянства и его подготовки к борьбе. В 1900 году была создана Аграрно-социалистическая лига — своей задачей она объявляла пропаганду среди крестьян с целью их включения в революционное рабочее движение. За год было выпущено 25 тысяч экземпляров агитационных брошюр, написанных в основном Черновым. В конце 1901 — начале 1902 года Чернов и Аграрно-социалистическая лига вошли в созданную тогда партию социалистов-революционеров.

Теоретический символ веры

Чернов сразу стал членом ЦК партии эсеров и оставался в таком качестве все последующие годы. Виктор Михайлович фактически возглавлял редакцию газеты «Революционная Россия», признанной вскоре официальным печатным органом. Особое положение Чернова в партии определялось тем, что он быстро получил признание как ее ведущий идеолог, разработчик теоретических программных положений и стратегии. Разработки Чернова, находившие отражение в десятках статей не только в партийных изданиях, но и в авторитетном петербургском журнале «Русское богатство», составили основу программы, утвержденной на I Съезде в январе 1906 года. Видный экономист Н. Н. Суханов, в начале ХХ века близкий к эсерам (в 1910-е годы, разочаровавшись в неонародничестве, он превратился в марксиста и социал-демократа меньшевика), признавал незаурядную роль Чернова-идеолога: «В создании эсеровской партии Чернов сыграл совершенно исключительную роль. Чернов был единственным сколько-нибудь крупным ее теоретиком — и притом универсальным. Если из партийной эсеровской литературы изъять писания Чернова, то там почти ничего не останется. <…> Без Чернова вообще не было бы эсеровской партии, как без Ленина не было бы большевистской, поскольку вокруг идейной пустоты вообще не может образоваться серьезная политическая организация. Но разница между Черновым и Лениным та, что Ленин не только идеолог, но и политический вождь, Чернов же только литератор. <…> Можно не одобрять внешних приемов его писаний, можно признавать его эрудицию более или менее „начетнической“ а его теоретическую мысль гораздо более пригодной к комбинаторским упражнениям, чем к оригинальному творчеству. Но его литературный талант, его разносторонняя эрудиция, его комбинаторские способности — все же остаются налицо. <…> Ведь в течение всей его деятельности перед ним не­отвязно стояла до крайности трудная, а вернее — невыполнимая, ложная, внутренне противоречивая задача: пропитать новейшим, научным, международным социализмом черноземно-мужицкую российскую почву».⁷ Кстати, начатое в 1917 году, еще при Временном правительстве, издание собрания сочинений Чернова должно было состоять из двадцати объемных томов «избранных работ»!

Ключевая идея Чернова, обеспечившая популярность эсеровской программы во время революций 1905 и 1917 годов — социализации земли. Земля должна быть изъята из частной собственности, обращена в общенародное достояние и распределена среди тех, кто на ней трудится, — на уравнительных принципах, в соответствии с трудовыми и потребительскими нормами. Чернов спорил с тезисом социал-демократов о мелкобуржуазности российского крестьянства, полагая, что оно в большей степени предрасположено
к социализму. Утопичность построений главного эсеровского идеолога проявлялась и в подходе к тактическим вопросам. Включая требование социализации земли в программу-минимум, эсеры полагали, что оно может быть постепенно реализовано и при сохранении буржуазных отношений, в условиях демократической республики — если государство будет проводить соответствующую аграрную политику.⁸

Необходимость аграрной реформы была очевидна для всех оппозиционных сил, понимали это и прогрессивно мыслящие люди из правящих кругов. Крестьяне страдают от малоземелья и вынуждены арендовать землю у помещиков, что означает, по сути, изъятие средств из производственного сектора (наряду с выкупными платежами) в ущерб его развитию. В то же время сельская община, выполняющая отчасти функцию социальной защиты крестьян, также оказывается сдерживающим фактором — она тормозит развитие частной хозяйственной инициативы. Эсеровский вариант решения проблемы являлся наиболее радикальным и бескомпромиссным, его же осуществление не может не сопровождаться кардинальными социальными потрясениями. И не случайно, что после Февраля 1917-го, на фоне беспрецедентной социально-политической напряженности, Временное правительство так и не решилось на претворение в жизнь программы эсеров.

Один из базовых принципов программы — отрицание возможности выкупа помещичьих земель, на чем настаивали либералы, в частности кадеты. Чернов считал, что это равносильно признанию за классом помещиков права собственности на землю — земля должна быть национализирована! Максимум возможных уступок, допускавшихся Черновым «с точки зрения человечности», — «оказание материальной поддержки лицам, пострадавшим от общественного катаклизма — совершенно так же, как оно оказывает поддержку лицам, пострадавшим от какого-нибудь естественного, природного катаклизма, например от землетрясения». На поддержку могут рассчитывать только те, кто без помощи государства уже «действительно не может обойтись».⁹

Чернов не соглашался с либералами, полагавшими, что целесообразно упразднение крестьянской общины. Либералы подразумевали наделение крестьян землей на принципах частной собственности, что создаст условия для развития в деревне нормальных буржуазных отношений (на достижение этой цели будет направлена реформа П. А. Столыпина). Виктор Михайлович был убежден, что нужно опираться на распространенное у крестьян представление, что «земля — Божья, земля — ничьи», а значит, земля не должна быть
в частной собственности ни у помещиков, ни у крестьян. Отношение к общине было противоречивым и подгонялось под провозглашаемую эсерами сверхзадачу — установление уравнительного землепользования на основе общественной собственности на землю. «Для нас община дорога постольку, поскольку в ней живет, растет и усложняется общая уравнительная тенденция, для которой, на известной ступени развития, самые формы общины становятся узки и тесны, — писал Чернов в одной из многочисленных работ по вопросам социализации земли. — Жизненный пульс общины для нас в том, что выводит крестьян за пределы общины и приводит к социализации земли. И потому не будет парадоксом сказать, что для нас, наиболее горячих сторонников общины, необходимо вызвать в крестьянстве известную степень недовольства общиной, <…> такого недовольства, которое ведет к отрицанию того, что остается у нее общего с частной собственностью, что замыкает ее в узком кругу „своей околицы“. Уравнительные начала, ограниченные в общине узким кругом соседского коллектива, мы хотим освободить и распространить на всю страну».¹⁰

Считалось, что партия эсеров предлагает «новую формулу права каждого человека на землю, человека как свободной индивидуальности, помимо всякой опеки, Божьей или государственной», без «поглощения личности патриархальным семейным коллективом».¹¹ Подлинное индивидуальное существование человека невозможно без права на землю, но при этом допустимо пойти на ущемление прав личности тех, кто имеет землю в частной собственности — ведь их в России подавляющее меньшинство! Общественная собственность на землю при ее уравнительном распределении выгоднее и экономически с точки зрения развития сельскохозяйственного производства. Эту умозрительную и утопическую схему Чернов обосновывал из года в год в бесчисленных наукообразных сочинениях.

Разнообразный опыт

После объявления Манифеста 17 октября 1905 года Чернов решил возвращаться в Россию. Он был убежден, что власть вступила на путь конституционных реформ. Впрочем, несмотря на провозглашенную амнистию, Виктор Михайлович поехал по чужому паспорту: «Где-то в Лондоне, у каких-то евреев-эмигрантов, ждавших отправки в Америку, было совсем недавно куплено несколько паспортов; из них по летам ко мне подходил только один паспорт, какого-то Арона Футера или что-то в этом роде. По одежке протягивай ножки, и я, со своей характерной русопетской наружностью, превратился в Арона Футера, приучая себя говорить хоть слегка с еврейским акцентом».¹²

Своей главной миссией Чернов считал создание в России «большой политической газеты», которая выступала бы с «открытым забралом» под флагом партии социалистов-революционеров. Он был уверен, что в условиях политических свобод и надежд на легальную партийную деятельность у эсеров должен быть собственный, а не «коалиционный», идейно близкий им печатный орган. В Петербурге Виктор Михайлович вступил в переговоры с редакцией народнического журнала «Русское богатство», члены которой, А. В. Пешехонов, В. А Мякотин, Н. Ф. Анненский (известные публицисты и общественные деятели, сочувствовавшие эсерам), обещали оказать помощь. Чернов предложил преобразовать в партийный орган популярную газету «Сын Отечества», близкую по духу к «Русскому богатству» и созвучную эсеровской идеологии. «Сын Отечества» в итоге стал газетой эсеровской партии, но ценой раскола и ухода большей части сотрудников газеты. Содержание конфликта оказалось более глубоким и не исчерпывалось нежеланием сотрудников становиться партийными журналистами. Народники, объединявшиеся вокруг «Русского богатства» и называвшие себя «надпольной» частью партии эсеров, настаивали: в новых условиях следует полностью порвать с нелегальной составляющей в деятельности партии, отмежеваться от террористиче­ских методов и создать качественно иную, «широкую, легальную, для всех открытую партию, где все ведется гласно, под публичным контролем, на последовательно-демократических началах». Предлагалось наделить эту партию и новым именем — партия народных социалистов. Финальную точку в этом споре поставили в январе 1906 года на I Съезде партии социалистов-революционеров, проходившем в Финляндии. Группа либеральных народников, не согласная с позицией большинства, заявила о создании собственной партии народных социалистов («энесов», как ее стали упрощенно именовать) — в полной мере легальной и парламентской.

 Деятельность Чернова, фактически подпольно проживавшего в Петербурге в 1906—1907 годах, сводилась в основном к изданию «Сына Отечества». Газета неоднократно закрывалась, но затем выходила под новыми названиями. «Как-то, незадолго до конца нашего предприятия, помню, мы подсчитали литературную производительность всех главных редакционных работников, — писал Чернов-мемуарист. — Правда, рекорд побил я; но ведь я, стесненный нелегальным положением, должен был избегать частых передвижений и кончил тем, что почти что поселился в редакции, там же ночуя, часто не раздеваясь, благо налицо был отличный кожаный диван: наборщики, приходя рано утром в типографию, помещавшуюся тут же, в нижнем этаже, первого меня заставали в редакции и теребили с требованием рукописей».¹³

Виктор Михайлович постоянно корректировал тактические установки — свои и партии, главным идеологом которой по праву считался. Сначала он был сторонником бойкота выборов в 1-ю Государственную думу. Однако в выборы Думы второго созыва эсеры включились, а затем образовали в ней фракцию трудовиков (Чернов курировал ее работу в качестве эксперта). Аграрная комиссия Думы при участии Чернова выработала законопроект, предусматривавший социализацию земли, — за его внесение удалось собрать подписи ста четырех депутатов. Чернов, выступавший в декабре 1905 года против начала всеобщей политической стачки и ее перерастания в восстание, в дальнейшем также осуждал призывы крестьян к явочным захватам помещичьих земель. Роспуск 2-й Думы и издание выборного закона от 3 июня 1907 года Чернов воспринял как наступление реакции и принялся ратовать за подготовку к «боевой работе», не останавливаясь перед совершением теракта против царя…

В 1908 году Чернов эмигрировал. На партийной конференции в Лондоне (август 1908 года) он признавал: «Мы разбиты, но разбиты не как массовая партия, а как организация». Центристский вариант тактики, предложенный Виктором Михайловичем, подразумевал, что в России должна усиливаться конспиративная организационная работа, но при этом необходимо включаться в деятельность легальных массовых организаций, используя все возможности для пропаганды. Разоблачение в конце 1908 года руководителя Боевой организации Е. Ф. Азефа как провокатора явилось беспрецедентным потрясением и для Чернова, и для остальных эсеровских лидеров. Азеф вы­глядел выдающимся деятелем в глазах Виктора Михайловича, который в самой незначительной мере занимался организационной работой и тем более «вопросами террора»: «Со своим ясным, четким, математическим умом Азеф казался незаменимым. Брался ли он организовывать транспорт или склады литературы с планомерной развозкой на места, изучить динамитное дело, поставить лабораторию, произвести ряд сложных опытов — везде дело у него кипело. „Золотые руки“ — часто говорили про него».¹⁴ Чернов пытался даже сложить полномочия члена ЦК — в появившейся вдруг атмосфере «овладевшей партией оторопи» с преобладающим чувством «моральной катастрофы».

Весной 1911 года в результате очередного кризиса в партийном руководстве Чернов вышел на некоторое время из состава Заграничной делегации партии и редакций партийных изданий. Оставив партийную работу, Виктор Михайлович и его вторая жена Ольга Алексеевна Колбасина (располагавшая, судя по всему, определенными средствами) выехали в Италию и поселились на вилле «Парадиз» в местечке Феццано. Решив заниматься исключительно литературной деятельностью, Чернов сблизился с М. Горьким, жившим тогда на Капри. Он сотрудничал в издававшемся Горьким в Петербурге «толстом» журнале «Современник». В апреле 1912 года Чернов — под своей уже редакцией, но при участии Горького — начал выпускать в столице легальный общественно-политический журнал «Заветы» (до августа 1914 года вышло 28 номеров). Но вскоре на страницах журнала появился скандальный роман Б. В. Савинкова «То, чего не было». Чернов, настаивавший на публикации, ссылался на верность принципам «свободы мысли», тем не менее следствием этого решения стал полный разрыв отношений с Горьким.¹⁵

Начало мировой войны усилило разногласия в среде эсеровских лидеров. В большинстве своем они заняли «социал-патриотические» позиции. Чернов, напротив, считал, что Россия ничем не отличается от своих противников и ведет тоже завоевательную войну. Он не разделял мнения коллег (в частности, Савинкова), что нужно отказаться от борьбы с царизмом. Оптимальным исходом войны, на взгляд Виктора Михайловича, была бы «ничья». Эсеры-интернационалисты во главе с Черновым издавали в эмиграции газеты «Жизнь» и «Мысль». Первоначально, ради заработка, Чернов писал материалы на военные темы для петроградской социалистической газеты «День» (в ней же публиковались репортажи Савинкова), но из-за разногласий в оценке смысла войны это сотрудничество вскоре прекратилось. Вместе с интернационалистами ряда европейских стран Чернов участвовал в сентябре 1915 года в социалистической конференции в Циммервальде (Швейцария). Виктору Михайловичу приглянулись идея превращения войны в войну с эксплуататорскими классами и правительствами. В русле интернационалистских взглядов Чернова было и сотрудничество в 1915—1916 годах в журнале «На чужбине», который издавался Обществом интеллектуальной помощи русским военнопленным в Германии и Австрии. Не совсем ясно, на какие средства эсеры-интернационалисты выпускали журнал. После Февраля 1917-го в адрес Чернова бросались обвинения, что для пропаганды антивоенных взглядов среди русских военнопленных использовались «немецкие деньги».

Крестьянское знамение

Первая попытка Чернова вернуться в Россию после Февральской революции оказалась неудачной. Английские власти отказались пропускать его как злостного интернационалиста и выдворили обратно во Францию. Тем не менее в компании с большой группой эсеров-оборонцев (среди них были Б. В. Савинков, Н. Д. Авксентьев, А. А. Аргунов и др.) он все-таки миновал туманный Альбион и прибыл — через Швецию и Финляндию — в Петроград 8 апреля.

Виктор Михайлович сразу включился в активную политическую деятельность. Он избирается в Бюро Исполкома Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, становится членом Петроградского комитета партии эсеров (в то время исполнявшего функции ЦК) и входит в редакцию партийной газеты «Дело народа». Погрузившись в атмосферу революционного Петрограда — спустя пять недель после свержения самодержавия, — Чернов пережил необычайный подъем: «„Историческая музыка эпохи“, открытой февральскими днями, в наивной вере, в не омраченной еще цельности настроения, в дружном едином порыве, праздничном и светлом. Много было в февральской революции яркого. Но вряд ли можно найти в ней что-нибудь более трогательное, чем эта переливающаяся через край переполненной радостью души народной струя почти религиозной веры в пришедшее обновление всей жизни».¹⁶

Чернов поддержал создание буржуазного Временного правительства — на его взгляд, это разумный шаг, соответствующий канонам «классических» социалистических теорий об этапах революции. Вступление в правительство эсера А. Ф. Керенского несколько нарушало идейную гармонию и схематическую строгость партийной доктрины, предназначавшейся для «текущего момента», тем не менее Чернов с этим смирился. Впрочем, высказываясь первоначально против участия эсеров и меньшевиков в правительстве, Виктор Михайлович вскоре стал проявлять недовольство действиями отдельных министров-либералов. Считая себя знатоком аграрного вопроса, он критиковал работу министра земледелия кадета А. И. Шингарева. Но наибольшее неприятие вызывала у него «империалистическая» политика министра иностранных дел П. Н. Милюкова. Именно Чернов, еще до возникновения «апрельского кризиса», предложил Павлу Николаевичу занять кресло министра народного просвещения.

Решение об участии эсеров и лично Чернова во Временном правительстве было принято на заседании Исполкома 1 мая. Виктор Михайлович в итоге признал целесообразность создания коалиции — для расширения социальной и политической базы правительства, нуждающегося в более мощной общественной поддержке со стороны «революционной демократии». Интересно, что условием своего вступления в кабинет (разумеется, в качестве министра земледелия!) Чернов выдвинул принятие какого-нибудь министерского портфеля популярным лидером меньшевиков И. Г. Церетели. В свою очередь Церетели (для него подобрали второстепенное министерство почт и телеграфа) отмечал: «Ни у кого в рядах партии, даже среди правых социалистов, не было сомнения, что партию должен представлять в правительстве Чернов, только участие которого и могло обеспечить правительству максимальную поддержку партийных кадров и крестьянской массы».¹⁷

Как политически знаковая фигура, Чернов призван был выполнять не только функции министра земледелия. Один из публичных лидеров партии эсеров, Виктор Михайлович выступал по всем актуальным вопросам «текущего момента», играя роль одного из ключевых правительственных агитаторов. Обеспечить поддержку правительства в тех слоях народных масс, где лозунги эсеровской партии пользовались особой популярностью, составляло главную задачу Чернова. Универсальным стилем выступлений Чернова перед рабочими и солдатскими толпами, на митингах и собраниях, на заседаниях и съездах Советов различных уровней были «уговоры». Он призывал сохранять спокойствие, «революционную сознательность», дисциплину, терпение, веру в светлое будущее, воздерживаться от самочинных и противозаконных действий… Примечательно, что Чернов после назначения министром земледелия по решению правительства был откомандирован для большого пропагандистского объезда фронтовых частей. «На популярность моего имени среди солдат — в массе своей мужиков в серых шинелях — возлагались в этом деле большие надежды», — с гордостью вспоминал Виктор Михайлович.¹⁸

Судя по всему, Чернов искренне отдался этой политической, в первую очередь пропагандистской деятельности. Впрочем, современниками она воспринималась неоднозначно — во многом благодаря личностным особенно­стям Виктора Михайловича, своеобразной манере поведения, противоречивости характера.

К примеру, меньшевик Н. Н. Суханов, оценивая деятельность Чернова в 1917 году как «трагикомедию», критиковал за доведенную «до нелепого, наивного и смешного тактику умывания рук»: «Чернов не проявил ни малейшей устойчивости, натиска, боеспособности, твердости руки и твердости „линий“ — свойств, необходимых в условиях революции для политического вождя. Он оказался внутренне дряблым и внешне непритягательным, неприятно смешным. Но это только одна сторона дела. Не меньшую роль, по моему убеждению, сыграла противоречивость его доктрины, идеологии, мировоззрения. Пока можно было писать и только писать — дело шло отлично. Но как „извернуться“ в революционной практике, среди грохота молотов и наковален?»¹⁹

Несмотря на внешнюю веселость и добродушие, некоторые политики усматривали неискренность, что-то отталкивающее в личности Чернова. В. Д. Набокову запомнилось, что Чернов отличался в общении «пошлыми ужимками, сладенькой улыбкой и кривляниями»; с этой характеристикой был согласен и Милюков.²⁰ Д. А. Лутохин отмечал: «После бесед с Виктором Михайловичем складывалось у меня впечатление, что он раздваивается: один в частной обстановке — и совсем другой перед „галеркой“. Без „мундира“ был он куда привлекательнее».²¹ Кадет Д. И. Мейснер, наблюдавший Чернова и в дни революции, и в изгнании, свидетельствовал: «…и тогда, в 1917 году, когда я услышал Чернова впервые, и потом в эмиграции, а я годы жил в том же доме, что и он, было в его словах что-то раздражающе демагогическое, что-то как бы недоброкачественное. Что-то такое, что производило впечатление, будто искусный словесный жонглер в потоке слов и полужестов с особой ужимочкой стремится всучить залежалый товар по завышенной цене. Таким остался в моей памяти Чернов на петроградских митингах 1917 года. Таким же я слышал его в Праге на собраниях домового комитета при сложных спорах о том, кто именно должен стать секретарем ревизионной комиссии домового управления, или о том, пришло ли время посыпать песком дорожки палисадника, принадлежавшего дому. <…> Самая внешность этого человека как-то не располагала к нему. Острые, сильно косящие глаза, большая голова с копной неряшливо зачесанных волос, всегдашняя как бы плотоядная улыбочка и по каждому поводу, а также и без него, всегдашний поток слов. В доме, в котором жил в Праге Чернов, кухонные окна выходили на лестницу. Молодые хозяйки готовили обеды при открытых окнах, возле которых, если женщина была миловидной или красиво-кокетливой, подолгу задерживался Чернов, и речь его неслась тогда бурным потоком».²² Эмигрировав из Советской России в 1920 году, Чернов вскоре женился в третий раз — на эстонке Иде Самойловне Сармус.²³

«Товарищи, мы не дети…»

Первым делом от «мужицкого» министра ожидали в крестьянско-солдатских массах решения земельного вопроса (о вере в Чернова свидетельствует, к примеру, то, что в крестьянских избах порой его портреты ставились рядом с иконами в красный угол!). Но Виктор Михайлович был убежден: полномасштабная аграрная реформа может быть осуществлена только Учредительным собранием. Как и другие политики Февраля 1917-го, Чернов полагал, что недопустимо нарушать принцип «непредрешения» и каким-то образом форсировать ход событий. Однако, осознавая остроту вопроса, он высказывался за более скорый созыв «Хозяина земли русской» — «к Покрову», то есть к 1 октября 1917 года. Предполагалось, что Учредительное собрание в течение зимы выработает земельные законы и весной у крестьян уже будет ясность с получением земли.

Стихийные захваты помещичьих владений, приобретавшие все больший размах, Чернов осуждал. Он бескомпромиссно выступал против большевистских призывов к «углублению революции», подталкивающих крестьян к насильственным, анархическим действиям, которые лишь усугубляли хозяйственную разруху. Так, на I Всероссийском съезде Советов Виктор Михайлович говорил о необходимости сдерживать революционную стихию и противостоять безответственным попыткам большевиков направить развитие событий «по явочно-захватно-сепаратно-розничному пути действия».²⁴ Волна захватов земли представляла опасность и для обороноспособности «Свободной России». Один из главных мотивов массового бегства солдат из армии — нужно спешить в деревню, чтобы успеть получить свою долю помещичьей земли. Практика захвата земли создает проблему и для будущего распределения обобществленной земли на «уравнительных» принципах. Ведь понятно, насколько трудно будет заставить крестьян расстаться с «завоеванной» землей, если ее окажется больше установленной нормы.

В многочисленных выступлениях Чернов пытался внушать, что нужно совсем немного подождать до окончательно решения задачи «земля — народу» Виктор Михайлович не сдерживал себя, скатываясь к откровенному заискиванию и славословию, превознося сознательность «свободного народа». А для пущей серьезности бесконечно повторял: «И вот, товарищи, мы не дети…» Крестьянство, согласно мифотворческой трактовке Чернова-оратора, «знает, что теперь ни земля, ни воля от него не уйдет», крестьяне «не смотрят на землю как голодные на кусок хлеба, <…> как бы до него дорваться». Убеждая дождаться решения Учредительного собрания и не предъявлять чрезмерных требований к Временному правительству, Чернов поясняет: «Теперешняя власть есть только приказчик, который ждет настоящего хозяина — Учредительного собрания, чтобы ему передать все хозяйство, все это наследство народное». Он объясняет, что необходимо время для качественной проработки решения земельного вопроса. В этом заинтересованы сами трудящиеся, ожидающие подготовленного «всенародным умом и всенародной совестью нового справедливого порядка, нового справедливого распределения земли». Реформа должна быть тщательно проработана, ибо земельный вопрос станет «фундаментом» для построения всего будущего: «Если же фундамент не оборудован как следует, верхние этажи строятся вкривь и вкось, грозят обрушением, давят (аплодисменты). Земля — есть основа всякой жизни и, — даже смерти. И — даже Смерти! — Потому что и после смерти, хотя немного, каких-нибудь аршина три, а земли все-таки требуется на кладбище (аплодисменты)». Лубочная идеализация «свободного народа» проявлялась у Чернова и в вариациях на тему мифа о «бескровной» революции, «гуманизме» и «великодушии» трудящихся: «Он (народ — И. А.) знает одно: были у змеи вырваны ее ядовитые зубы, а там пусть прячется в какие угодно щели, в какие угодно норы. Вот как чувствует народ. Он думает не о злобе, не о мести, он думает о том, как бы своих врагов обезвредить и как бы водворить скорей тот порядок вещей, при котором злобе, ненависти, мстительности, кровопролитию, расправе не будет больше места».²⁵

«Мы верим, что лишь путем обобществления земельной территории, путем передачи земли союзам тех, кто на ней трудится собственными руками, путем социализации земли может быть разрешен в ближайшем будущем важнейший вопрос жизни — вопрос аграрный, а этим заложен фундамент всех дальнейших социальных преобразований», — вещал публицист Чернов.²⁶ Но Чернов — как министр земледелия — понимал утопичность этих планов. Не удалось в полной мере реализовать те немногие шаги по регулированию земельного рынка, которые следовало предпринять до Учредительного собрания. А тем более для того, чтобы всерьез затронуть интересы земельных собственников, у коалиционного Временного правительства не было достаточной политической воли. Напротив, в сложной ситуации, когда деятельность правительства и так страдала от противоречий между социалистами и либералами, ни Чернов, ни Керенский не рисковали идти на конфронтацию, чреватую разрывом. Впрочем, среди тех пружин июльского политического кризиса, завершившегося отставкой «министров-капиталистов» во главе с премьером Г. Е. Львовым, были и разногласия вокруг одного из аграрных законопроектов.

Яблоком раздора стал предложенный Черновым закон о запрещении сделок по купле-продаже земли до принятия Учредительным собранием всего комплекса решений. По мнению министра, эта мера диктуется необходимостью прекратить спекуляцию землей и совершение фиктивных сделок, приводящих к изъятию из общего фонда земли, на которую будут распространяться акты Учредительного собрания. Против этого шага, посягающего на права нынешних земельных собственников, выступили Львов и ряд «цензовых» министров. Несогласие выражал и Главный земельный комитет при министерстве земледелия, сформированный вскоре после Февраля (его задачей было участие в подготовке земельной реформы с привлечением общественности, ученых-экспертов). В качестве компромисса Чернов соглашался предусмотреть, что сделки могут осуществляться, но лишь с согласия государственных органов — по постановлению местного земельного комитета и с утверждением министерства земледелия. Но и это не устроило оппонентов Чернова. Львов и министры-кадеты ушли в отставку, а 12 июля спорный закон был одобрен оставшимися членами правительства под председательством Керенского. Через несколько дней Чернов издал циркуляр о том, как надлежит исполнять на местах новые требования.²⁷

Кстати, несмотря на острый конфликт, Чернов тепло относился к Львову, отдавая должное его народническим настроениям, готовности «вобрать в себя пафос» революции: «Он не был враждебен крестьянству; это противоречило бы его земскому гуманитарному крестьянофильству; но когда аграрная революция стала стучаться в ворота, нажим на него земско-землевладельческих кругов стал так силен, что он внезапно поставил ультиматум: или он, или политика министерства земледелия. Впрочем, это был скорее повод для его ухода из правительства…»²⁸

Во втором коалиционном правительстве Чернов сохранил пост министра земледелия. В это время Виктор Михайлович оказался одним из главных объектов нападок со стороны буржуазной печати, прежде всего кадетской. Его обвиняли не только в проведении «вредной» политики в аграрной сфере, но и в «национальной измене» — припомнили историю с изданием «пораженческого» журнала «На чужбине». Потребовав расследования выдвинутых обвинений, Чернов 20 июля заявил об отставке. Но из правительства не ушел — ВЦИК Советов выразил ему доверие; ничем не завершилось и начатое расследование. Однако вскоре отставка Чернова все-таки состоялась, совпав по времени с началом так называемого Корниловского мятежа.

Прозревший скептик

В третью коалицию Чернов не вошел. Его фигура была неприемлема для кадетов — Керенский делал ставку на их участие в правительстве. Александр Федорович не хотел присутствия деятелей, ассоциирующихся с громкими политическими скандалами. Поэтому логично, что он не включил в новый кабинет ни Милюкова, ни Чернова. Позиция Чернова, заявленная на заседании ВЦИК Советов сразу после «разгрома корниловщины», в ночь на 2 сентября, отнюдь не сводилась к личному «кадровому вопросу».

Неожиданно для партийных коллег Чернов выступил вообще против формирования правительства на принципах коалиции. По мнению Виктора Михайловича, на фоне стремительной радикализации масс и роста левого экстремизма социалистические партии, чтобы окончательно не растратить влияние, должны взять на себя ответственность и создать собственное правительство. Образование социалистического правительства разумно и в управленческом отношении. Опыт коалиции показал, насколько сложно вырабатывать и проводить единую политику. Для борьбы с экономическим кризисом, чреватым социальным взрывом, необходимы жесткие меры по госрегулированию экономики, но подобный курс неприемлем для кадетов. Бурю недовольства вызвали статьи Чернова в газете «Дело народа», в которых он критиковал позицию других лидеров партии, высказывающихся за коалицию и в целом политику Керенского как главы правительства. В итоге Чернов фактически был отстранен от партийной работы и участия в «большой политике». Разочарование в политике «революционной демократии», свидетельствующее и о психологическом кризисе самого Виктора Михайловича, отразилось в сентябре—октябре 1917 года в «Листках из политического дневника». Эти публицистические заметки во избежание скандала тогда не были опубликованы и увидели свет лишь в 1919 году.

Чернов обвинял Керенского в том, что он сознательно стремился не включать в третье коалиционное правительство ярких, сильных и авторитетных политических лидеров. Между тем коалиция могла быть оправдана лишь в том случае, если бы «ее целью было бы поставить у руля государственного корабля цвет, сливки всех партий» — такого правительства, а не технического «делового министерства» требует сложность переживаемого страной момента! «Мы продолжаем перенапрягать личную популярность А. Ф. Керенского, заставляя его „вывозить“ все министерство, — хотя и без того эта популярность уже трещит, и ее нетрудно доконать, — писал Виктор Михайлович с сарказмом, обычно несвойственным его текстам. — Правительство должно быть как бы живым демократическим созвездием, а не „планетной системой“, с одним „центральным светилом“ и пассивными спутниками, сияющими не своим светом, а отраженным солнечным». Кризис доверия к Керенскому руководителей ведущих партий и пессимистичные оценки перспектив коалиции Чернов усматривал и в том, что партии «избегают ссудить А. Ф. Керенского крупными величинами» — они «или приберегают, или „резервируют“» свои «лидероспособные» фигуры.

Чернов объявил ошибкой отказ эсеров и меньшевиков от взятия власти в дни Февральской революции. В этом он усматривал слабость социалистических лидеров, страдающих «властебоязнью»: «Есть одно великое, здоровое чувство: чувство ответственности. И есть его болезненное извращение: паническая боязнь ответственности, ведущая к властебоязни». Чернов понимал, что эта критика во многом должна относиться и к нему самому — как бы то ни было, начиная с апреля 1917 года он соглашался с курсом большинства лидеров «революционной демократии» и активно реализовывал эту политику. Но теперь Виктор Михайлович почувствовал «озарение». Он предупреждал, что дальнейшее «топтание» вокруг власти при наличии, как ему казалось, «вотума народного доверия», «может произвести впечатление полной государственной импотенции и привести к разочарованию народных низов». Поэтому ошибочен курс Керенского (при попустительстве других социалистических деятелей) на сохранение до Учредительного собрания «суррогата коалиции», подменяющего власть «бледными тенями»: «Правительство, запаздывающее с социальными мерами, сделается одиозным со своими мерами по введению порядка, не ослабит, а усилит ими центробежные течения и, в конце концов, сорвется с ними». Под «введением порядка» Чернов подразумевал прежде всего идеи Керенского на тему «твердой власти», «восстановления дисциплины», которые остались лишь риторикой. События в дни Октябрьского переворота показали, что это были лишь слова.²⁹

2 октября Чернов на месяц «ушел в отпуск» — «для объезда России» и «непосредственного общения с массами». Он вспоминал, что его будто бы уговаривали не покидать Петроград в преддверии возможного выступления большевиков — оно заранее ожидалось 22 октября: «Скрепя сердце, я согласился отложить отъезд, но с тем, что это будет последний раз. 22 октября прошло мирно. Создалось впечатление, что большевики будут дожидаться если не Учредительного собрания, то, по крайней мере, 2-го Съезда Советов…» И 22 октября Чернов уезжает из Петрограда.³⁰

Сложно сказать, какими соображениями он руководствовался. Имелись ли у него рациональные мотивы или он полностью находился под впечатлением каких-то иллюзий, а возможно, отразилась и переживаемая им де­прессия, психологическая надломленность?! Несомненно, многим политикам тогда было ясно реальное положение дел: большевики и подконтрольный им Военно-революционный комитет подготавливают захват власти, который должен быть приурочен к открытию II Съезда Советов, намеченному на 25 октября. Чернов, тем не менее, отправляется сначала в Москву, а затем на съезд крестьянских депутатов Западного фронта в Минск — с намерением устроить там большевикам полемический разгром. Там он и узнает о большевистском перевороте.

Однодневная звезда

Накануне Октябрьского переворота Чернов, скептически оценивая способности большевиков управлять государством, полагал, что «безлюдье и некомпетентность сделают их пребывание у власти спешной и жалкой картиной». Виктор Михайлович верил в это и после захвата большевиками власти. Но в первые дни он надеялся: если большевики столкнутся с сильным противодействием, они могут одуматься и пойти на компромисс. Минуя Петроград, Виктор Михайлович 27 октября прибывает в Псков и пытается мобилизовать политические силы в поддержку похода А. Ф. Керенского и генерала П. Н. Краснова на столицу. Вместе с бывшим военным министром А. И. Верховским, лидерами эсеров Н. Д. Авксентьевым и А. Р. Гоцем и меньшевиком Б. О. Богдановым Чернов хочет сформировать единое социалистическое правительство — и на пост главы такого правительства выдвигается его фигура. Но эти усилия не были подкреплены опорой на какую-либо реальную силу — особенно после того, как большевистские войска заняли Ставку в Могилеве, где обосновались Чернов и его союзники.

В Петроград Чернов вернулся во второй половине ноября 1917 года. Состоявшийся тогда IV Съезд партии социалистов-революционеров принял предложенную Черновым резолюцию. Осуждая «незаконный захват власти», предлагалось сосредоточить усилия на защите Верховного носителя власти народа, то есть Учредительного собрания, от «преступных посягательств». Предполагалось, что Учредительное собрание должно противопоставить большевистскому утопизму и раздаче невыполнимых обещаний серьезную законотворческую работу. В первую очередь необходимо принять законы о земле, о контроле над производством, о реформе государственного устройства на принципах федерализма, и, конечно, собрание должно высказать свою позицию по вопросу о мире.³¹

Чернов, как и другие эсеровские деятели, вошел в «Союз защиты Учредительного собрания». В то же время Виктор Михайлович лелеял надежду, что «большевики спасуют перед Учредительным собранием»; он предостерегал от чрезмерных приготовлений к вооруженному сопротивлению, опасаясь, что большевики могут использовать это как предлог для разгрома оппозиции.³² Хотелось верить, что Ленин и его соратники не смогут игнорировать то, что даже после Октябрьского переворота на выборах их поддержало лишь 24 % избирателей (59 % голосов было получено социалистическими партиями, в том числе 40 % — эсерами, за кадетов проголосовало 17 % избирателей). Впрочем, работа в Преображенском и Семеновском полках велась; обещал выступить в поддержку Учредительного собрания и броневой дивизион. На 5 января 1918 года — день открытия Учредительного собрания — намечались мирные демонстрации горожан, главным образом рабочих. И они состоялись 5 января. Но когда демонстранты, собравшиеся на Марсовом поле, двинулись к Таврическому дворцу, их встретили отряды красногвардейцев, матросов и солдат, подчинявшиеся большевистскому «Чрезвычайному штабу по охране общественного порядка». Около 25 человек было убито и порядка 200 — ранено; ответных выстрелов со стороны манифестантов не последовало.³³

Таврический дворец 5 января с раннего утра был окружен красногвардейскими заставами и засадами, у дворца выставлены легкие пушки и пулеметы и выложены груды «боеприпасов». Депутатов пропускали через боковой вход. Со стороны вооруженных до зубов стражников, с трудом сдерживавших эмоции, звучали ругательства и угрозы: «Без пули не обойдешься!», «Штыком под ребро хочешь?», «Проходи, пока шкура цела!». Сразу после открытия заседания и ритуального исполнения «Интернационала» (ведь в зале собрались в основном только социалисты — партия кадетов была объявлена вне закона, многие депутаты скрывались или находились под арестом) бразды правления попытался взять Я. М. Свердлов. Он потребовал одобрить предложенную ВЦИК Советов «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», признав, таким образом, советскую власть и декреты Сов­наркома и передав ей разработку «коренных оснований социалистического переустройства общества». Это означало бы самороспуск Учредительного собрания.

Чернов, избранный председателем Учредительного собрания (он получил 244 голоса, поддержанная большевиками лидер левых эсеров М. А. Спиридонова — 153), произносит пространную вступительную речь. Несмотря на крики и топот «парламентариев», сидящих на большевистских скамьях, а также приглашенной публики, Виктор Михайлович сохраняет самообладание. «Учредительное собрание представляет собой самое живое единство всех народов России, — зачитывал заранее подготовленный текст Чернов, — и потому уже фактом открытия первого заседания Учредительного собрания, уже самим фактом этого открытия провозглашается конец гражданской войны между народами, населяющими Россию». Отмечая, что «страна показала небывалое в истории желание социализма», он заявляет, что первым делом собрание должно рассмотреть закон о безвозмездной передаче земли крестьянам. «Граждане, народ хочет не слов, а дела, — заявлял Чернов. — И в земельном вопросе перед вами колоссальная задача: из области голых лозунгов и общих формул перейти, наконец, (шум слева и голоса: Поздно) в область реального, действительного, общегосударственного (голос слева: Не вы ли расстреливали крестьян?), уравнительного трудового землеустройства».³⁴

Как вспоминал впоследствии Чернов, подробная стенограмма не может передать царившую в Таврическом дворе атмосферу: «Нестройные выкрики, пронзительный свист каких-то специалистов этого дела, вкладывавших в рот два пальца и наполнявших зал оглушительным посвистом, способным заменить былинный посвист Соловья-разбойника; стража, наряженная якобы для соблюдения порядка и напрягающая все силы для произведения наибольшего беспорядка; винтовки и револьверы, направляемые время от времени с хор и из проходов по направлению к неугодным ораторам; хулиганские выкрики людей, набранных в Таврический дворец, чтобы инсценировать „народное сочувствие“ большевикам, и потому чувствующих себя вправе „располагаться, как дома“ и класть ноги на стол; не „народ“, а толпа, как будто не знающая, где она находится, — в здании Учредительного собрания или в чайной союза русского народа… — такова была эта, единственная в своем роде, картина, этот беспримерный скандал в летописях народного представительства».³⁵

Председатель реагировал с демонстративной невозмутимостью на всевозможные выходки, указывая, что они не соответствуют принципам парламентаризма и значимости переживаемого исторического момента. Например, «развлекался» П. Е. Дыбенко, депутат Учредительного собрания от Балтийского флота и по совместительству член большевистского «Чрезвычайного штаба по охране общественного порядка». «Для общего смеха и увеселения окарауливающих матросов мною была послана в президиум Учредилки записка с предложением избрать Керенского и Корнилова секретарями», — с удовольствием рассказывал Дыбенко в своих мемуарах.³⁶ Зачитав предложение, Чернов отвечал: «Позволю заявить собранию, что, я думаю, впредь, во избежание потери драгоценного времени, не будем выслушивать явно неосуществимые предложения».³⁷ Жесткая, яркая речь И. Г. Церетели прерывалась совсем бесцеремонно. Чернов, понимая, конечно, свое бессилие, грозил, что будет вынужден «очистить от публики» зал: «Граждане, мне придется поставить вопрос о том, в состоянии ли некоторые члены вести себя так, как подобает членам Учредительного собрания (Голос: Долой тех, кто голосовал за смертную казнь!)… Граждане, не могущие сохранять спокойствия во время речи товарища Церетели, прошу вас удалиться и не мешать ему говорить (Шум и возгласы слева: Вот еще, попробуйте)».³⁸

В пятом часу утра, 6 января, уже после ухода из Таврического дворца членов Совнаркома во главе с В. И. Лениным, а также всех большевистских и левоэсеровских депутатов, Чернов зачитывал закон о земле. К трибуне подошел матрос А. Г. Железняков (за свои анархически-террористические «подвиги» он был приговорен при Временном правительстве к 14 годам принудительных работ, но бежал из тюрьмы) и тронул за рукав Чернова. Известно несколько редакций последовавшей затем исторической реплики, смысл которой сводился к следующему: получена инструкция, чтобы все покинули зал, «караул устал» и сейчас будет потушено электричество! Чернов, ожидавший подобного решения участи «контрреволюционной части Учредительного собрания», возразил: «Члены Учредительного собрания тоже устали, но не могут отдыхать, пока не выполнили возложенного на них народом поручения: решить вопрос о мире, земле и государственном устройстве». Спешно принимается эсеровский закон о земле. Одобряется постановление о федеративном устройстве Российской республики. Считалось, что нельзя дать повода большевикам упрекнуть Учредительное собрание в том, что оно не объявило страну республикой и тем самым сохранило юридическую лазейку для реставрации монархии. Оставшиеся депутаты голосуют за обращение к союзникам — в нем провозглашалась необходимость заключения демократического мира и отвергалась возможность сепаратного мира с Германией.

Объявив, что следующее заседание Учредительного собрания назначается на 17 часов 6 января, Чернов предложил расходиться. Караул никого не задерживал, но Виктору Михайловичу запомнилось характерное происшествие: «Перед выходом ко мне протискивается какой-то бледный, уже немолодой человек. Прерывистым голосом он умоляет меня не вздумать пользоваться моим автомобилем. Там меня поджидает кучка убийц. Он, сообщающий это, сам большевик, член партии. Но его совесть не мирится с этим. <…> Я с несколькими окружившими меня товарищами выхожу из двери. В сторонке, где ожидает мой автомобиль, толпятся неподалеку от него люди в матросской форме. Наше передвижение пешком надежнее автомобильного, и мы направляемся в другую сторону, мимо. Когда я пришел домой, это был сюрприз. Город уже был полон вестью, что с Учредительным собранием покончено, а Чернов и Церетели убиты».³⁹

6 января ВЦИК Советов издал декрет о роспуске Учредительного собрания, но еще до его публикации двери Таврического дворца опечатали и выставили около них караулы. Трагическим продолжением событий, связанных с разгоном Учредительного собрания, стало убийство в ночь на 7 января находившихся в Мариинской больнице депутатов-кадетов Ф. Ф. Кокошкина и А. И. Шингарева. Они были зверски растерзаны анархиствующими матросами, которые, очевидно, не многим отличались от представителей «красы и гордости», участвовавших в Таврическом дворце в финальном акте расправы над российской демократией.

Заложник прошлого

После краха Учредительного собрания Чернов вместе с ЦК партии перебрался в Москву, где находился на нелегальном положении. В мае 1918 года Совет партии принял решение о борьбе на два фронта — добиваться ликвидации большевистского режима и одновременно противостоять белогвардейской контрреволюции. При этом необходимо следовать принципиальной установке: помощь союзников и их вооруженных сил не должна задействоваться для свержения большевистской власти. Это не относилось к чехословацким легионам в районе Поволжья — на их поддержку эсеры возлагали серьезные надежды. Поскольку Германия требовала от большевиков разоружения и репатриации чехословаков в Австро-Венгрию, то эсеры видели в них естественных союзников по антибольшевистской борьбе.

Планировалось, что центром сопротивления и воссоздания демократического власти станет Самара (в июне 1918 года в результате восстания чехословаков и при участии эсеров там установилась власть Комитета членов Учредительного собрания). В Самару направился в июне 1918 года и Чернов. Однако из-за организационной неразберихи, вину за которую Виктор Михайлович затем возлагал на ЦК, он оказался вместо Самары в Саратове и задержался там на несколько месяцев. Возможно, он просто отсиживался в родных краях, работая над мемуарами («Записки социалиста-революционера», охватывавшие период до 1899 года, были опубликованы в 1922 году в Берлине, в известном издательстве З. И. Гржебина). До Самары Чернов добрался лишь к середине сентября 1918 года. Встретили его, как председателя Учредительного собрания, с почетом, поселили в лучшей гостинице — «Националь», устроили шикарный банкет. Но никаких должностей и реальной власти он не получил. К тому времени, в сентябре 1918 года, уже собралось Уфимское государственное совещание, призванное решить вопрос власти на неподконтрольной большевикам территории от Волги до Тихого океана. Была создана Директория, в которую включили от Комуча не Чернова, а лидера правого крыла партии эсеров Н. Д. Авксентьева. На смену распущенному Комучу пришел Съезд членов Учредительного собрания — на этот раз во главе с Черновым. Конец «демократической контрреволюции» положил адмирал А. В. Колчак. 18 ноября 1918 года он совершил в Омске переворот, распустил Директорию и объявил себя Верховным правителем. Виктор Михайлович в свою очередь объявил Колчака мятежником, пытался вести с ним борьбу и вскоре был арестован. Оказаться на свободе ему удалось благодаря сложным перипетиям взаимоотношений между колчаковцами и командованием чехословацких войск.

В марте 1919 года, после опасных скитаний по находящейся под контролем белогвардейцев территории (Екатеринбург, Челябинск, Уфа, Оренбург), Чернов возвратился в Москву. «С обритой головой и без бороды, в потертой куртке, я пробрался в Москву по фальшивым документам в одной из теплушек с целой группой неофитов-комиссаров средней руки», — вспоминал Чернов.⁴⁰ Он поддержал принятое в июне 1919 года Советом партии решение о прекращении борьбы с большевиками. Но выступал категорически против предложений о сотрудничестве с Красной армией (эту позицию заняла внутрипартийная группа «Народ»). ВЦИК объявил о легализации партии эсеров, но Чернов не верил обещаниям, оставаясь «нелегалом». И действительно, несколько раз Виктора Михайловича пытались арестовать, а в декабре 1919 года в Бутырской тюрьме оказалась его жена.

За границу Чернов выехал в начале 1920 года. В Праге он начал издавать журнал с классическим для эсеров названием — «Революционная Россия», а вскоре стал редактором еще одного журнала — «Воля России». Как председатель Заграничной делегации партии Виктор Михайлович играл заметную роль в политической жизни русской эмиграции. Но когда в январе 1921 года в Париже состоялось частное совещание членов Учредительного собрания, Чернов посчитал, что ему, как председателю этого органа, не подобает участвовать в каких-то неофициальных заседаниях. Тем более что, в отличие от коллег по ЦК, он выступал против сотрудничества с кадетами — даже под знаменем Учредительного собрания! Зато при первых же известиях о Кронштадтском мятеже, в марте 1921 года, Чернов срочно отправляется в Ревель. «Сообщите, сколько и чего надо. Готов прибыть лично и предоставить на службу революции свои силы и свой авторитет», — обратился он к лидерам Кронштадтского ВРК. Но предложение проигнорировали. Среди восставших матросов лозунг «Власть Учредительному собранию» был непопулярен (они предпочитали говорить о Советах, свободно избранных с участием всех социалистических партий). К тому же вожди кронштадтцев боялись, что у большевиков появится реальный повод обвинять их в связях с политическими эмигрантами или «белыми генералами».

Чернов по-прежнему много писал, причем это была не только актуальная публицистика, но и теоретические статьи о проблемах социализма. Часть опубликованных работ стала основой вышедшей в 1925 году в Праге книги «Конструктивный социализм» (свет увидел лишь 1-й том). Анализируя феномен успеха большевизма в демократической России 1917 года, Чернов отмечал, что для большевиков главной была «воля к власти»: «Борьба между партиями не прекращалась, но эта борьба шла более вокруг власти, чем за власть».⁴¹ Утверждая, что действительно «конструктивный», «созидательный» социализм — дело будущего, Чернов критиковал модели социализма, которые в разное время пытались реализовывать большевики. Так, сразу после Октября 1917-го была фаза «анархо-советизма» со ставкой на захваты, реквизиции, «красноармейские атаки на капитал». Следующая стадия — «главкизм», выразившийся в централизации «всего захваченного и еще могущего быть захваченным» и бюрократизации советской экономики («Ленин—Пугачев» показал свой другой лик — «Ленина—Аракчеева»). Далее пришло время «военному коммунизму», когда «методы, хорошие в истребительной работе, большевизм вздумал просто-напросто пересадить в сферу работы созидательной». Относительно перехода к НЭПу Чернов не строил радужных иллюзий: без политических свобод невозможно свободное развитие экономики, особенно при сохраняющейся бюрократизации и тотальном государственном контроле.⁴²

Обычно в своих публицистических работах Чернов старался не касаться личностей политиков-современников. Но он не мог не откликнуться на смерть В. И. Ленина и опубликовал в журнале «Воля Россия» интересное политико-психологическое эссе. Феномен Ленина и его роковой роли в революции Чернов связывал с фактором колоссальной политической воли: «Воля Ленина была сильнее его ума. И потому ум его в своих извилинах и зигзагах был угодливо покорен его воле». Идеолог и теоретик партии эсеров сравнивал Ленина с «фехтовальщиком», для которого важнее инстинкт, а не мысль, указывал на отсутствие у Ленина «морального сознания» и неспособность видеть в ком-либо «честного противника (тоже своеобразное „достоинство“)», говорил, что он был наделен самоощущением «человека с истиной в кармане». «Ум Ленина был энергический, но холодный, — отмечал Чернов, — Я бы сказал даже: это был прежде всего насмешливый, язвительный, цинический ум. Для Ленина не могло быть ничего хуже сентиментальности. <…> Ум Ленина был не широкий, но интенсивный; не творческий, но изворотливый и в этом смысле изобретательный». В стремлении к поставленной цели Ленин проявлял гипнотическую силу внушения, умение манипулировать и подчинять сознание других людей. «Сквозь разжевывания и неуклюжие сильные взмахи, сквозь топорность выходок и вылазок пробивалась живая, неугомонная волевая стихия, твердо шедшая к своей цели, — формулировал свои многолетние наблюдения Чернов. — Эта стихия, раз захватив, уже не выпускала, не ослабляла своего напора; ее монотонная приподнятость гипнотизировала; несколько разных словесных вариаций одной и той же мысли пробивали себе дорогу в чужое сознание не в той, так в другой форме; как капля, долбящая камень, затверженное втеснялось в ум и навязывало себя памяти. Редко кто умел до такой степени бить в одну точку».⁴³

В 1920-е годы происходила «хроническая» конфронтация Чернова с «парижскими эсерами» (многие из них, например Н. Д. Авксентьев, считали «преступным» принятый в 1919 году Черновым курс на отказ от вооруженной борьбы с большевиками). После череды расколов в Заграничной делегации в 1928 году группа Чернова образовала Заграничный союз партии социалистов-революционеров. Не приобрела популярности у эмигрантов созданная Виктором Михайловичем «Лига Нового Востока». Она декларировала свою задачу: содействовать борьбе за самоопределение народов, вошедших в состав СССР, и образованию самостоятельных национальных государств. В 1930-е годы Чернов занимал антифашистские позиции, выступал за образование единого народного фронта социалистов и коммунистов для борьбы с нацизмом. В 1938 году, после начала Второй мировой войны, переехал из Праги в Париж. Участвовал в движении сопротивления во Франции. Весной 1941 года Виктор Михайлович, вынужденный покинуть Европу, перебрался в США и поселился в Нью-Йорке.

В последние годы политическое влияние Чернова было незначительным. Изредка в «Новом журнале» печатались его статьи, в основном литературоведческого характера. Кроме того, в 1946—1947 годах в нью-йоркской еврейской газете «Форвертс» Чернов публиковал биографические очерки о соратниках по партии (Г. А. Гершуни, М. Р. Гоц, М. А. Натансон, О. С. Минор и др.). В 1948 году эти мемуарные очерки с некоторыми дополнениями вышли отдельной книгой, изданной на идише, под названием «Еврейские лидеры в партии социалистов-революционеров».⁴⁴ В отличие от некоторых более молодых эмигрантов-социалистов, Виктор Михайлович не смог адаптироваться на Западе как ученый-исследователь и эксперт, хотя всю жизнь занимался изучением философии, социологии, экономики. Расплатой за сложную и противоречивую политическую биографию стали изоляция и одиночество. Бывший идеолог и один из лидеров партии эсеров, министр Временного правительства и председатель Учредительного собрания Чернов скончался 15 апреля 1952 года в Нью-Йорке.

¹ Описание этого эпизода см: Церетели И. Г. Воспоминания о Февральской революции. Кн. 2. Paris, 1968. С. 307—308; Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 2. Кн. 3—4. М., 1991. С. 333—334; Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 511.

² Чернов В. М. Перед бурей: Воспоминания. Мемуары. Минск, 2004. С. 13—17.

³ Там же. С. 5.

⁴ Там же. С. 27.

⁵ Там же. С. 43.

⁶ Ерофеев Н. Д. В. М. Чернов // Политическая история России в партиях и лицах. М., 1993. С. 211—212; Чернов В. М. Указ. соч. С. 85—87.

⁷ Суханов Н. Н. Указ. соч. С. 55.

⁸ Подробнее см: Коновалова О. В. В. М. Чернов и аграрная программа партии социалистов-революционеров // Отечественная история. 2002. № 2. С. 43—60; Ерофеев Н. Д. Указ. соч. С. 214—216.

⁹ Чернов В. Собрание сочинений. Земля и право. Вып. 1. Пг., 1917. С. 118—119.

¹⁰ Там же. С. 230.

¹¹ Там же. С. 208—209.

¹² Чернов В. М. Перед бурей. С. 228.

¹³ Там же. С. 259.

¹⁴ Там же. С. 169.

¹⁵ Гусев К. В. В. М. Чернов. Штрихи к политическому портрету (Победы и поражения Виктора Чернова). М., 1999. С. 56.

¹⁶ Чернов В. М. Перед бурей. С. 311.

¹⁷ Церетели И. Г. Воспоминания о Февральской революции. Кн. 1. Paris, 1968. С. 470.

¹⁸ Чернов В. М. Перед бурей. С. 326.

¹⁹ Суханов Н. Н. Указ. соч. С. 56.

²⁰ Набоков В. Временное правительство // Архив русской революции. Т. 1. С. 62; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 499.

²¹ ОР ГПБ. Ф. 445. Д. 3. Л. 72—73.

²² Мейснер Д. И. Миражи и действительность. М., 1966. С. 36—37.

²³ Гуль Р. Я унес Россию. Апология эмиграции. Т. 1. М., 2001. С. 76. Примечательно, каким запомнился Чернов в 1920-е годы Р. Б. Гулю: «Чернов был кряжист, здоровенный, вероятно, очень сильный. Черты лица очень русские, говор — тамбовский. Косматая шевелюра — серо-седая (в молодости, говорят, был рыж, теперь седел). <…> он всегда был весел, рассыпчато-разговорчив, иногда подпускал в речь народные поговорки. Не нравились и быстрота его речи, и быстрота жестов, какой-то рядческий смешок и общая его жовиальность».

²⁴ Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Т. 1. М.—Л., 1930. С. 107.

²⁵ Цит. по: Речь министра земледелия В. М. Чернова, произнесенная им у вокзала при приезде в г. Ревель 5 августа. [Б. м.], 1917.

²⁶ Чернов В. Пролетариат, трудовое крестьянство и революция. Пг., 1917. С. 76.

²⁷ См.: Гусев К. В. Указ. соч. С. 66—79.

²⁸ Чернов В. М. Перед бурей. С. 334.

²⁹ Чернов В. М. Листки из политического дневника // Из недавнего прошлого. Пг., 1919.

³⁰ Чернов В. М. Перед бурей. С. 344.

³¹ Краткий отчет о работах IV Съезда ПСР. Пг., 1918. С. 146; Чернов В. М. Перед бурей. С. 346.

³² Соколов Б. Защита Всероссийского Учредительного собрания // Архив русской революции. Т. XIII. Берлин, 1924. С. 32—33.

³³ См: Огановский Н. Дневник члена Учредительного собрания // Голос минувшего. 1918. № 4/6. С. 153—156.

³⁴ Учредительное собрание. Стенографический отчет. Пг., 1918. С. 13, 15.

³⁵ Чернов В. М. Охлос и демос // Из недавнего прошлого. Сб. статей. Пг., 1919. С. 200—201.

³⁶ Дыбенко П. Е. Из недр царского флота к великому Октябрю. М., 1928. С. 203.

³⁷ Учредительное собрание. С. 22.

³⁸ Там же. С. 35.

³⁹ Чернов В. М. Перед бурей. С. 365.

⁴⁰ Чернов В. М. Перед бурей. С. 405.

⁴¹ Чернов В. Конструктивный социализм. Т. I. Прага, 1925. С. 189.

⁴² Там же. С. 276, 379—398.

⁴³ Чернов В. Ленин // Воля России. 1924. № 3. С. 30—36.

⁴⁴ Впервые на русском языке текст этих воспоминаний в том виде, как они были подготовлены автором, воспроизведен по рукописям в книге: Чернов В. М. В партии социалистов-революционеров: Воспоминания о восьми лидерах. СПб., 2007.