К 50-летию ВЕНГЕРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Борис Пустынцев

Что мы помним о  Венгрии 1956 года?

Что помним мы о событиях в Венгрии 1956 года? Как эти события повлияли на нашу дальнейшую судьбу? Что знали мы об этих событиях тогда, 50 лет назад, и что узнали потом, в перестройку, когда на короткое время правда о нашем собственном прошлом стала наконец доступна, по крайней мере для тех, кто желал ее знать? И, может быть, самый актуальный вопрос: сколько
в России сегодня осталось тех, кто действительно желает знать эту правду?

Итак, что «советский человек» знал о Венгерской революции? В Венгрии подавлена попытка фашистского переворота — вот все, что он знал, то есть ничего. Официальные сообщения гласили, что классовые враги совместно с безответственными элементами попытались покуситься на завоевания социализма, но трудящиеся поднялись на защиту своих интересов и, опираясь на братскую помощь СССР, дали достойный отпор клеветникам и диверсантам.
О том, что в действительности происходило в то время в Польше и Венгрии, знали только те, кто регулярно слушал западное радио, но таких тогда было еще немного: от сталинских времен всеобщего «госстраха» нас отделяло всего несколько лет. В крупных центрах, где проживали достаточно продвинутые потенциальные слушатели, и «голоса» глушили, и доносили на тех, кто прорывался сквозь «глушилки», все еще весьма интенсивно. Пословица «Есть обычай на Руси ночью слушать Би-Би-Си» родилась позже, на рубеже семидесятых, когда возникла, как часть общей «культуры застоя», целая субкультура ухода от «глушилок»: появились в большом количестве умельцы, которые поставляли
на подпольный рынок специальные приставки, позволявшие расширять диапазон коротких волн, принимаемых радиоприемниками советского производства (на волнах длиной меньше 25 метров глушение было не столь интенсивным и не забивало «голоса»). Я помню, как ко мне привели «верного человека», и я с восторгом выложил изрядную часть своей месячной зарплаты за такую приставку.

Еще через десять лет в Эстонии, например, можно было уже приобрести приставку, позволявшую полноценно принимать программы зарубежного телевидения. В Таллинне эту услугу оказывали даже в некоторых государственных телеателье, но я знал дом и в Питере, где, пусть с мучениями, но время от времени (в зависимости от погодных условий) ухитрялись принимать одну шведскую телепрограмму. КГБ, естественно, пытался отслеживать эти процессы, но отслеженные граждане в один голос заявляли, что их интересуют, конечно же, не политические, а музыкальные и другие развлекательные программы. После подписания СССР Хельсинкских соглашений режим был вынужден допустить расширение торговых, культурных  и прочих контактов с Западом, и не был заинтересован в увеличении числа репрессированных «диссидентов».  Поэтому в отношении пассивных «нелояльных» было принято решение перейти к политике «профилактических» мероприятий: пожурив, попугав и, если удавалось, склонив к сотрудничеству (нередко «липовому», для «галочки»), их брали на заметку, но отпускали. В общем, уровень информированности граждан постепенно повышался, и к началу перестройки недоверие к власти уже становилось нормой. Но в 1956 году информационная блокада была еще достаточно эффективной.      

Интересно сравнить в этом смысле неофициальную реакцию советского общества на подавление Венгерской революции и через 12 лет — «пражской весны». В 1968 году в первые дни после ввода танков в Чехословакию споры вокруг этого события у нас возникали повсюду — от рабочего места до общественного транспорта. Я помню, как в день вторжения еду в такси и вдруг незнакомый шофер мне говорит: «Какая стыдоба!» Хотя большинство дискуссий заканчивалось вполне по-советски: «Если бы мы не ввели войска, то ввели бы американцы/натовцы, так что выхода не было» (если кто помнит, позже подобный же бред служил для многих оправданием афганской авантюры). Но новым элементом был возникающий в массовом сознании конфликт моральных оценок с прагматическими соображениями, зачатки понимания того, что не все, что мне на пользу, хорошо и нравственно. А в 1956-м никаких расхождений с официальной оценкой у народа не было, отовсюду звучало сплошное: «Задавить!». Десятиклассника Виталия Лазарянца, который в Ярославле на демонстрации 7 ноября 1956 года развернул лозунг «Руки прочь от Венгрии!», не гэбэшники в штатском, а сама толпа избила и «повязала».

Подавление Венгерского восстания помогло власти преодолеть шоковые последствия десталинизации и положить конец процессу «оттепели», который, впрочем, все равно был обречен усилиями твердокаменных «сталинцев» как в Кремле, так и на обширной азиатской части «соцлагеря», на время зацементировало либеральные «протечки» изнутри. Но оно же запустило другой процесс, стратегически ускоривший эрозию системы: нейтрализацию советского влияния на события, происходившие на европейском фронте «холодной войны». При жизни Сталина периодически поступавшая на Запад информация о жесточайших политических репрессиях в СССР практически не влияла на эффективность советской пропаганды, на уровень симпатий левых кругов западных стран к сталинскому варианту коммунизма. Например, во время парижского судебного процесса 1949 года по иску «невозвращенца» Виктора Кравченко
к  коммунистическому еженедельнику «Леттр франсез» свидетели со стороны обвинения выложили левой публике, обвинявшей Кравченко в клевете на СССР, множество фактов, наглядно демонстрирующих палаческую сущность сталинизма, но левый лагерь продолжал горой стоять за Сталина.

Первые трещины в этом лагере появились после частичного разоблачения Хрущевым преступлений сталинского режима: от обвинений, исходящих
от самого Кремля, невозможно было отмахнуться как от «империалистической пропаганды». А последовавшее вскоре после этого подавление советскими танками широкого народного движения, происходившее на глазах у западных журналистов, появление в свободных странах сотен тысяч политических беженцев из Венгрии явились причиной постепенной либерализации левого центра, появления в европейской интеллектуальной среде альтернативных социалистических ориентиров. В формировании движения за «социализм с человеческим лицом», кульминацией которого стала «пражская весна», роль основных вдохновителей играли уже не западные «подрывные» радиостанции, а европейские левые: их активная поддержка правительства Дубчека стала одним из факторов, которые долго не позволяли Москве решиться на «венгерский» вариант решения проблемы. Ввод танков в Чехословакию углубил раскол и ускорил возникновение феномена «еврокоммунизма», который, в свою очередь, немало способствовал постепенному утверждению общечеловеческих ценностей в общественном мнении восточноевропейских «братских» стран и бескровному торжеству «бархатных революций» в период развала советской системы. Общепризнанным символом противостояния советскому тоталитаризму стала Прага 68-го, но начало этому процессу положил Будапешт 56-го.

В самом же СССР власть успешно «замолчала» Венгерское восстание. Последним пропагандистским всплеском стало издание в 1958 году «Белой книги» с изложением официальной  трактовки событий двухлетней давности, после чего упоминания о Венгрии «докадаровской» эпохи исчезли и со страниц газет, и с телевизионных экранов. Совершенно иная ситуация возникла после 1968 года: в течение многих лет в самых разных советских изданиях регулярно появлялись публикации, разоблачавшие «продажную соглашательскую сущность» пражских реформаторов, а затем, в 70-х—80-х годах, и идеологов «еврокоммунизма», что отражало реальную тревогу режима по поводу возрастающего потока неконтролируемой информации, справиться с которым власть уже была не в состоянии. Но Венгрия 50-х в этих публикациях почти не упоминалась, основным объектом поношения были чехословацкие «растлители душ» и их западные вдохновители.

В 1986 году мы с моим другом и подельником Александром Голиковым (за тридцать лет до этого мы были арестованы КГБ и отправлены в лагеря за протест против подавления Венгерского восстания) обратились к своим знакомым из числа тех, которым мы доверяли, с вопросом: что произошло в Венгрии в 1956 году? Из 14-ти опрошенных более или менее связно на этот вопрос ответили четверо. В памяти людей в возрасте до 45 лет, то есть тех, кому в 1956 году было не больше 15-ти, всплывали отдельные факты, один вспомнил имя — Имре Надь, но ход событий для них был уже невосстановим, а уж цепочка «Познань—Будапешт—Прага» оказалась разорванной напрочь. Хотя это были люди «нашего круга», весьма оппозиционно настроенные, многие из них читали «самиздат». Официальной информации о нашем прошлом и настоящем они не доверяли, а систематического доступа к другой не имели. Но они хотя бы осознавали, что живут в информационном вакууме и стремились из него вырваться. Можно себе представить, в каком иллюзорном мире проживал «простой советский человек», лишенный этого осознания.

Конечно, на попытки объяснить «ностальгию» по советским временам невежеством, незнанием фактов, можно возразить, что  сплошь и рядом прелести тоталитарного режима воспевают вполне образованные люди, в том числе профессиональные историки. Можно, конечно, сослаться на качество образования, и если говорить об СССР, да и вообще о тоталитарных режимах, то во многих отношениях это будет справедливо. Например, истинное кредо советской исторической науки четко сформулировал в 1966 году профессор Деборин при обсуждении в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС книги Александра Некрича «1941, 22 июня». Отстаивая официальную трактовку событий начала войны, в частности историю с приземлением в Англии в мае 1941 года Рудольфа Гесса (якобы Гесс полетел в Лондон заключать мир с Англией по приказу Гитлера), Деборин, в ответ на негодующий возглас историка Снегова: «Но есть же всем известные факты, доказывающие, что Гесс вылетел втайне от Гитлера, что это была его собственная инициатива!», бросил крылатую фразу: «На одних голых фактах далеко не уедешь, важны общие соображения».

Это объяснение (деградация образовательного процесса при тоталитаризме) тоже можно было бы принять, если бы под обаяние диктаторов в разные времена не попадали в больших количествах и выпускники самых престижных европейских университетов. И большевистская Россия, и нацистская Германия не испытывали недостатка в дипломированных идеологах «со старого времени», доказывающих неотвратимость торжества соответствующих «всесильных учений».

Приношу извинения за повторение азбучных истин: общеизвестно, что человек обычно помнит прежде всего то, что он предпочитает помнить. Нельзя сказать, что степень информированности не влияет на наше мировосприятие, но особенности нашей психики таковы, что мы поневоле просеиваем известные факты через сито своих персональных предпочтений и удерживаем в памяти как не подлежащие сомнению только те из них, которые более соответствуют нашим собственным представлениям о желательной картине мироздания.

Может быть, подобная избирательность памяти — на самом деле достижение эволюционного процесса, необходимое условие сохранения психического равновесия, нашей персональной выживаемости. Даже обладая всей полнотой информации о прошлом и настоящем, люди одного круга приходят к разным выводам, в том числе самым неожиданным, и принимают разные решения: «Мы сами себе выбираем и песни, и судьбы...».

И все же, все же... Каждому человеку должен быть изначально предоставлен свой шанс, шанс на возможность самостоятельно ориентироваться в окружающем пространстве. Иными словами, человек должен иметь свободный доступ к необходимой информации, на основании которой он совершает свой выбор при каждом новом повороте судьбы. В подобных условиях становится более вероятным, что этот выбор будет соответствовать его собственным интересам, а не интересам политических групп, борющихся за власть.

Право на беспрепятственный доступ к информации (речь идет, естественно, о фактах, обнародование которых непосредственно не влияет на безопасность граждан) есть необходимый атрибут общества, которое мы называем свободным. В обществах переходного периода, например в сегодняшней России, становление и обеспечение этого права, как и других наших новых конституционных прав, является основной обязанностью всех ветвей власти, в нашем случае, в силу традиций и особенностей Конституции, — прежде всего исполнительной. К сожалению, качество нашей сегодняшней власти не позволяет надеяться на получение гражданами РФ в обозримом будущем того самого шанса обрести четкие ориентиры и стать навигаторами своей собственной судьбы. Стратегические перспективы у нас, конечно, есть, политический маятник неизбежно качнется в другую сторону, вот только какова его амплитуда?

Один раз мы этот шанс, шанс обретения исторической памяти и способности в дальнейшем действовать по собственному побуждению, уже упустили. В том числе упустили возможность хотя бы частично распрощаться с грузом нашей ответственности за события 1956 года и оставить их в памяти следующих поколений в истинном свете.

В ноябре 1992 года президент Борис Ельцин прибыл в Венгрию с государственным визитом. Это было, как известно, время заката так называемого «романтического» периода российской демократии. Создание в России гражданского общества и правового государства, еще недавно казавшееся делом недалекого будущего, с каждым днем становилось все более проблематичным. Противники перемен, придя в себя после поражения в августе 1991 года и убедившись, что никакой «охоты на ведьм» не предвидится, постепенно переходили от обороны к наступлению. На охоту начали выходить сами «ведьмы».

В этих условиях президент Ельцин сделал в Будапеште последнюю попытку отстоять правительственный курс, сложившийся после августа 1991 года и подразумевавший, что у России и Европы имеются приоритетные общие интересы, попытку утвердить приверженность России общечеловеческим ценностям. Он заверил венгров, что «никаких откатов назад, никакого отступления от стратегического курса реформ в России допущено не будет», что Россия стремится войти «в мировые и европейские структуры». Кульминацией стало его заявление, что необходимо «привести в действие такие мощные рычаги прогресса, как суд совести, покаяния и прощения». Услышав эти слова, я с надеждой подумал, что в Европу мы, может быть, все-таки когда-нибудь войдем. И не на танках.

Я убежден, что Борис Ельцин был в тот момент искренен. Вернувшись в Москву, он представил Верховному совету на ратификацию «Договор о дружественных отношениях и сотрудничестве между Венгерской Республикой и РСФСР», подписанный им еще в декабре 1991 года во время визита венгерского премьер-министра Антала Йожефа. 

Но в российском парламенте, где в тот момент уже снова преобладали реваншистские настроения, договор, отражавший готовность России как преемницы СССР к тому самому покаянию, встретил яростное сопротивление. Депутаты отказались его ратифицировать: «Как мы будем смотреть в глаза матерям сотен советских солдат, погибших в боях на улицах Будапешта в 1956-м?» А что делали в Венгрии наши солдаты через 11 лет после окончания войны? Оккупантам никто никогда не гарантировал безопасности. Как бы мы смотрели в глаза матерям тысяч венгров, погибших в уличных боях и в застенках служб безопасности после подавления восстания нашими солдатами, депутатов, естественно, не интересовало.

Мы до сих пор не знаем, как так получилось, что самая яркая политическая речь российского президента до сих пор неизвестна в России. Эта речь была впервые опубликована только в октябре 1996 года в журнале «Звезда», в сороковую годовщину Венгерского восстания, и больше нигде не перепечатывалась. Уверен, что сам Ельцин дал в 1992 году команду ее не публиковать. Иначе не могло быть, потому что эта речь была действительно программной, программой действий правительства на ближайшие годы. Конечно, для Ельцина реакция Верховного совета, да и значительной части его ближайшего окружения, была шоком. Он растерялся и отступил — я имею в виду не договор с Венгрией (его все-таки в 1995 году незаметно, без шума ратифицировали), а дальнейшую внешнюю политику России: конец эпохи Козырева и постепенное возрождение и практическое внедрение изоляционистских концепций под редакцией Примакова—Иванова, за которым логически последовал авторитарный ренессанс и во внутренней политике.

Так что же может сказать сегодняшний среднестатистический россиянин о событиях в Венгрии в том далеком 1956 году? Боюсь, что немного, даже если примется выуживать информацию (те самые ориентиры) из Интернета, как я сегодня. Вот два конфликтующих высказывания нынешнего российского президента, прозвучавшие во время его мартовского визита в Венгрию:

«Не считаю, что сегодняшняя, современная Россия несет ответственность за решения, которые президент Ельцин осудил от имени российского руководства еще в 1992 году».

«Все мы в душе чувствуем моральную ответственность за эти события».

No comment.