НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

САМУИЛ ЛУРЬЕ

Обмокни

Михаилу Щербакову

Черт знает что такое! Ей нужно было написать «Евдокия», а она написала: «обмокни».

Гоголь. «Тяжба»

1

18 мая 2015 года

Это когда слова уворачиваются из-под голоса.

Как, например, самое последнее, произнесенное Тургеневым:

— Прощайте, мои милые, — прохрипел пискляво (или пропищал хрипло?), — мои бе-ле-со-ва-тень-ки-е.

Обмокни — и в плащ широкий завернулся.

Собака доедена, песенка спета.

29 мая 2015 года

А все хочется еще текстик сочинить. Последнюю поставить карточку. Со дна дырявого кармана. Шестерку не козырную. Никуда не вывезет, но и баловством никто — по крайней мере в глаза — не попрекнет. Текстик не от нечего делать, а как бы для порядка. Дескать, вот и еще есть в русской литературе страничка, никем не прочитанная правильно, кроме меня. Наплевать, что никому она не нужна, страничка эта, лепесток макулатурный. Швыряю на стол. Как предлог для личного (беззвучного, понятно) обмокни — сойдет, надеюсь.

После 5 июня

А впрочем, как это никем? Главный в то, свое (не совсем отринутый и в наше) время Авторитет уронил пару слов, тяжелых, как капли горячего сургуча, — Панаеву ли сказал, Некрасову ли, но до автора конечно, довели (Григорович ли, Лонгинов — какая разница?). Хотя и не абсолютно точно. Есть важные разночтения.

То ли заветная резолюция гласила:

— Куриный бред младенческой души!

То ли было сказано о бреде младенческом души куриной.

Я присоединяюсь к тем (если они есть), кто считает аутентичной формулировку вторую, как более неприязненную. Простая логика: какая у вчерашнего выпускника Лицея, ныне сотрудника Военной контрразведки, — какая у собутыльника (практически — приживалы) известного кутилы графа Бобринского, — наконец, какая у автора «Отечественных Записок» (то есть принятого как свой ненавистным теперь, в 1848 году, Краевским) может быть душа? Младенческая (намек на беспомощность ума)? Или все-таки ближе к куриной (опять намек на беспомощность, но скорее моральную: скажем, беспринципность).

Хотя, если шире взглянуть, в контексте взглянуть, автор обсуждаемой странички характеризуется прежде всего как дурак, это его главное свойство, и куриными могут считаться одинаково как его текст (его бред), так и его душа (его личность, как она выразилась в его бреде; хотя вряд ли младенцы бредят, разве что при очень высокой температуре).

Ведь это уже второй отзыв: на вещь вторую. А про первое того же автора произведение тем же Авторитетом было брошено вскользь, но без тропов и экивоков:

— Идиотская глупость!

Так или иначе психологическая, и художественная, и эстетическая оценка дана. Попробуйте оспорить. Лично я не берусь. Когда известный своим выдающимся интеллектом литератор утверждает про неизвестного дебютанта, что он глупец, — как ему возразить, даже если хочется? Сам-то я, что ли, не глупец?

8 июня 2015 года

Собственно, в настоящий момент я представляю собой еще не вскрытый (но срок для разгерметизации назначен, и вряд ли он превышает несколько месяцев) мешок биомусора, годного лишь на рутинные анатомические препараты. Однако во мне еще работают сердце и мозг. Последний решено (медициной) смыть вместе с проникшим в него венком опухолей. (Ради чего и недопустима мысль — отключить насос.) Срок уничтожения этого испорченного мозга — недели полторы-две. Но я собираюсь сопротивляться: считаю, что мозг у меня большой и нейронов в нем достаточно, чтобы хотя бы дописать до точки данное «обмокни».

Соревнование уже началось. Должен признать, что изобретатель персонального компьютера (говорят — на русских, правда, сайтах, — что Стив Джобс воплотил, осуществил, сделал возможной идею, высказанную впервые человеком по имени Сергей Горохов — вранье, наверное, — который не знал, как ее осуществить-воплотить, но зато придумал шикарное название: Русский интеллектор) был настоящий гений. Мой мозг по ночам сканируют, как жесткий диск, причем я все вижу, но не могу вмешаться. Верней, вмешаться очень могу, даже заставляют, но не могу ничего изменить.

Например, всю прошлую ночь я должен был читать наизусть стихи Маяковского, от корки (серой, шершавой) до корки (такой же, естественно), следуя составу 2-го (или 9-го) тома Полного собрания этого поэта за 1922 (или 1929) год. Было ли вообще такое издание? Видел ли я его? Сомневаюсь. Но стихи (мне, вообще-то, не знакомые) откуда-то знал и, читая их вслух, не мог не отмечать виртуозных рифм и примитивных, лживых мыслей.

А нынешняя ночь посвящена была Чехову. Мне показали десятка полтора короткометражных порнофильмов, где автором сюжетов (циничных, но не бездарных) и реплик (неожиданных и довольно остроумных) был именно он, хотя нигде не значился, ни в каких титрах, которых и не было.

Что-то даст сегодняшний сеанс? Но пока он не начался, постараюсь написать еще страничку — не для сюжета, так для объема. Глаз еще вдобавок, собака, болит.

 

2

Была такая игра: словесность. Название сохранилось, но правила изменились. А были такие: составляешь из ничьих (общего пользования) готовых слов предложения якобы свои. Как правило — якобы. Настоящие свои получаются редко. Только когда расстановка слов не позволяет никакой другой интонации, кроме прозвучавшей в голове у автора. Бывает, впрочем, что она не вся умещается в одном предложении; воссоздается их последовательностью. Но все равно — настоящая (стóящая) интонация не допускает разночтений.

Потому и не допускает, что ничего лично вашего, кроме интонации, в предложении нет. Даже (и даже особенно) в тех случаях, когда вы изображаете речь чужую.

Ваше присутствие в предложении является его правдой. И каждое хорошее предложение стремится к ней. Чтобы доставить как можно больше наслаждения — вам, это главное, но также невидимому и, как правило, безмолвному игроку напротив, по ту сторону текста. Преобразующему ваш синтаксис в воображаемый голос, а его — в затеи собственного мозга.

Короче, та, старинная, словесность была игрой в конечном счете в правду. (Т. н., конечно. Как бы само слово-то это определить? И что авторы подразумевали? Совпадение движения голоса с ходом текста?) Говорят, и до сих пор ею развлекаются иногда за границей. А на территории бывшей РИ, нынешней РФ, она была в ходу всего два века (ну, с припеком, рыхлым и со следами крови).

Считая, как В. Ходасевич, с 1739 года, с оды Ломоносова на взятие Хотина.

(А много ли в той оде содержалось правды? Подозреваю, что одна лишь и была: что русские предложения поддаются рифмовке и могут быть упакованы в немецкий ямб.

Вообще не понимаю, с чего Ходасевич это ляпнул. Привык, наверное, в эмиграции, что не возразят. И ведь не возразил никто, даже Адамович. Утонченные троечники.)

А князь Антиох Дмитриевич Кантемир сочинил первую свою Сатиру в 1729 году, а первая русская книга (первая книга на русском языке!) вышла из печати (!) в 1740-м, а до того ходила в Самиздате ровно десять лет. И это были переведенные Кантемиром «Разговоры о множестве миров» Фонтенеля.

Но ведь «Езда в остров Любви», роман Тальмана, вышел в Петербурге еще осенью 1730-го!

И вообще: историю возникновения русской словесности следует рассказывать как сказку.

 

3

Например, так. Их было трое. Один был принц (сын низложенного правителя иностранного бывшего государства), другой — попович, а третий — кулацкий (по-нынешнему уважительно говоря) сын. Но тогда это звучало не столь почтенно, и ради образования справку о соц. происхождении пришлось подделать. (Как все равно еврею или дворянину двумя столетиями позже.)

Истовые верноподданные русского царя, все трое, тем не менее, выучив европейские языки, возлюбили цивилизацию.

И, воспользовавшись слабиной постпетровского ОВИРа, уехали в Европу. Попович — первый (1726) свалил в Голландию, оттуда в Париж, за свой счет и едва ли не на своих двоих; принц (1732) — за госсчет и с дипломатическим паспортом в Лондон, потом в Париж; перекрасившийся государственный крестьянин (сын рыбника, косящий под дворянского) — в Германию (1736), в командировку от Академии Наук (уже была, представьте!).

Вот эти-то трое, не зная друг о друге, изобрели, сообразили, сварганили прямо на священном булыжнике Европы русскую словесность. К 1739 году в ней уже были, как видим, любовный роман, и философский, и политический (Кантемир умудрился перевести еще и «Персидские письма» Монтескье). Это не говоря о популярных любовных песенках Кантемира (на манер, я думаю, Визбора или Окуджавы) и о резких, но, разумеется, искренне лояльных сатирах на всевозможных глупцов.

Ну и шинельная ода, конечно. Как без нее в агрессивной автократии. Гранты нужны (в частности, Ломоносову — на реактивы и приборы и на возвращение с ними домой для научной карьеры). А Тредиаковскому и вовсе нечем было жить. Счастье, что он все-таки стал российским академиком (причем первым из россиян, а Ломоносов — вторым. И стали они жить да поживать при этой Академии, писать стихи и друг на дружку доносы. Ломоносов еще и Университет основал).

Но Ходасевич-то, а! Как ударил лицом в грязь с этой «Одой на взятие Хотина»! Забыл про Кантемира. Да и про Тредиаковского.

А может, и не забыл. Два года назад один ленинградский профессор книгу издал: «Русская литература для всех». Три тома. Кантемир упомянут однажды, мельком. Потому, я думаю, что не русский был князь Антиох. Понаехали тут. И профессор получил, конечно, грант. И, по-моему, какую-то премию.

Но Ходасевич-то, Ходасевич! Далась ему эта ода. (О гранте не могло быть и речи.) Ну да, произошла крупная, кровопролитная стычка между турецкими войсками и русскими. Русские победили: взяли крепость и разрушили. Правда, в следующем году руины вернули. До штурма в Хотине кое-где были приличные мостовые. Теперь — говорится на сайте администрации этого райцентра Черновицкой области Украины, — некоторые дороги асфальтированы. Крепости присвоен статус: Седьмое чудо Украины.

Как в XVII веке и как до него, основной бизнес города (предполагаю, а реальных цифр никто не знает) — импорт славянских девственниц. За контроль над этим бизнесом и шла (полагаю, идет и сейчас) война. Запорожские казаки и крымские татары воровали их, местные евреи (и вряд ли без греков обошлось) устанавливали цены (повышавшиеся за каждым речным поворотом вниз по течению). Чухонки шли одноразовым вторым сортом — в основном для дальнейшего использования по хозяйству. Славянкам велено было говорить, будто их везут (на барках) из Польши: полячки ценились дороже: считались самыми красивыми, а эстетическое чувство в карман не спрячешь! Младые полячки эти, мнимые и нет, всё Средневековье напролет работали Аринами Родионовнами в бесчисленных зáмках и сералях.

Ну вот. Представлять этот эпизод как победу православия и «прекрасной Анны» над мировым мусульманством — глупо и больше ничего. Но Ломоносов в международную обстановку не вникал, сидючи над опытами (за обедом — над газетами) в Марбурге. А грант был нужен, да и новизна и сложность задачи, поставленной самому себе, воодушевляла. Поэтому он пошел по пути советского и теперешнего ТВ:

 

Не медь ли в чреве Этны ржет

И, с серою кипя, клокочет?

Не ад ли тяжки узы рвет

И челюсти разинуть хочет?

То род отверженной рабы

(потомки Агари, мусульмане то есть),

В горах огнем наполнив рвы,

Металл и пламень в дол бросает,

Где в труд избранный наш народ

(В смысле ни в коем случае не как в Библии, а именно мы: смелая богословская находка, хоть сейчас на «Russia Tоday»)

Среди врагов, среди болот

Чрез быстрый ток на огнь дерзает.

 

Пускай земля, как понт, трясет,

Пускай везде громады стонут,

Премрачный дым покроет свет,

В крови Молдавски горы тонут;

Но вам не может то вредить,

О россы, вас сам рок покрыть

Желает для счастливой Анны.

Уже ваш к ней усердный жар

Быстро` проходит сквозь татар,

И путь отворен вам пространный. <...>

 

Герою молвил тут Герой:

«Нетщетно я с тобой трудился,

Нетщетен подвиг мой и твой,

Чтоб россов целый свет страшился.

Чрез нас предел наш стал широк

На север, запад и восток.

На юге Анна торжествует,

Покрыв своих победой сей».

Свилася мгла, Герои в ней;

Не зрит их око, слух не чует.

 

Крутит река татарску кровь,

Что протекала между ними;

Не смея в бой пуститься вновь,

Местами враг бежит пустыми,

Забыв и меч, и стан, и стыд,

И представляет страшный вид

В крови другов своих лежащих.

Уже, тряхнувшись, легкий лист

Страшит его, как ярый свист

Быстро` сквозь воздух ядр летящих.

Шумит с ручьями бор и дол:

Победа, росская победа!

Но враг, что от меча ушол,

Боится собственного следа.

Тогда увидев бег своих,

Луна стыдилась сраму их

И в мрак лице, зардевшись, скрыла.

Летает слава в тьме ночной,

Звучит во всех землях трубой,

Коль росская ужасна сила. <...>

 

Целуйте ногу ту в слезах (нога в слезах! Симпатичный образ),

Что вас, агаряне, попрала,

Целуйте руку, что вам страх

Мечем кровавым показала.

Великой Анны грозной взор

Отраду дать просящим скор;

По страшной туче воссияет,

К себе повинность вашу зря.

К своим любовию горя,

Вам казнь и милость обещает.

 

Ну и т. д. Стих действительно довольно гладок, и это действительно важное достижение. (Ломоносов полюбил это дело. Это хобби. В минуту отдыха сочинить размышление о Божием величестве или про женские органы какую-нибудь похабель.)

А у Кантемира спотыклив. Как бы не по рельсам, а по шпалам. Но у Тредиа-ковского-то — как раз по рельсам. (Интересный, кстати, случай: человек за всю жизнь написал две отличные строчки — самые-самые свои первые:

 

Начну на флейте стихи печальны,

Зря на Россию сквозь страны дальны…

 

И много-много довольно плохих. Какие бывают дебюты.)

Настаиваю: русская словесность к 1739 году уже десять лет как существовала, господин-товарищ Ходасевич. Я хоть и имени Аль Капоне окончил Университет (в смысле — имени Жданова: это Сережа Довлатов, кажется, так пошутил), но все-таки хрестоматию расстрелянного Гуковского читывал. (Отец мой был его учеником.) Правда, тот, «ленинградский», нынешний профессор тоже наверняка читал, но для него это, видимо, вопрос не эрудиции.

А потом ей, словесности, страшно повезло. Посчастливилось. Явились великие люди (Новиков, Радищев) и писатели с очень хорошим слогом (Карамзин, Дмитриев). Поэты с проблесками гениальности (Державин, Крылов, Батюшков). И наконец, настоящий, природный, первоклассный гений, какого давно уже, говорят, не было в литературах поопытней. А за ним — толпа подражателей, целая школа.

Этого мало — как усмешка демона из грозового облака, показался Гоголь.

Все все это знают, в школе проходят: всю историю (у словесности была уже история!) собрал в уме и изложил Николай Полевой, а Белинский присвоил (ну — усвоил) концепцию и изложил темпераментно, с пеной у рта. Потом советская филология упростила как могла. С изъятиями: я лично участвовал, хоть и пассивно, в воскрешении аполитичного Батюшкова; будучи перво- или второкурсником, присутствовал на спиритическом сеансе (шутка: на открытом заседании кафедры), когда профессор Макогоненко (опять же, ученик Гуковского) говорил о нем доклад. Сравнивал с Парни, читал стихи. Многие преподаватели, бьюсь об заклад, слышали их, как и я, впервые. Георгий Пантелеймонович был впечатляющий чтец. И я на всю жизнь запомнил как бы надпись на могиле древнего моряка:

 

С отвагой на челе и с пламенем в крови

Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна.

О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!

                Веряйся челноку! плыви!

 

Короче, за какое-нибудь столетие стало в нашей пещере посветлей. Да, она была огромна, и в лучах света клубилась доисторическая пыль, но ведь у этого прошлого было будущее! Эта словесность даже дошла до поразительного правила этики:

 

Голубка, под кустом прижавшись, говорила:

Ах, ястреб пролетел! какая злость и сила!

Но, право, я должна судьбу благодарить,

Что ястребом она меня не сотворила!

Не лучше ль жертвою, а не злодеем быть?

 

(Василий Пушкин. 1806 год.) Тут, правда, и опыт двоемыслия. Читатели понимали, что лучше — в смысле красивей — быть жертвой, но очень твердо знали, что гораздо, гораздо лучше — в смысле выгодней — быть именно хищником.

Полагаю, впрочем, что под ястребом надо понимать мадам Пушкину, урожденную Вышеславцеву, с которой В. Л. только что развелся. А что касается читателей, вся эта словесность обращена была к одному-единственному — ну и к членам его семьи. По-русски читали Александр I (докладные записки, а также сочинения господина Карамзина) и Николай I, его приохотил к этой ненавистной забаве Пушкин, племянник предыдущего.

В 1806-м Николаю было десять лет. Мог бы про хищника и жертву и запомнить. Но не тут-то было. Его слишком часто секли.

Салтыков подозревал, что петербургская словесность кончается прямо при нем (ста лет, и то не получалось, от роду). Угадывал роковые признаки.

И знал, что говорил.

Словесность ведь как слон (хотя Фурье считает в нашем животном царстве почему-то жирафа иероглифом Истины: такой же беззащитный и бесполезный, видимо): отдельные, даже самые крупные, враги снаружи ей не страшны. Слон погибает, я читал, главным образом по внутренним своим причинам: истираются и выпадают зубы, и нечем становится перемалывать необходимые три центнера листвы, ботвы. Ну или по причинам политическим-экономическим: зубы еще целы, зато по джунглям прошелся топор дровосека, листвы этой, ботвы ищи-свищи, на полста км вокруг — свежие пни, вырой хоботом себе между ними яму, укройся ухом.

Словесность же, как этих коренных зубов (не бивней разве?), перед смертью лишается необходимых слов.

— Были, знаете, слова, — говаривал разным литературным людям Салтыков накануне своей. — Ну, совесть, отечество, человечество… другие там еще… А теперь потрудитесь-ка их поискать!

Что Правду съест свинья — сам же и предсказал, причем давно. Но в той его сказке Правда была еще не просто существительное, а существо (даже скорее сущность), означалась с прописной и отличалась от неправды… Как от свиньи, вот так и отличалась: не перепутаешь.

Потому что скажем прямо, не тратя времени, которого нет, на доказательства, — и злитесь сколько угодно: Истинной Правдой русской словесности  (и, конечно, Салтыкова) был утопический и христианский (ну, не очень-то христианский: конструктор Вселенной — безусловно, Бог, а вот про Его Сына — промолчим) социализм, ближе всего к французскому, попросту — к фурьеризму. Правдой-Истиной фурьеризма она и была жива. Не знаю, как в других европейских, а для русской это было точно так. Так уж получилось, хотите — верьте, хотите — нет. Может быть, потому, что там и была действительная Истина. (Что Шарль Фурье был настоящий Гений Человечества — вот они, слова-то, не так ли, М. Е.? — это не подлежит сомнению.)

А вообще — конечно, Салтыков ошибался; уж это известно, что краткосрочные прогнозы ни разу не сбылись в назначенное время. После Салтыкова был Чехов. И Бунин. И даже совсем потом — десятки замечательных артефактов (текстов).

Он поторопился, вышел недолет. Конец русской словесности настал только при нас. (По-моему — в этом июне.)

Но в точности как по писаному (им). Из живой речи выпали некоторые лексемы. Теперь справедливость, например, или милосердие, или свобода употребляются не иначе как в кавычках. И «счастье» осталось лишь на поздравительном глянце. Последним потеряло смысл, прямо на наших глазах, — слово «правда».

Мышка бежала, хвостиком махнула, словцо упало и разбилось, смысл вытек, осколки золоченой скорлупы растерлись в пыль. Взметаемую ветром.

Там, в овраге, во прахе, словесность и лежит. Интонация правды утрачена. Предложения опустели. Другая завелась игра.

А в той бывали минуты волшебные. Будущее русской литературы — ее прошлое: не нами сказано, и тоже довольно давно, и так и есть.

 

4

Чувствую по известным (мне) признакам: надо торопиться, надо как можно скорей и ближе к делу, не отвлекаясь. Но не филологию же пишу. И хочется в сторону, в сторону, жертвуя и концепцией и композицией, — чему? Не знаю сам.

Случайности, наверное, именно ей. Вот, например, все время выныривает из разговоров вокруг медицинское словцо MRI — в кириллической транскрипции ЭМ-А-РАЙ (это то, что как раз вчера делали с моей головой).

А вот проходят (спинами к публике), расстегивая полутораэтажную золоченую застежку на вертикальной занавеси, строчка, а за ней другая из русской литературы, — и оказывается, они имеют отношение к моему этому тексту!

 

Идут славянофилы и нигилисты;

У тех и у других ногти не чисты.

 

Ибо если они не сходятся в теории вероятности,

То сходятся в неопрятности,

 

И поэтому нет ничего слюнявее и плюгавее

Русского безбожия и православия.

 

(Вот ради этого ругательства Козьма Прутков — вообще-то, наверное, А. К. Толстой — эти строчки оставил; а все-таки строфу начал сначала — и сильней. Это, между прочим, пародия на церемониал погребения Николая I; подведение культурных итогов эпохи, так сказать.)

 

На краю разверстой могилы

Имеют спорить нигилисты и славянофилы.

 

Первые утверждают, что кто умрет,

Тот весь обращается в кислород.

 

(К сожалению, с моей точки слепоты, это не так. Не весь. Кислород и другие летучие уходят, но тяжелая жидкость капсулируется, что ли. Ее рано или поздно добывают (если удается добраться) и извлекают разнообразную выгоду; в ней много энергии — согреваться и продавать. Это нефть и наши т. н. души, в смысле — ценности, в смысле — тексты. (Надо признать: Виктор Пелевин первый про это — почти что про это самое — написал.))

 

Вторые — что он входит в небесные угодия

И делается братчиком Кирилла-Мефодия.

 

И что верные вести оттудова

Получила сама графиня Блудова.

 

Для решения этого спора

Стороны приглашают аудитóра.

 

Аудитор говорит: «Рай-диди-рай!

Покойник отправился прямо в рай».

 

С этим отец Герасим соглашается,

И погребение совершается…

 

Когда вам делают это самое MRI, то залепляют уши, а сверху еще натягивают наушники. И вы слышите: части машины-саркофага издают ритмичные стуки в вышеприведенном темпе. В духе Кантемира. Или рэпа. По-нашему, раешника.

 

 

Публикация и подготовка текста

Марианны Лурье

Окончание следует

 

Полный текст читайте в бумажной версии журнала