ВОЙНА И ВРЕМЯ

Евгений Степанов

«И СМЕРТИ Я ЗАГЛЯДЫВАЮ В ОЧИ…»

21—23 ноября 1914 года немецкое наступление было приостановлено. 1-я бригада с Уланским полком отошла к югу и встала на бивак в Кржижанове. В эти дни шла сильная перестрелка, постоянно высылались разведывательные разъезды для выяснения расположения противника. Один из таких разъездов описан в эпизоде 1 главы IV.

IV

1

Немецкое наступление было приостановлено. Надо было расследовать, какие пункты занял неприятель, где он окапывается, где попросту помещает заставы. Для этого высылался ряд разъездов, в состав одного из них вошел и я.

Сереньким утром мы затрусили по большой дороге. Навстречу нам тянулись целые обозы беженцев. Мужчины оглядывали нас с любопытством и надеждой, дети тянулись к нам, женщины, всхлипывая, причитали: «Ой, панычи, не езжайте туда, там вас забьют германи».

В одной деревне разъезд остановился. Мне с двумя солдатами предстояло проехать дальше и обнаружить неприятеля. Сейчас же за околицей окапывались наши пехотинцы, дальше тянулось поле, над которым рвались шрапнели, там на рассвете был бой и германцы отошли, — дальше чернел небольшой фольварк. Мы рысью направились к нему.

Вправо и влево почти на каждой квадратной сажени валялись трупы немцев. В одну минуту я насчитал их сорок, но их было много больше. Были и раненые. Они как-то внезапно начинали шевелиться, проползали несколько шагов и замирали опять. Один сидел у самого края дороги и, держась за голову, раскачивался и стонал. Мы хотели его подобрать, но решили сделать это на обратном пути.

До фольварка мы доскакали благополучно. Нас никто не обстрелял. Но сейчас же за фольварком услышали удары заступа о мерзлую землю и какой-то незнакомый говор. Мы спешились, и я, держа винтовку в руках, прокрался вперед, чтобы выглянуть из-за угла крайнего сарая. Передо мной возвышался небольшой пригорок, и на хребте его германцы рыли окопы. Видно было, как они останавливаются, чтобы потереть руки и закурить, слышен был сердитый голос унтера или офицера. Влево темнела роща, из-за которой неслась орудийная пальба. Это оттуда обстреливали поле, по которому я только что проехал. Я до сих пор не понимаю, почему германцы не выставили никакого пикета в самом фольварке. Впрочем, на войне бывают и не такие чудеса.

Я все выглядывал из-за угла сарая, сняв фуражку, чтобы меня приняли просто за любопытствующего «вольного», когда почувствовал сзади чье-то легкое прикосновение. Я быстро обернулся. Передо мной стояла неизвестно откуда появившаяся полька с изможденным, скорбным лицом. Она протягивала мне пригоршню мелких, сморщенных яблок: «Возьми, пан солдат, то есть добже, цукерно». Меня каждую минуту могли заметить, обстрелять; пули летели бы и в нее. Понятно, было невозможно отказаться от такого подарка.

Мы выбрались из фольварка. Шрапнель рвалась чаще и чаще и на самой дороге, так что мы решили скакать обратно поодиночке. Я надеялся подобрать раненого немца, но на моих глазах над ним низко, низко разорвался снаряд, и все было кончено.

В дальнейшем в «Записках кавалериста» Гумилев строго соблюдал хронологическую последовательность, поэтому никаких перестановок больше не будет. Описанная в эпизоде 3 главы IV «сравнительно тихая» неделя — с 24 по 30 ноября 1914 года. В начале этой недели полк оставался на прежних позициях в районе Кржижанова. Но прежде чем продолжить чтение «Записок кавалериста», надо сказать пару слов об одном «затерявшемся» письме Гумилева Ахматовой, недатированном, но написанном, почти наверняка, в эту же «сравнительно тихую неделю». Автограф этого письма, переписанного Лукницким в 1920-е годы, не сохранился:¹

«Дорогая моя Анечка, наконец могу написать тебе довольно связно. Сижу в польской избе перед столом на табурете, очень удобно и даже уютно. Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущеньями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому. Однако и повиноваться мне не трудно, особенно при таком милом ближайшем начальстве, как у меня. Я познакомился со всеми офицерами своего эскадрона и часто бываю у них. Зa me pose parmi les soldats*, хотя они и так относятся ко мне хорошо и уважительно. Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин! В том, что он наступит, сомневаются, кажется, только «вольные», то есть не военные. Сообщенья главного штаба поражают своей сдержанностью и по ним трудно судить обо всех наших успехах. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша артиллерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке, уже потому, что наш штык навинчен с начала боя и солдат стреляет с ним, а у германцев и австрийцев штык закрывает дуло и поэтому его надо надевать в последнюю минуту, что психологически невозможно.

Я сказал, что в победе сомневаются только вольные, не отсюда ли такое озлобленье против немцев, такие потоки клеветы на них в газетах и журналах? Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас — а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим „gut“ и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая „карошь“. Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же. А рождается рознь между армией и страной. И это не мое личное мненье, так думают офицеры и солдаты, исключенья редки и трудно объяснимы или, вернее, объясняются тем, что „немцеед“ находился все время в глубоком тылу и начитался журналов и газет.

Мы, наверно, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты — пророки), а писать будет некогда. Если будет можно, после боя я пришлю телеграмму, не пугайтесь, всякая телеграмма непременно успокоительная.

Теперь про свои дела: я тебе послал несколько стихотворений, но их в Войне надо заменить, строфы 4-ю и 5-ю про дух следующими:

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы... и т. д.

Вот человек предполагает, а Бог располагает. Приходится дописывать письмо стоя и карандашом. Вот мой адрес: 102 полевая контора. Остальное все как прежде. Твой всегда Коля».

Стихотворение «Война» в журнале «Отечество» было напечатано без посвящения Чичагову и без указанных в письме строк, но уже в «Аполлоне» № 1 за 1915 год эти строки и посвящение появились. Эта новая редакция сохранялась и во всех последующих публикациях, в том числе и в сборнике «Колчан». Письмо писалось одновременно с продолжением «Записок кавалериста», но в «Записках» упоминается «декабрь». Предполагаю, что подразумевался принятый в Европе новый стиль.

III

3

Следующая неделя выдалась сравнительно тихая. Мы седлали еще в темноте, и по дороге к позиции я любовался каждый день одной и той же мудрой и яркой гибелью утренней звезды на фоне акварельно-нежного рассвета. Днем мы лежали на опушке большого соснового леса и слушали отдаленную пушечную стрельбу. Слегка пригревало бледное солнце, земля была густо устлана мягкими странно пахнущими иглами. Как всегда зимою, я томился по жизни летней природы, и так сладко было, совсем близко вглядываясь в кору деревьев, замечать в ее грубых складках каких-то проворных червячков и микроскопических мушек. Они куда-то спешили, что-то делали, несмотря на то что на дворе стоял декабрь. Жизнь теплилась в лесу, как внутри черной, почти холодной головешки теплится робкий тлеющий огонек. Глядя на нее, я всем существом радостно чувствовал, что сюда опять вернутся большие диковинные птицы и птицы маленькие, но с хрустальными, серебряными и малиновыми голосами, распустятся душно пахнущие цветы, мир вдоволь нальется бурной красотой для торжественного празднования колдовской и священной Ивановой ночи.

Иногда мы оставались в лесу на всю ночь. Тогда, лежа на спине, я часами смотрел на бесчисленные ясные от мороза звезды и забавлялся, соединяя их в воображении золотыми нитями. Сперва это был ряд геометрических чертежей, похожий на развернутый свиток Кабалы. Потом я начинал различать, как на затканном золотом ковре, различные эмблемы, мечи, кресты, чаши в не понятных для меня, но полных нечеловеческого смысла сочетаниях. Наконец явственно вырисовывались небесные звери. Я видел, как Большая Медведица, опустив морду, принюхивается к чьему-то следу, как Скорпион шевелит хвостом, ища, кого ему ужалить. На мгновенье меня охватывал невыразимый страх, что они посмотрят вниз и заметят там нашу землю. Ведь тогда она сразу обратится в безобразный кусок матово-белого льда и помчится вне всяких орбит, заражая своим ужасом другие миры. Тут я обыкновенно шепотом просил у соседа махорки, свертывал цигарку и с наслаждением выкуривал ее в руках — курить иначе значило выдать неприятелю наше расположение.

Не из описываемых ли в этом эпизоде наблюдений за звездами, когда поэта «охватывал невыразимый страх», родилась впоследствии поэма «Звездный ужас»?

...Горе! Горе! Страх, петля и яма

Для того, кто на земле родился,

Потому что столькими очами

На него взирает с неба черный

И его высматривает тайны…

В конце недели нас ждала радость. Нас отвели в резерв армии, и полковой священник совершил богослужение. Идти на него не принуждали, но во всем полку не было ни одного человека, который бы не пошел. На открытом поле тысяча человек выстроились стройным четырехугольником, в центре его священник в золотой ризе говорил вечные и сладкие слова, служа молебен. Было похоже на полевые молебны о дожде в глухих, далеких русских деревнях. То же необъятное небо вместо купола, те же простые и родные, сосредоточенные лица. Мы хорошо помолились в тот день.

В конце недели, в пятницу 28 ноября, дивизию отвели на отдых за Петроков. Уланский полк расположился в Лонгиновке. В субботу 29 ноября в полку было объявлено: «Завтра в 11 часов утра около расположения штаба полка (Бол. Майков) будет отслужена Божественная Литургия, а после нее панихида по всем убитым в эту войну чинам полка. К означенному выслать всех желающих низших чинов полка, а всем певчим собраться в 8 1/2 часа утра». Полковым священником в Уланском полку был протоиерей Смоленский, пожалованный приказом № 127 от 20 ноября 1914 года орденом: «§ 11. Высочайшим приказом в 6-й день ноября с. г. протоиереюСмоленскому за особые заслуги пожалован орден Св. Вдадимира 3 ст. Объявленную о сем предписанную награду эту внести в его послужной список». С началом 20-х чисел ноября, когда Гумилев заработал своего первого Георгия, связано еще несколько событий. В том же приказе № 127 сказано: «§ 10. Сего числа я имел счастье получить от Ея Императорского Величества Александры Федоровны телеграмму следующего содержания: „Спасибо дорогие мои уланы, что вспомнили своего шефа в эту 20-ю годовщину. Да хранит и подкрепит Вас Господь на поле брани. Александра“». 14 ноября 1894 года в Большой церкви Зимнего дворца венчались Александра Федоровна и Николай II. В полку это событие всегда отмечали.

21 ноября в Петрограде, в «Бродячей собаке», состоялся первый после начала войны «Вечер поэтов петроградского Парнаса»; среди выступавших — Ахматова, Мандельштам, Шилейко, Кузмин, Городецкий, Тэффи, Северянин и др. В программе было объявлено о чтении стихов Гумилева.

А 22 ноября в бою при дер. Грабие, в Верхней Галиции, был сильно контужен шрапнелью поручик 294-го пехотного Березинского полка, брат Николая Гумилева — Дмитрий Степанович Гумилев, воевавший на другом фронте.

Польша, бои вдоль речки Пилица в начале декабря

В следующей главе описываются события с 1 по 4 декабря 1914 года. 1 декабря 1914 года командир корпуса Гилленшмидт издал приказ № 14 об отходе за р. Пилицу. В нем 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии предписывалось: «2 Гв. кав. див. в 3 часа дня выслать 4 развед. эскадрона, коими занять линию обороны <…> у д. Милакова, Букова, Заводова, Ленкава (удерживать эти пункты). Всей дивизии с темнотой сосредоточиться в р-не Нехцице, имея 2 эскадрона в Роспрже и Каменске. В случае наступления противника задерживать его на линии Роспржа — Каменск и не отходить от этой линии до очищения Петрокова...» Вместе со 2-й Гвардейской кавалерийской дивизией натиск противника в эти дни сдерживали Забайкальская казачья бригада и Уральская казачья дивизия. В приказе № 15 от 1 декабря Гилленшмидт дополнительно указывает: «В случае натиска противника и невозможности удерживать позиции отходить: <...> Уральской казачьей дивизии — отходить в полной связи с кирасирами и 2-й Гв. кав. дивизией на Ежова — Страшов — Любен — Зыгмунтов <...>. 2-й Гв. кав. дивизии — отходить в полной связи с Уральской и 13 кавалерийской дивизиями на Горжковицы — Пржедборж, где наблюдать и оборонять от Тарас искл<ючительно> до устья р. Черны возле Цементники. Штаб корпуса в г<осподском> дв<оре> Домброва. Отход лишь под натиском и предупреждением соседей...»

Взвод Гумилева, входивший в один из двух эскадронов улан, оставленных в Роспрже («большое местечко Р.»), обеспечивал «полную связь» с Уральской казачьей дивизией. Штаб корпуса в эти дни размещался в Сулееве, потом перешел в Опочно, и Гумилеву приходилось долго его разыскивать.

V

1

Было решено выровнять фронт, отойдя верст на тридцать, и кавалерия должна была прикрывать этот отход. Поздно вечером мы приблизились к позиции, и тотчас же со стороны неприятеля на нас опустился и медленно застыл свет прожектора, как взгляд высокомерного человека. Мы отъехали, он, скользя по земле и по деревьям, последовал за нами. Тогда мы галопом описали петли и стали за деревню, а он еще долго тыкался туда и сюда, безнадежно отыскивая нас.

Мой взвод был отправлен к штабу казачьей дивизии, чтобы служить связью между ним и нашей дивизией. Лев Толстой в «Войне и мире» посмеивается над штабными и отдает предпочтение строевым офицерам. Но я не видел ни одного штаба, который уходил бы раньше, чем снаряды начинали рваться над его помещением. Казачий штаб расположился в большом местечке Р. Жители бежали еще накануне, обоз ушел, пехота тоже, но мы сидели больше суток, слушая медленно надвигающуюся стрельбу, — это казаки задерживали неприятельские цепи. Рослый и широкоплечий полковник каждую минуту подбегал к телефону и весело кричал в трубку: «Так... отлично... задержитесь еще немного... все идет хорошо...» И от этих слов по всем фольваркам, канавам и перелескам, занятым казаками, разливались уверенность и спокойствие, столь необходимые в бою. Молодой начальник дивизии, носитель одной из самых громких фамилий России, по временам выходил на крыльцо послушать пулеметы и улыбался тому, что все идет так, как нужно.

Именно этот штаб в Роспрже описан во фрагменте 1. «Рослый и широкоплечий полковник» — это начальник штаба Уральской казачьей дивизии полковник Егоров. «Молодой начальник дивизии, носитель одной из самых громких фамилий России» — исполнявший в эти дни обязанности командира Уральской казачьей дивизии генерал-майор граф Петр Михайлович Стенбок. Ему тогда было 45 лет (род. 11 апреля 1869 г.). Во времена Гумилева фамилия Стенбок была, действительно, знаменита, и особенно в военных кругах.²

Мы, уланы, беседовали со степенными бородатыми казаками, проявляя при этом ту изысканную любезность, с которой относятся друг к другу кавалери­сты разных частей.

К обеду до нас дошел слух, что пять человек нашего эскадрона попали в плен. К вечеру я уже видел одного из этих пленных, остальные высыпались на сеновале. Вот что с ними случилось. Их было шестеро в сторожевом охранении. Двое стояли на часах, четверо сидели в халупе. Ночь была темная и ветреная, враги подкрались к часовому и опрокинули его. Подчасок дал выстрел и бросился к коням, его тоже опрокинули. Сразу человек пятьдесят ворвались во двор и принялись палить в окна дома, где находился наш пикет. Один из наших выскочил и, работая штыком, прорвался к лесу, остальные последовали за ним, но передний упал, запнувшись на пороге, на него попадали и его товарищи. Неприятели, это были австрийцы, обезоружили их и под конвоем тоже пяти человек отправили в штаб. Десять человек оказались одни, без карты, в полной темноте, среди путаницы дорог и тропинок.

По дороге австрийский унтер-офицер на ломаном русском языке все расспрашивал наших, где «кози», то есть казаки. Наши с досадой отмалчивались и наконец объявили, что «кози» именно там, куда их ведут, в стороне неприятельских позиций. Это произвело чрезвычайный эффект. Австрийцы остановились и принялись о чем-то оживленно спорить. Ясно было, что они не знали дороги. Тогда наш унтер-офицер потянул за рукав австрийского и ободрительно сказал: «Ничего, пойдем, я знаю, куда идти». Пошли, медленно загибая в сторону русских позиций.

В белесых сумерках утра среди деревьев мелькнули серые кони — гусарский разъезд. «Вот и кози!» — воскликнул наш унтер, выхватывая у австрийца винтовку. Его товарищи обезоружили остальных. Гусары немало смеялись, когда вооруженные австрийскими винтовками уланы подошли к ним, конвоируя своих только что захваченных пленных. Опять пошли в штаб, но теперь уже русский. По дороге встретился казак. «Ну-ка, дядя, покажи себя», — попросили наши. Тот надвинул на глаза папаху, всклокочил пятерней бороду, взвизгнул и пустил коня вскачь. Долго после этого пришлось ободрять и успокаивать австрийцев.

2 декабря началось наступление противника. В дивизионном деле указывается, что два эскадрона улан находятся в Роспрже, а противник располагается по линии Грабица — Ржахта — Монколице — Бугай, лежащей западнее Петрокова. Из журнала боевых действий Уральской казачьей дивизии: «В приказе по конному отряду указывалось, что ввиду необходимости сохранения фронта
ю<го>-з<ападной> армии для нанесения удара противнику южнее группой 4-й армии приказано было в ночь на 2 декабря начать отход за р. Пилица. <…> 2 декабря с 11 часов утра противник перешел в наступление и начал теснить наши полки. Ввиду категорического приказания Генерала Гилленшмидта, чтобы казаки занимали западную часть линии обороны между колонией Рокшица и Вулька, на участок был направлен полк. Противник наступает главным образом через Козероги и Пекарки на Рокшице. На находящуюся южнее Уральской 2-ую Гв. кавалерийскую дивизию противник также особенного давления не производит, направив главный удар в направлении к Петрокову. К вечеру полки Уральской дивизии заняли линию Буйны — Сиомки, имея сотни в дд. Кренжня, Воля Кршитопорске. <...> Штаб дивизии, предполагавший ночевать в д. Кржижанове, ввиду занятия противником д. Рокшице перешел ночевать в пос. Роспржу». В то же время из штаба 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии, располагавшегося в Некцице, доносили: «2 декабря. Сегодня на фронте дивизии к 2 часам дня обозначилось наступление небольших партий противника (пехота) на фронте Богданов — Янов. <…> Дивизия с наступлением темноты отходит на Горжковицы, выставив охранение по линии Некцице — Михалова, и имея 2 эскадрона улан в Роспрже…» Таким образом, весь день
2 декабря Гумилев провел в Роспр­же, доставляя донесения от штаба Уральской казачьей дивизии в штаб своей 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии и в штаб корпуса. Только поздно вечером отдельные полки Уральской дивизии сосредоточились в Роспрже: «…Командую­щий дивизией Граф Стенбок приказал идти в п. Роспржу, куда части ди­визии и батареи прибыли в полной темноте по разным дорогам около 10—11 часов вечера и расположились квартиро-биваком в самом посаде очень тесно по грязным дворам…»

Ввиду постоянного движения частей находить каждый раз месторасположение штабов было весьма затруднительно, что Гумилев отметил в следующем фрагменте «Записок кавалериста». Фрагмент 2 описывает события 3 декабря 1914 года. Наступление противника продолжалось. 2-я Гвардейская кавалерийская дивизия начала отход по дороге Сулеев — Парадиз — Опочно — Гельнев. Из приказа № 17: «За ночь противник оттеснил наше сторожевое охранение за ж/д и в 3 часа ночи занял Петроков. Всем дивизиям продолжать выполнять задания в своих полосах. Отходить только под давлением. На реке Пилица удерживать указанные участки». В штаб Северо-Западного фронта поступило сообщение, что Гилленшмидт, не предупредив 5-ю Армию, ушел из Петрокова, порвав с ней связь. Располагавшийся с вечера 2 декабря в Горжковицах штаб 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии и вся дивизия, включая Уланский полк, начали отход в сторону Пилицы. Из донесения, доставленного уланами (эскадроном Гумилева) в штаб Уральской дивизии: «Дивизия от Горжковица отходит в направлении на Кросно, Цесле, Охотник, Пржедборж...» Уральская казачья дивизия также начала отход. Штаб Уральской дивизии утром 3 декабря отошел из Роспржи в расположенный в четырех верстах Страшов. Из Страшова Гумилеву нужно было проехать в расположение своей дивизии в Пеньки Горжковицке, где еще утром размещался штаб дивизии. Дорога Гумилева в штаб дивизии должна была пройти через Роспржу («местечко Р.»).

2

На следующий день штаб казачьей дивизии и мы с ним отошли версты за четыре, так что нам были видны только фабричные трубы местечка Р. Меня послали с донесением в штаб нашей дивизии. Дорога лежала через Р., но к ней уже подходили германцы. Я все-таки сунулся, вдруг удастся проскочить. Едущие мне навстречу офицеры последних казачьих отрядов останавливали меня вопросом — вольноопределяющийся, куда? — и, узнав, с сомнением покачивали головой. За стеною крайнего дома стоял десяток спешенных казаков с винтовками наготове. «Не проедете, — сказали они, — вон уже где палят». Только я выдвинулся, как защелкали выстрелы, запрыгали пули. По главной улице двигались навстречу мне толпы германцев, в переулках слышался шум других. Я поворотил, за мной, сделав несколько залпов, последовали и казаки.

На дороге артиллерийский полковник, уже останавливавший меня, спросил: «Ну что, не проехали?» — «Никак нет, там уже неприятель». — «Вы его сами видели?» — «Так точно, сам». Он повернулся к своим ординарцам: «Пальба из всех орудий по местечку». Я поехал дальше.

Встреченный Гумилевым артиллерийский полковник — командир 7-го Донского казачьего артиллерийского дивизиона полковник Греков. Этот дивизион входил в состав Уральской казачьей дивизии. Из журнала боевых действий 7-го Донского дивизиона: «…14 батарея двигалась с главными силами, и ей было приказано занять позиции к востоку от Страшова. Позиция была укрытая, но с наблюдательного пункта (крыша дома) видно было плохо, так как по берегу реки были заросли. Получено донесение, что по дороге от Ежова на Роспржу наступал противник, поэтому приказано эту дорогу обстреливать, но только до Магдаленки, где еще были наши части (12 ¹/₄ дня). В 12 ¹/₂ ч. дня приказано открыть огонь. В 2 часа дня приказано открыть огонь 4 орудиями по Роспрже, а 2 орудиями по Бялоцин. Неприятельская артиллерия хотя и стреляла по дер. Страшев и по сделанным впереди ее окопам, но поражения не было. Около 3—4 час. дня получены донесения, что с северо-запада двигается неприятель и может отрезать от пути нашего отхода, поэтому дивизия и батарея снялись с позиции и пошли через Любень — Стобница на ночлег в Домбровку, куда квартирьером послан с дороги сотник Чекин. В Стобнице от командира пехотной бригады получено сведение, что Домбровка будет занята пехотой, поэтому на ночлег пошли в Паскржин, куда части прибыли около
10 час. вечера. Ночью около 11—12 час. приказано перейти в Скотники, куда прибыли около 3—4 час. ночи. Всего пройдено 25 верст. <…> Сотник Чекин в Скотники прибыл только 4 декабря утром, так как посланный за ним в темноте его не нашел».

Обстрел Роспржи в 2 часа дня начался сразу после встречи Гумилева с полковником Грековым.

Однако мне все-таки надо было пробраться в штаб. Разглядывая старую карту этого уезда, случайно оказавшуюся у меня, советуясь с товарищем — с донесением всегда посылают двоих — и расспрашивая местных жителей, я кружным путем через леса и топи приближался к назначенной мне деревне. Двигаться приходилось по фронту наступающего противника, так что не было ничего удивительного в том, что при выезде из какой-то деревушки, где мы только что, не слезая с седел, напились молока, нам под прямым углом перерезал путь неприятельский разъезд. Он, очевидно, принял нас за дозорных, потому что вместо того, чтобы атаковать нас в конном строю, начал быстро спешиваться для стрельбы. Их было восемь человек, и мы, свернув за дома, стали уходить. Когда стрельба стихла, я обернулся и увидел за собой на вершине холма скачущих всадников — нас преследовали; они поняли, что нас только двое.

В это время сбоку опять послышались выстрелы, и прямо на нас карьером вылетели три казака — двое молодых, скуластых парней и один бородач. Мы столкнулись и придержали коней. «Что там у вас?» — спросил я бородача. «Пешие разведчики, с полсотни. А у вас?» — «Восемь конных». Он посмотрел на меня, я на него, и мы поняли друг друга. Несколько секунд помолчали. «Ну, поедем, что ли!» — вдруг словно нехотя сказал он, а у самого так и зажглись глаза. Скуластые парни, глядевшие на него с тревогой, довольно тряхнули головой и сразу стали заворачивать коней. Едва мы поднялись на только что оставленный нами холм, как увидели врагов, спускавшихся с противоположного холма. Мой слух обжег не то визг, не то свист, одновременно напоминающий моторный гудок и шипенье большой змеи, передо мной мелькнули спины рванувшихся казаков, и я сам бросил поводья, бешено заработал шпорами, только высшим напряжением воли вспомнив, что надо обнажить шашку. Должно быть, у нас был очень решительный вид, потому что немцы без всякого колебания пустились наутек. Гнали они отчаянно, и расстояние между нами почти не уменьшалось. Тогда бородатый казак вложил в ножны шашку, поднял винтовку, выстрелил, промахнулся, выстрелил опять, и один из немцев поднял обе руки, закачался и, как подброшенный, вылетел из седла. Через минуту мы уже неслись мимо него.

Но всему бывает конец! Немцы свернули круто влево, и навстречу нам посыпались пули. Мы наскочили на неприятельскую цепь. Однако казаки повернули не раньше, чем поймали беспорядочно носившуюся лошадь убитого немца. Они гонялись за ней, не обращая внимания на пули, словно в своей родной степи. «Батурину пригодится, — говорили они, — у него вчера убили доброго коня». Мы расстались за бугром, дружески пожав друг другу руки.

Штаб свой я нашел лишь часов через пять и не в деревне, а посреди лесной поляны на низких пнях и сваленных стволах деревьев. Он тоже отошел уже под огнем неприятеля.

Пока Гумилев пробирался в штаб своей дивизии, отход корпуса продолжался. Из донесения штаба 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии в штаб Уральской дивизии Стенбоку: «В 11 ч. выяснилось движение значительных сил противника. <…> Наше сторожевое охранение отошло и сейчас дивизия заняла позицию Буйнице — Буйнички. Штаб дивизии в Пеньки Горшковицке. В случае выяснения отхода левого фланга, ввиду отхода 13 Кавалерийской дивизии, думаю задержаться недолго и отходить на Бенчковице — Цесле». В следующем донесении уже указывалось: «1.40 дня из Пеньки Горшковицке. Ввиду явно обозначенного отхода моего левого фланга дивизия сейчас начинает отходить от Пеньки Горшковицке на Цесле — Охотник — Пржедборж. В случае возможности дивизия ночует перед рекой Пилицей, если нет, то постарается занять Пржедборж». Не удивительно, что Гумилеву долго пришлось разыскивать свой штаб. Разыскал он его, видимо, в лесу, недалеко от Пилицы.

Эпизод 3 относится к вечеру того же дня. Перешедший вначале в Паскржин штаб Уральской дивизии разыскать было также непросто. Из боевого дела Уральской казачьей дивизии за 3 декабря 1914 года: «…Штаб дивизии и 7 полка с артиллерийским дивизионом к вечеру занял д. Паскржин. <...> Ночью, ввиду донесений 5 полка о движении пехоты противника от Жерехова на Пиваки, дивизия с подошедшими 3 сотнями полка была переведена по мосту у д. Скотники в эту деревню. С утра дер. Скотники стала обстреливаться ружейным огнем пехоты противника, подошедшей к Паскржину и двигавшейся оттуда цепями в направлении к берегу Пилицы. Штаб дивизии находится в Скотниках…» В одном из приказов Стенбока четко указывается: «Начальник дивизии приказал <...> немедленно прибыть в д. Скотники в дом ксендза».

3

К штабу казачьей дивизии я вернулся в полночь. Поел холодной курицы и лег спать, как вдруг засуетились, послышался приказ седлать, и мы снялись с бивака по тревоге. Была беспросветная темь. Заборы и канавы вырисовывались лишь тогда, когда лошадь натыкалась на них или проваливалась. Спросонок я даже не разбирал направления. Когда ветви больно хлестали по лицу, знал, что едем по лесу, когда у самых ног плескалась вода, знал, что переходим вброд реки. Наконец остановились у какого-то большого дома. Коней поставили во дворе, сами вошли в сени, зажгли огарки... и отшатнулись, услыша громовой голос толстого старого ксендза, вышедшего нам навстречу в одном нижнем белье и с медным подсвечником в руке. «Что это такое, — кричал он, — мне и ночью не дают покою! Я не выспался, я еще хочу спать!»

Мы пробормотали робкие извинения, но он прыгнул вперед и схватил за рукав старшего из офицеров. «Сюда, сюда, вот столовая, вот гостиная, пусть ваши солдаты принесут соломы. Юзя, Зося, подушки панам, да достаньте чистые наволочки». Когда я проснулся, было уже светло. Штаб в соседней комнате занимался делом, принимал донесения и рассылал приказания, а передо мной бушевал хозяин: «Вставайте скорее, кофе простынет, все уже давно напились!» Я умылся и сел за кофе. Ксендз сидел против меня и сурово меня допрашивал. «Вы вольноопределяющийся?» — «Доброволец». — «Чем прежде занимались?» — «Был писателем». — «Настоящим?» — «Об этом я не могу судить. Все-таки печатался в газетах и журналах, издавал книги». — «Теперь пишете какие-нибудь записки?» — «Пишу». Его брови раздвинулись, голос сделался мягким и почти просительным: «Так уж, пожалуйста, напишите обо мне, как я здесь живу, как вы со мной познакомились». Я искренно обещал ему это. «Да нет, вы забудете. Юзя, Зося, карандаш и бумагу!» И он записал мне название уезда и деревни, свое имя и фамилию.

Но разве что-нибудь держится за обшлагом рукава, куда кавалеристы обыкновенно прячут разные записки, деловые, любовные и просто так? Через три дня я уже потерял все, и эту в том числе. И вот теперь я лишен возможности отблагодарить достопочтенного патера (не знаю его фамилии) из деревни (забыл ее название) не за подушку в чистой наволочке, не за кофе с вкусными пышками, но за его глубокую ласковость под суровыми манерами и за то, что он так ярко напомнил мне тех удивительных стариков-отшельников, которые так же ссорятся и дружатся с ночными путниками в давно забытых, но некогда мною любимых романах Вальтера Скотта.

Скотники — это та деревня, название которой забыл автор. Скотники расположены за рекой Пилицей. При подготовке этой публикации, после многолетних поисков, удалось наконец-то установить имя ксендза. Помог мне в этом житель Польши Михал Ягелло, предки которого, как и Гумилев, воевали в этих местах, а сам Михал занимается восстановлением воинских кладбищ времен Первой мировой войны. Ведь в боях под Лодзью осенью 1914 года пало более 200 тысяч наших соотечественников. Ксендзом костела в Скотниках с 1895 по 1917 год был Роман Черникевич (R. Czernikiewicz). Скончался он 21 июня 1917 года в возрасте 60 лет. Там же, в Скотниках, он и похоронен.

Еще в этом фрагменте «Записок» важно отметить прямое свидетельство Гумилева о том, что он вел военный дневник: «Теперь пишете какие-нибудь записки?» — «Пишу». Это, безусловно, подтверждает, что Гумилев делал как краткие выписки по ходу дела, так и, когда позволяли обстоятельства, переносил их в некую тетрадь. В данном случае, ввиду сложившихся обстоятельств (непрерывные бои и разведка), он не успел переписать ни названия деревни, которое нам удалось выяснить, ни имени ксендза.

Кратко о последующих семи месяцах

Как было заявлено, эта публикация посвящена, в основном, только тем эпизодам в «Записках кавалериста», в которых Гумилев вспоминает о двух заработанных им наградах. Второго Георгиевского креста он был удостоен за бой 6 июля 1916 года, на другом фронте. Кратко о том, что ему предшествовало, — обо всем этом сказано в «Записках кавалериста». Бои в районе Пилицы продолжались весь декабрь. Некоторые из них описаны в заключительной, VI главе I части книги. В декабре, на Рождество, Гумилеву впервые удалось вырваться
в Петроград. Отсутствовал он в полку с 20 по 26 декабря. В Петрограде пробыл всего три дня. Посетил «Бродячую собаку», познакомился там с английским журналистом К. Бехгофером, описавшим эту встречу в одном из «Писем из России», напечатанном в газете «The New Age» 13 (28) января 1915 года³. Вскоре после возвращения в полк, 2 января 1915 года, Гумилев написал М. Лозинскому упоминавшееся вначале «исповедальное» письмо, заметно отличающееся по тональности от предыдущих писем Лозинскому и Ахматовой. Чувствуется «переоценка ценностей», наступившая после возвращения из Петрограда, тыловых встреч с друзьями. Весь январь Уланский полк оставался на одном и том же участке фронта. В конце января полку был предоставлен недельный отдых, и Гумилев еще раз посетил Петроград — на этот раз с Георгиевским крестом и в чине унтер-офицера, который ему присвоили 15 января за отличия в делах против германцев. 27 января он выступил в «Бродя­чей собаке». Афиша гласила: «27 января 1915 года. Вечер поэтов при участии Николая Гумилева (стихотворения о войне и др.). Участвуют Анна Ахматова, С. Городецкий, М. Кузмин, Г. Иванов, О. Мандельштам, П. Потемкин, Тэффи». О вечере было написано в газетах. Тогда же в «Биржевых ведомостях» началась публикация «Записок кавалериста». Как бы предваряя ее, в утреннем выпуске той же газеты (№ 14649) было помещено стихотворение Гумилева «Священные плывут и тают ночи...» со строкой, давшей название нашей статье:

Священные плывут и тают ночи,

Проносятся эпические дни,

И смерти я заглядываю в очи,

В зеленые, болотные огни.

<...>

А ночью в небе древнем и высоком

Я вижу записи судеб моих

И ведаю, что обо мне, далеком,

Звенит Ахматовой сиренный стих.

В феврале Уланский полк был переброшен на новый фронт. Главы VII—XI «Записок кавалериста» рассказывают о зимних боях на участке Северо-Западного фронта, в приграничных районах Белоруссии, Литвы и Польши с февраля по март 1915 года. Бои носили тяжелый характер, велись в сложных погодных условиях, Гумилев описывает множество дальних разведывательных разъездов,
в которых он участвовал. Неоднократно он попадал в тяжелейшие ситуации, но новых боевых наград за это время не получил. В донесениях от начала марта постоянно упоминается чрезвычайно плохая погода: «Переночевав в Кадыше, полк выступил на Сопоцкин (при весьма неблагоприятной погоде — сильный ветер с падающим снегом залеплял глаза)». «5 марта. <...> У Погулянки началась сильная метель. Дорогу засыпало снегом, не пройти». 9 февраля: «Благодаря темноте и сильной вьюге удалось скрытно подойти к шоссе Кальвария — Сувалки у д. Николаевка». 13 марта: «Погода убийственная — снег, сильный ветер и грязь». Хотя Гумилеву удалось избежать ранений, однако, не отличаясь крепким здоровьем, он в конце концов заболел и в середине марта был эвакуирован через Ковно в Петроград. В Петрограде он пробыл до конца мая. Сохранилось очень немного воспоминаний об этом периоде — болел он тяжело, вел замкнутый образ жизни, мало с кем общаясь. Никаких публичных выступлений в эти месяцы не было. Как свидетельствует П. Лукницкий, «перед переосвидетельствованием медицинской комиссией доктор говорил ему, что по состоянию здоровья должен признать его негодным к военной службе. Гумилев упросил признать его годным и, невзирая на плохое состояние, уехал на фронт».

Возвратился он примерно на тот же участок фронта, откуда был эвакуирован, однако в июне в крупных боевых операциях Уланский полк не участвовал,
и этот месяц не отражен в «Записках кавалериста». 23 июня в Уланском полку был получен приказ: «Приказ № 1839. <…> Приказываю: Л.-Гв. Уланскому полку выступить из д. Ржечев не ранее 7 утра 23 июня, перейти в район Жолнержишке — Яцунске — г<осподский> дв<ор> Пронюны и тут встать биваком. По приходе немедленно соединиться со штабом в Бальвержишки и представить точную схему расположения». На следующий день, 24 июня, началась погрузка эшелона: «Дивизия начала погрузку на железной дороге для переезда во Владимир-Волынский. Погрузка в Олите». Эшелон проследовал в район нынешней Западной Украины: «Переезд через Ораны — Гродно — Мосты — Барановичи — Брест-Литовск — во Владимир-Волынский». 27 июня 1915 года вся дивизия прибыла во Владимир-Волынский, старинный древнерусский городок, сохранивший великолепный храм XII века — Успенский собор 1160 года. «Приказ № 1864. По высадке из вагонов полкам расположиться: <…> Уланам — д. Селец. Штаб дивизии во Владимире-Волынском на Сокальской улице у дома Мирового Судьи. Переход дивизии в другой район предполагается 30 июня». «Прибыли во Владимир-Волынский в 7 ч. вечера, бивак в Хабултово». В донесении Княжевича уточняется место расположения Уланского полка: «Полк расположился на бивак в Селец. Грибовица занята бригадой 5 кавалерийской дивизии с конной батареей. Ввиду того, что в д. Хабултово совсем нет воды, полк остановился в
д. Микуличи, 5 верст восточнее д. Хабултово».

2-я Гвардейская кавалерийская дивизия во­шла в состав 4-го кавалерийского корпуса генерала Гилленшмидта (вме­сте с 3-й и 16-й кавалерийскими дивизиями). Корпус относился к Севе­ро-Западному фронту и входил в XIII Армию генерала Горбатовского. Перед дивизией была поставлена следующая задача: «<...> наблюдение и оборона правого берега Западного Буга от Литовиж искл<ючительно> до Джары искл<ючительно> Правее — 31 Армейский корпус, левее — сводный кавалерийский корпус, входящий в состав VII Армии». Л.-гв. Уланский полк по-прежнему входил в состав 1-й бригады. В окрестностях Владимира-Волынского дивизия располагалась до конца июня: «Приказ
№ 1881 по дивизии от 29 июня. Завтра, 30 июня перейти: <…> Уланы и конно-пулеметная команда — в Шлехетские Бискуничи и Менчицы». «Донесение от Княжевича из Менчицы, 30 июня. На сегодняшний ночлег полк встал в д. Менчицы. Послано осмотреть Руснов».

Бои, в которых принимал участие полк в начале июля, в журнале 2-й Гвардейской кавалерийской диви­зии обозначены следующим образом:

«Операции на левом берегу р. Западный Буг:

— Переход границы Австрии — 3 июля.

— Бои под Ульвовек и Городловице — с 3 по 4 июля.

— Переход границы Австрии обратно — 5 июля.

— Бои под Заболотце, Джары и Джарки — с 5 по 9 июля».

Первые столкновения с неприятелем начались уже 1 июля, об этом в донесениях из штаба дивизии: «1 июля. Противник занял Старогрудь (напротив Джарки). Задание: разведка Буга от Джарки до Скоморохи. От 1-й бригады завтра разведка на Мышев — Иваничи — кол<ония> Витольдовка — кордон Волчий — кордон Арсеньевский. Всем быть в полной готовности. Штаб в Грибовщах. <…> 2 июля. Задача: очистить берег Буга в районе Старогрудь — Войславице — Конотопы. 1 бригада выступает в 8 вечера и следует через Иваничи — кол<ония> Витольдовка на Ромуш. Бригадам пройти Заболотце и Иваничи в 9.15 вечера сегодня. По прибытии 2 бригады построить резервный отряд у северной окраины д. Ромуш и ждать указания. Выслать разъезды к Княжевичу в кордон Арсеньевский». В этот день было намечено первое наступление на противоположный, австрийский берег Западного Буга; по Бугу проходила граница между Россией и Австрией. «Дивизии приказано занять Войславице. Правее дивизии — 16 кав. дивизия, левее — 12 пехотная дивизия 8 Армии. Начальник дивизии приказал Л.-Гв. Конно-гренадерскому и Уланскому полкам наступать на д. Войславице. <…> Уланы построились у д. Ромуш». Предварительно эскадроны Уланского полка разведали все броды через Буг от Ульвовека до Скоморохи, а также район австрийского села Войславице: «3 июля. Разведка на Войславице. 1 бригаде вы­слать офицерские разъезды к северным и северо-восточным окраинам Войсла­вице. Разъезды выслать не позднее 5 ч. дня, к 10 ч. вечера — доклады. Донесения — в Ульвовек, в штаб дивизии. В 10.45 вечера — приказ начать наступление в 3.30 утра (2 бригаде и 3 Донской казачьей дивизии). Генералу Дабичу с 1 бригадой наступать смешанными частями на Войславице, двигаясь правым флангом вдоль дороги Городловице — Войславице, а левым флангом вдоль надписи Древенщизна на спиртовой завод. В каждом полку иметь не более 1 эскадрона в конном строю, коневодам прибыть к переправам. Наступление начать в 3 ч. утра. <…> Приказ № 4011, 6.45 дня. Обозначилось накопление противника. 1 бригаде занять линию от Городловице включ. по дороге, обсаженной деревьями, — до лощины, что между названиями Древенщизна и Ульвовек. В каждом полку не менее 3-х спешенных эскадронов, остальные — в резерве. Броды на случай отхода: Джары для Уланского полка». Однако, как сказано в одном из донесений, «наступление наше не удалось, и к вечеру
1 бригада отошла на наш берег». После этого бригаде с Уланским полком было приказано сосредоточиться к северу от Джары.

4 июля из штаба дивизии пришел приказ: «В 7 утра приказано послать по 4 человека от каждого эскадрона всех полков моей дивизии к ротмистру — для обучения бросанию ружейных гранат... <…> Приказ по дивизии № 4014. 7 ч. вечера. Дивизии перейти в район Литовиж — Заболотце — Джарки. Всем — в Заболотце через кол<онию> Выгранка. Отход начать в 10 вечера». Расположение Уланского полка в ночь с 4 на 5 июля — в д. Заболотце, недалеко от берега Буга. «Вся дивизия отошла на правый берег Западного Буга». Это была послед­няя относительно спокойная ночь… Следующую ночь, с 5 на 6 июля, ночной бой и его продолжение в течение всего дня 6 июля Гумилев рассматривал как «самый знаменательный день моей жизни». Полагаю, это не было гиперболой, хотя за спиной поэта стояли пять африканских путешествий, одна известная, скандальная дуэль с Волошиным, 10 месяцев войны — 29 лет жизни… Свидетельство тому — с одной стороны, собственный рассказ участника боя в «Записках кавалериста» очень красочный и интересный, но слегка «сглаженный», лишенный многих подробностей и «героического флера», а с другой стороны — подлин­ные документы и описания других участников боя, из которых с очевидностью следует та реальная, опасная для жизни «передряга», в которую неожиданно попал поэт. И исход ее как накануне, так и в течение самого боя был совершенно не очевиден! Именно за этот бой Гумилев будет удостоен второго Георгиевского креста. Поэтому мы возвращаемся к параллельному чтению «Записок кавалериста» и сухих военных документов.

¹ Письмо это не вошло в ПСС-8, но написано оно в Польше, о чем говорит его содержание и вставленные в письмо исправления стихотворения «Война». Первоначальный его вариант был опубликован в газете «Отечество» 23 ноября, следовательно, получено письмо было уже после этой даты. «Исправленный» вариант был впервые напечатан в «Аполлоне» (1915. № 1), с редакционной сноской: «Стихотворение это печатается дополненным и в новой редакции». Отправлено письмо явно до первого посещения Петрограда в конце 1914 года. После «сравнительно тихой недели» началось непрерывное отступление русских войск, и вряд ли после этого у Гумилева сохранился тот оптимизм, которым пропитано письмо. Изменение его настроения и отношения к войне видно из письма Лозинскому, посланного 2 января 1915 года. Хранилось это письмо (или список с него) в архиве П. Лукницкого, и впервые было опубликовано в книге Лукницкая В. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л.: Лениздат, 1990. С. 172—174.