УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

 

Александр Жолковский

ТИХОНОВ КУРТУАЗНЫЙ

Памяти Е. В. Пермякова

 

Каких рассказов вас потешить

Такой бродяжьей пестротой,

Такой веселостью нездешней,

Такой нелепой прямотой,

Чтоб вы могли уже в постели,

Упав лицом в подушек снег,

Одна зеленой их метели

Легко смеяться в полусне...

                                                          1940

 

Эта лирическая миниатюра Николая Тихонова (1896—1979), созданная им в середине жизненного пути, примечательна эффектным, хотя, на первый взгляд, безыскусным совмещением тематических противоположностей и уверенным владением формой и интертекстуальной клавиатурой. Центральную коллизию стихотворения образует сплетение «прямоты, порыва к близости» с «деликатным соблюдением дистанции», определяющее его общий тонус и пронизывающее все уровни структуры.

1. Сюжет

Перед нами одна из типовых лирических ситуаций. Герой говорит героине о себе, рассчитывая овладеть ее чувствами, и даже проникает — мысленным взором — в ее спальню, где воображает ее падающей под впечатлением от его рассказов в постель. Дополнительными измерениями этого архисюжета являются пространственное и метапоэтическое.

В пространственном плане герой посещает героиню с рассказами о своем «нездешнем» опыте, после чего уходит (ср. уже в постели..... одна...); его рассказы включают внушительный — динамически и пространственно — мотив дальних странствий1,  противопоставленный интиму спальни и врывающийся в нее в виде образа зеленой метели. А в метапоэтическом плане герой предстает не просто как поклонник героини, а как мастер слова, намеревающийся очаровать ее своими речами и предвкушающий их эстетическое воздействие на нее, встраивая таким образом внутрь текста коммуникативную ситуацию «автор — читатель».

По всем этим линиям последовательно проводится тема «прямоты/дистантности», причем прямота в зависимости от контекста может обогащаться обертонами направленности, силы, эмоциональности, а дистантность конкретизироваться как косвенность, ненаправленность, корректность, целомудренная недоступность, а также как легкость, несерьезность, шуточность. Последняя становится лейтмотивом всего текста, определяя поведение обоих персонажей, ср. ряд: потешить, веселостью, легко смеяться. Особенно красноречива готовность героя заранее отказаться от полноправных притязаний на героиню, объявив свою прямоту нелепой, а тем самым простительной и приемлемой.

Двойственно вообще все поведение героя. К героине он обращается прямо, но не на ты, а на вы — в традиционно почтительном элегическом духе; собственного же «я» в тексте вообще не прописывает, пользуясь покровом инфинитивности. Его прямота не только нелепа, но и расплывчата — герой недоговаривает, в чем именно состоит его «прямой» интерес. В его характеристике собственных рассказов как пестрых слышится некая несолидность. Динамичность героя не целенаправленна, а по-бродяжнически хаотична; его грубовато-телесный напор на героиню, проявляющийся в выборе слова потешить, смиряется не только общей несерьезностью всякого комизма, но и специфическим элементом подчиненности потешного шута развлекаемой госпоже.

Этот набор околичностей, смазывающих и окорачивающих напор героя, образует в первом четверостишии тщательно выстроенную конструкцию одновременно нарастания «прямоты» и ее сдерживания. Действие начинается издалека: бродяжничество (2-я строка) происходит где-то там, оно чисто моторно и никак не направлено на героиню, а его подрыв ограничен констатацией его пестроты. Веселость (3-я строка) уже эмоциональна и заразительна, но это всего лишь веселость (а не любовная страсть), а слово нездешней маркирует одновременно и ее удаленность, и перенос точки зрения «сюда» — в порядке осторожного приближения к героине. Наконец, в 4-й строке прямота называется по имени, как бы окончательно прорвавшись к героине, но тут же объявляется нелепой. Достигнув, таким образом, героини, действие перебрасывается во втором четверостишии на нее саму, но опять-таки под двояким знаком сдерживаемого прорыва.

Дерзкое проникновение героя в спальню и драматичная эмоциональная реакция героини (упав лицом...) представлены как фигуральные — благодаря сугубо условному модусу всего сюжета. Герой только еще размышляет о выборе рассказов, которые, может быть, подействовали бы на героиню, находящуюся к тому же в полусне, причем само это предположительное воздействие мыслится не очень серьезным. Более того, его словесное описание строится так, что героиня играет роль не столько пассивного объекта, сколько активного субъекта, сохраняющего свободу воли (чтоб вы могли); впрочем, уже само обращение вопроса о выборе рассказов к героине с первой строки отдало ей власть над авторским репертуаром героя. Наконец, иллюзорность проникновения и невинность падения удостоверяются тем, что героиня находится в постели одна и падает не в объятия героя, а в подушек снег, дополнительно акцентирующий ее холодность. Этим и оттеняется, и скрадывается, хотя отнюдь не снимается, эротический — вуайеристский — смысл постельной пантомимы. Кстати, в ней, помимо словесно и физически яркого упав, впервые появляется лицо героини, однако не обращенное к герою и читателю, а отвернутое от них и прячущееся в подушках.

Выразительно, но без нажима подан также литературный успех героя, рассказы которого реализуются в виде согласованных друг с другом (по признаку «северности») метафор снега и метели. В цветовом плане пестрота дает комбинацию белого и зеленого; в эмоциональном — веселость проецируется в смеяться; а в плане моторики бродяжническая нелепость оборачивается метелью — зеленой, видимо, в смысле движимых ветром листьев, так что заодно южная зелень контрастно накладывается на северный снег. Однако овеществление рассказов не обнажено в тексте — оно дано не впрямую, а метафорикой и намеками, которые могут ощущаться, но не обязательно осознаваться даже достаточно чутким читателем.

Открытым остается и естественный вопрос о прагматическом аспекте сюжета: к кому и при каких обстоятельствах обращено стихотворение? Оно входит (пятым по порядку) в цикл «Осенние прогулки» (1940) — один из двух, наряду с «Чудесной тревогой» (1937—1940), более или менее открыто любовных циклов Тихонова. С многими стихами этих циклов наше стихотворение роднит целый круг излюбленных мотивов — разлука, дальние странствия, рассказы/стихи, куртуазная покорность, сон/бессонница, легкость, веселость, простота, метель, снег, зелень, наложение пейзажа на образ героини и даже падение в кровать.

Приведу наиболее релевантные места из «Чудесной тревоги»6 :

 

Если б были мы в горах — Я и ты, Мы пошли бы в Уркарах Иль в Охты... («Кувшин»);

Уедешь ты к оливковым Кремнистым берегам, Я буду знать урывками, Как поживаешь там. И кто с тобой встречается И с кем ты весела, Волна ли там качается, Цветет ли там скала («Уедешь ты к оливковым...»);

Кому еще? Я вспомнил город твой, — Ты спишь еще, и сон над головой <…> Ты спишь еще. Еще твоей рукой Владеет жизни комнатный покой. Ты — легкая, не знавшая родов, Ты — вольная в неволе городов, Ты тихо спишь — и, как у статуй ровно, Твои глаза глядят еще условно! («Раннее утро»);

Лишь потому мне и приснился буер, В глубокий снег ушедший до плеча, Что только ты всей образною бурей Моих стихов владела в этот час. И, твоему покорен самовластью, Стал буер яхтой, легкою, как дым <…> То не был сон, что путал время года, Но дальный плеск одной волны родной, Туман исчез, весенняя природа С твоей улыбкой встала предо мной («Был майский день...»);

Как этот стих, что, задыхаясь, дышит, Как я — в бессонных думах о тебе <…> Попросишь ты: скажи еще попроще, И я еще попроще расскажу. Я говорю о мужестве разлуки, Чтобы слезам свободы не давать, Не будешь ты, заламывая руки, Белее мела, падать на кровать («Как след весла...»);

Как будто дальний голос твой Заговорил с листвой И стали смуглы вечера, Твоих смуглее щек <…> Как будто мне закрыл лицо Весь мрак твоих волос («Сентябрь»);

Я люблю тебя тойбез прически, Без румян — перед ночи концом, В черном блеске волос твоих жестких, С побледневшим и строгим лицом <…> Из какого ты мрака, отчаясь, Улыбнешься, почти не дыша? («Я люблю тебя тойбез прически...»);

Ты не думай о том, как тоскую я в городе зимнем, И высокие брови не хмурь на чернеющий снег. Ты со мною всегда: и в снегах, и под пламенным ливнем. Улыбнись, моя гордость, ты поедешь навстречу весне <…> Ты очнешься одна — в тишине, далеко, чуть усталой, простой, молодою, Удивленно впивая такой тишины чистоту («Ты не думай о том...»);

 

И из «Осенних прогулок»:

 

Я хочу, чтоб в это лето, Лето, полное угроз, Синь военного берета Не коснулась ваших кос («Я хочу, чтоб в это лето...»);

В томительной, как сердце, быстрине Горит лицо, смеющееся мне, Струящиеся крылья легких рук — Лилейной жизни влажный полукруг. И, как дикарь, приснившийся поток Я начертил рисунком этих строк («Рисунок»);

Все спит в оцепенении одном, И даже вы — меняя сон за сном. А я зато в каком-то чудном гуле У темных снов стою на карауле («Ночь»);

Рассказы все рассказаны Под кленами ль, под вязами <…> Осеннею метелью Все листья облетели, И только память зелена, И ей стареть не велено («Рассказы все рассказаны...»);

Закручивал Дездемоне рассказы О войнах, путешествиях, морях, И слушала, не подымая глаза, Девическая синяя заря («Мавр»);

Он клялся постоянством Путей, какими шлялся. До умопомрачения Он приключенья сеял, Такое дней верчение Зовем мы одиссеей <…> Вы просто в тихой комнате Строфу на память вспомните («Одиссей и вы»).

 

При всей общности мотивов, привлекаемых поэтом к разработке лириче­ской темы, очевидны и устойчивые различия. В более раннем цикле герой обращается к героине на «ты», а в более позднем — на «вы». Если героиня первого и сама, подобно герою, склонна к дальним странствиям, то героиня второго путешествует по книгам — Шекспиру, Гомеру. Соответственно, первая предстает страстной роковой брюнеткой, одновременно и близкой, доступной, и независимой, активной; к героине второго отношение у героя более почтительное, бережное, дистантное. К сожалению, из монографий об одном из самых официальных советских поэтов и комментариев к собраниям его стихов установить личность адресаток этих любовных циклов не удается.

 

2. Стиль

Стиховая организация текста предельно проста, симметрична, прозрачна, традиционна. В нем два четверостишия 4-ст. ямба с перекрестной, в значительной мере точной рифмовкой жмжм и плавным сдвигом рифменного вокализма от ЕоЕо в первом четверостишии к ЕеЕе во втором, то есть от умеренно особенного «О» к идеально среднему «Е»; первое четверостишие отведено под поведение героя, второе — героини. Эта простота служит манифестацией одновременно прямоты и противоположной ей деликатности, поскольку носит заведомо спокойный, ненавязчивый, приемлемый, «легкий» характер. А неточные рифмы (потешить/нездешней, подушек снег/полусне) придают прямоте налет нелепости.

Оригинальные находки стихотворения лежат в сфере синтаксиса. Прежде всего, оно представляет собой единое предложение, что, конечно, работает на прямоту — непосредственность и эмоциональную устремленность обращения к героине (хотя своей цельностью способствует и ощущению легкости). В направлении прямоты действуют также: усилительность местоименной формы такой, тройной анафорический повтор начинающихся с нее однородных именных конструкций и последующий перескок в придаточное цели, которое к тому же управляется усеченной и потому более энергичной формой союза (чтоб вместо чтобы).

Обычным следствием вмещения достаточно длинного высказывания в рамки одного предложения бывает сложность синтаксической структуры, в данном случае выступающая носителем «непрямоты, косвенности, дистантности». Более того, это предложение оказывается не только сложноподчиненным и включающим деепричастный оборот, но еще и полным инверсий. Причудливость порядка слов, особенно интенсивная в первом четверостишии, описывающем героя (правильнее был бы порядок: Пестротой... каких рассказов потешить вас, чтобы...), повышает, с одной стороны, косвенность, хаотичность, нескладность, то есть непрямоту речи, а с другой — ее взволнованность, прямоту, так сказать, рвущуюся через преграды.

Аналогичной смесью противоположностей дышит и двусмысленность общего иллокутивного модуса этого предложения как речевого акта. Оно начинается с энергично вопросительного (а может быть, восклицательного) Каких, но кончается не знаком вопроса (или восклицания), а многоточием. Герой то ли недоговаривает и бросает речь на полуслове (подобно героине, оставляемой в состоянии полусна), то ли по дороге теряет нить высказывания, но в любом случае его речь звучит взволнованно (прямота), но сбивчиво, не достигая цели (непрямота). Впечатлению сбивчивости способствует и то, что трижды повторенное такой вовсе не является снимающим неопределенность ответом на вопрос, задаваемый начальным Каких (что было бы вполне в духе традиционной мелодики стиха с ее вопросно-ответными периодами).

Тривиально, но заслуживает упоминания, что на оба полюса работает и сам модальный регистр текста, одновременно и косвенный, предположительный, условный (каких, потешить, чтоб, могли), и достаточно прямой (вопрос, обращенный непосредственно к героине).

Самым острым формальным эффектом стихотворения является многослойная затрудненность, — если не неправильность — синтаксиса первых пяти строк.

Во-первых, для вынесенного в начало предложения вопросительного слова (типа Каких) неестественно быть определением к зависимому члену именной группы (здесь: рассказов); правильнее было бы что-то вроде: Чем/ Какими рассказами потешить вас?..

Во-вторых, с подобным вопросительным определением (каких) к одному члену группы (рассказов) плохо сочетается усилительное определение такой к другому члену (пестротой и др.); правильнее было бы что-то вроде: Как бы/Чем бы мне потешить вас так, чтобы?..

В-третьих, усилительному такой свойственно управлять союзом не чтобы (которым в плане мелодики стиха разрешается тройное такой), а что: Я расскажу вам такие истории/такое, что вы развеселитесь). Союзом же чтобы может — при некоторых грамматических и синтаксических условиях, здесь не соблюденных, — управлять глагол целенаправленного действия, в том числе потешить (Я хотел бы потешить вас своими рассказами, чтобы...), чем отчасти и натурализуется употребление союза чтоб(ы) в тексте стихотворения.

Этот наворот синтаксических неправильностей, сочетаясь с другими проявлениями затрудненности и сбивчивости, ярко воплощает оба тематических полюса стихотворения — неправильную, несколько смешную — нелепую — прямоту, пытающуюся прорваться сквозь правильную косвенность речи. Попытка, однако, кончается безуспешно: во втором четверостишии неправильности почти полностью сходят на нет, уступая в придаточном предложении, посвященном героине, место разветвленному, но хорошо упорядоченному синтаксису и порядку слов; единственная инверсия тут — подушек снег. Почти идеально симметричным оказывается и распределение глагольных форм по тексту: инфинитивы —
в начальной и заключительной строках стихотворения, личная форма (смогли) — почти в точности посередине, в 5-й строке. Единственное отклонение — в сторону «прямоты» — «лишняя» и очень динамичная деепричастная форма упав. Однако, достигнув таким образом кульминации во 2-й строке четверостишия, динамика и прямота далее спадают. Результатом быстрого, решительного (поданного в совершенном виде), но все же косвенного (деепричастного) упав становится легкое, бесконфликтно длящееся (в несовершенном виде), окончательно замкнутое на себе (благодаря возвратности) смеяться, — пусть тоже зависимое (в инфинитиве и в рамках придаточного предложения), но зато входящее в состав единственного во всем тексте личного сказуемого (могли смеяться).

В сфере просодии повышенной упорядоченности второго четверостишия аккомпанирует заметный рост числа полноударных строк9,  так что в целом оно звучит очень размеренно.

Инфинитивная структура, хотя и охватывает все стихотворение от первой до последней строки (Как вас потешить..., чтоб вы могли... смеяться?), не очень внушительна количественно и вовсе не абсолютна качественно (повторенное местоимение 2-го лица и модальный глагол могли вносят полную определенность в актантный и временной аспекты ситуации).10  Однако своим минимализмом (всего два инфинитива) в сочетании с общим минимализмом синтаксиса (всего одно предложение) эта структура близка к очень выразительному типу инфинитивного письма — тому, который берет не обилием однородных инфинитивов (как в знаменитом «Грешить бесстыдно, непробудно...» Блока), а доминированием одного-двух инфинитивов над разветвленным многочленным периодом; ср. образцовое в этом смысле стихотворение Зенкевича «В сумерках» (1926):

 

Не окончив завязавшегося разговора, Притушив недокуренную папиросу, Оставив недопитым стакан чаю И блюдечко с вареньем, где купаются осы, Ни с кем не попрощавшись, незамеченным Встать и уйти со стеклянной веранды, Шурша первыми опавшими листьями, Мимо цветников, где кружат бражники, В поле, опыленное лиловой грозой, Исступленно зовущее воплем сверчков, С перебоями перепелиных высвистов, Спокойных, как колотушка ночного сторожа, Туда, где узкой золотой полоской Отмечено слиянье земли и неба, И раствориться в сумерках, не услышав Кем-то без сожаленья вскользь Оброненное: «Его уже больше нет...»

 

Для Тихонова, последователя Киплинга, Брюсова, Гумилева и Маяковского, вообще-то характерны именно длинные, интенсивные, «по-мужски прямые» — однородные и синтаксически прозрачные — инфинитивные серии, ср.:

 

Надо все преломить и измерить, Ничему не поверить на глаз. И на слух ничему не поверить, Вновь граненьем проверить алмаз. Посмотреть, не солены ли соты, Не преснеют ли соли земли, Не в поддельные ли переплеты Наши книги переплели? Не смущаясь, что мир наш давний, Снова жизнь и стихи сгустить — Чтобы проще гвоздя и камня В память наших детей врасти («Надо все преломить и измерить...»; между 1912 и 1917, опубл. 2005); Любить и чувствовать измены, И воскресая — убивать, В просторах — рушить гневно стены, Просторы в стены замыкать. Сливать объятия в мучениях И плакать в радости утра, Возненавидеть примирение. И ложь последнюю добра («Над саркофагом дремлет тление...»; между 1912 и 1917, опубл. 2005); Остры, свежи висели вкруг снега, Я видел: жизнь моя опять строга, И я опять порадовался ей, Что можно спать в траве между камней, И ставить ногу в пенистый поток, И знать тревогу каменных берлог. В глуши угрюмой, лежа у костра, Перебирать все думы до утра. И на заре, поднявшись на локте, Увидеть мир, где все цвета не те... («Я снова посетил Донгузорун...»; 1938—1940).

 

Но здесь Тихонов, напротив, применяет — ради воплощения избранной «куртуазной» темы — синтаксис одновременно и менее мощный, и более сложный, утонченный, косвенный, причем к тому же запутанный, сбивчивый, демонстрирующий компромисс между затаенной страстью и сдерживающими ее условностями.

 

3. Фон

От стихотворения с отчетливой метапоэтической составляющей естественно ожидать проекции в интертекстуальный план. Действительно, выглядящее предельно безыскусным, непосредственным, прямым, оно оказывается неявно, но очень прочно укорененным в литературной традиции. Тем самым — благодаря как самой опоре на цитатный репертуар, так и ее сокрытости — обеспечивается корректность, приемлемость, соответствие условностям (непрямота) любовного речевого акта и в то же время его, пусть тайная, подпитка энергией, поступающей из авторитетных поэтических источников (прямота).

В широком смысле стихотворение отсылает к жанру лирической встречи героев, соединяющей не только их самих, но и домашний интим с внешним миром. Так, в «Зимнем утре» Пушкина герой (в отличие от героя Тихонова, по-видимому, изначально находящийся вместе с героиней в помещении, у лежанки) зовет ее наружу, на природу.

Несколько иная вариация на ту же тему — в полушутливом любовном послании Пушкина «Ответ», герой которого готов отправиться к написавшей ему героине.

 

Я вас узнал, о мой оракул! Не по узорной пестроте Сих неподписанных каракул; Но по веселой остроте, Но по приветствиям лукавым, Но по насмешливости злой И по упрекам... столь неправым, И этой прелести живой. С тоской невольной, с восхищеньем Я перечитываю вас И восклицаю с нетерпеньем: Пора! в Москву, в Москву сейчас! Здесь город чопорный, унылый, Здесь речи — лед, сердца — гранит; Здесь нет ни ветрености милой, Ни муз, ни Пресни, ни харит.

 

Это довольно-таки очевидный пре-текст тихоновского стихотворения, ввиду обилия перекличек: по общей пространственной организации, размеру (Я4жмжм), легкости тона, повторам сходных синтаксических оборотов и словоупотреблению (пестроте, веселой), а главное, силе любовного воздействия текста на адресата. Чего в пушкинском послании нет, это метапоэтического элемента: несмотря на прямо заявленный интерес к словесной проблематике, лирический герой выступает в качестве не поэта, а, напротив, внимательного читателя, занимающегося атрибуцией полученной им записки.

Своей метапоэтической стороной тихоновское послание более или менее явно восходит к классическому стихотворению Фета:

 

Я пришел к тебе с приветом, Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало; Рассказать, что лес проснулся, Весь проснулся, веткой каждой, Каждой птицей встрепенулся И весенней полон жаждой; Рассказать, что с той же страстью, Как вчера, пришел я снова, Что душа все так же счастью И тебе служить готова; Рассказать, что отовсюду На меня весельем веет, Что не знаю сам, что буду Петь — но только песня зреет («Я пришел к тебе с приветом...»).

 

Сходства включают: словарное гнездо РАССКАЗ-, сюжетный и лексический мотив веселья, ситуацию страстного прихода к любимой из мира природы (включающего, среди прочего, трепет листьев; ср. зеленую метель), пристрастие к нанизыванию однородных конструкций и к инфинитивному модусу. Характерные отличия состоят в сосредоточении фетовского героя на состоянии природы и на собственной поэтической деятельности (буду петь; песня зреет), а не на эстетических или любовных реакциях героини.

В по-декадентски экзотическом ключе роман между героем, прибывающим со своими рассказами к героине, разрабатывается в двух стихотворениях 1911 года — «Когда придет корабль...» Северянина и «У камина» Гумилева. Северянинское стихотворение11  задает счастливый вариант сюжета, гумилевское — несчастный.

 

Вы оделись вечером кисейно И в саду сидите у бассейна <…> А когда придет бразильский крейсер, Лейтенант расскажет Вам про гейзер, И сравнит... но это так интимно! Напевая что-то вроде гимна. Он расскажет о лазори Ганга, О проказах злых орангутанга. О циничном африканском танце И о вечном летуне — «Голландце». За Атлант мечтой своей зареяв, Распустив павлиньево свой веер, Вы к нему прижметесь в сладкой дрожи, Полюбив его еще дороже...

«Я пробрался в глубь неизвестных стран, Восемьдесят дней шел мой караван <…> Древний я отрыл храм из-под песка, Именем моим названа река, И в стране озер пять больших племен Слушались меня, чтили мой закон. Но теперь я слаб, как во власти сна, И больна душа, тягостно больна; Я узнал, узнал, что такое страх, Погребенный здесь в четырех стенах» <…> И, тая в глазах злое торжество, Женщина в углу слушала его.

 

Что касается мысленной фиксации героя на спальне одинокой, полубессонной героини, ее постели и подушках, с метафорическим наложением на этот интерьер природного, в частности зимнего, пейзажа, то это напоминает аналогичную конструкцию мандельштамовской «Соломинки» (1916), где, кстати, налицо и метапоэтический интерес к овладению словом:

 

Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок, Спокойной тяжестью — что может быть печальней — На веки чуткие спустился потолок <…> В часы бессонницы предметы тяжелее, Как будто меньше их — такая тишина — Мерцают в зеркале подушки, чуть белея, И в круглом омуте кровать отражена <…> Струится в воздухе лед бледно-голубой. Декабрь торжественный струит свое дыханье, Как будто в комнате тяжелая Нева. Нет, не Соломинка, Лигейя, умиранье — Я научился вам, блаженные слова.

 

А прецедент магического проникновения в интимное пространство любимой женщины в виде мощной стихии есть у Пастернака:

 

От окна на аршин, Пробирая шерстинки бурнуса, Клялся льдами вершин: Спи, подруга, — лавиной вернуся («Памяти Демона»); И таянье Андов вольет в поцелуй, И утро в степи, под владычеством Пылящихся звезд, когда ночь по селу Белеющим блеяньем тычется. И всем, чем дышалось оврагам века, Всей тьмой ботанической ризницы Пахнет по тифозной тоске тюфяка И хаосом зарослей брызнется («Любимая — жуть! Когда любит поэт...»).

 

Вопросительный зачин стихотворения Тихонова выдержан в известном жанре полусерьезных метапоэтических сомнений автора, озабоченного поисками слов для выражения своих чувств, часто, но не обязательно, любовных, ср.:

 

Где слог найду, чтоб описать прогулку, Шабли во льду, поджаренную булку <…> Твой нежный взор, лукавый и манящий, Как милый взор комедии звенящей Иль Мариво капризное перо <…> Дух мелочей, прелестных и воздушных <…> Веселой легкости бездумного житья! (Кузмин, «Где слог найду...?»);

Я спросил сегодня у менялы, Что дает за полтумана по рублю, Как сказать мне для прекрасной Лалы По-персидски нежное «люблю»? Я спросил сегодня у менялы, Легче ветра, тише Ванских струй, Как назвать мне для прекрасной Лалы Слово ласковое «поцелуй»? И еще спросил я у менялы, В сердце робость глубже притая, Как сказать мне для прекрасной Лалы, Как сказать ей, что она «моя»? (Есенин, «Я спросил сегодня у менялы...»).

 

Эмфатическое на грани синтаксической правильности употребление оборота с Каких находит себе интересные параллели у поэтов футуристического склада, ср.:

 

Ночь, полная созвездий. Какой судьбы, каких известий Ты широко сияешь, книга? Свободы или ига? Какой прочесть мне должно жребий На полночью широком небе? (Хлебников, «Ночь, полная созвездий...»);12  Истлела тряпок пестрота, И, захладев, как медь безмена, Завел глаза, чтоб стрекотать, И засинел, уже безмерный, Уже, как песнь, безбрежный юг, Чтоб перед этой песнью дух Невесть каких ночей, невесть Каких стоянок перевесть (Пастернак, «В степи охладевал закат...»).

 

Помимо головоломного (особенно у Пастернака) синтаксиса, обратим внимание на сочетание у обоих поэтов пейзажных мотивов с металитературнымикнигой, песнью и (у Пастернака) на образы пестроты и юга и конструкцию «чтоб + инфинитив».

Среди лексических мотивов стихотворения особо сильными интертекстуальными коннотациями обладает эпитет нездешней. Это излюбленное слово Гумилева и вообще поэтов Серебряного века13,  восходящее к их учителю Владимиру Соловьеву и, далее, ко всей романтической традиции (начиная с Жуковского и включая Пушкина, Лермонтова, Тютчева и Фета). Ср.:

 

Соловьев:

Хоть мы навек незримыми цепями Прикованы к нездешним берегам, Но и в цепях должны свершить мы сами Тот круг, что боги очертили нам («Хоть мы навек незримыми цепями...»); О, что значат все слова и речи, Этих чувств отлив или прибой Перед тайною нездешней нашей встречи, Перед вечною, недвижною судьбой? («О, что значат все слова и речи...»); Чудная сказка жива предо мной, В сказку ту снова я верю невольно... Сердцу так сладко, и сердцу так больно. На душу веет нездешней весной («Старую песню мне сердце поет...»);

 

Гумилев:

Но, в нездешнее влюбленный, Не ищи себе спасенья, Убегая и таясь. Подними высоко руки С песней счастья и разлуки, Взоры в розовых туманах Мысль далеко уведут, И из стран обетованных Нам незримые фелуки За тобою приплывут («Носорог»); Мне странно сочетанье слов — «я сам», Есть внешний, есть и внутренний Адам. Стихи слагая о любви нездешней, За женщиной ухаживает внешний. А внутренний, как враг, следит за ним, Унылой злобою всегда томим То внутренний кричит: «Тому не быть! Не знаешь разве ты, как небо сине, Как веселы широкие пустыни <...>?» («Два Адама»); Юный маг в пурпуровом хитоне Говорил нездешние слова, Перед ней, царицей беззаконий, Расточал рубины волшебства. Аромат сжигаемых растений Открывал пространства без границ <…> А царица, тайное тревожа, Мировой играла крутизной, И ее атласистая кожа Опьяняла снежной белизной... («Заклинание»); И утром встану я один, А девы, рады играм вешним, Шепнут: «Вот странный паладин С душой, измученной нездешним» («Одержимый»).14 

 

Как известно, Гумилев был для Тихонова влиятельным образцом — прежде всего, именно своей нацеленной на нездешнее бродяжнической ипостасью.15  Более того, для него характерна проблематика воздействия на чувства героини рассказами о далеком мире, ср., вдобавок к уже процитированному стихотворению, еще два, с которыми тихоновское перекликается по нескольким линиям:

 

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф <…> Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полет <…> Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав... Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф («Жираф»); Еще не раз Вы вспомните меня И весь мой мир, волнующий и странный, Нелепый мир из песен и огня, Но меж других единый необманный. Он мог стать Вашим тоже, и не стал, Его Вам было мало или много, Должно быть, плохо я стихи писал И Вас неправедно просил у Бога. Но каждый раз Вы склонитесь без сил И скажете: «Я вспоминать не смею, Ведь мир иной меня обворожил Простой и грубой прелестью своею» («Еще не раз Вы вспомните меня…»).

 

Есть у Гумилева и сюжет с вуайеристским проникновением в спальню женщины, правда окрашенным в вампирические тона, но тоже описываемым в модальном, инфинитивном ключе:

 

...Вот час, когда я все могу: Проникнуть помыслом к врагу Беспомощному и на грудь Кошмаром гривистым вскакнуть. Иль в спальню девушки войти, Куда лишь ангел знал пути, И в сонной памяти ее, Лучом прорезав забытье, Запечатлеть свои черты, Как символ высшей красоты... («Мой час»).

 

На фоне модернистских интертекстов стихотворение Тихонова выглядит подчеркнуто ручной — облегченной, обезвреженной — вариацией на житейски и поэтически драматичную тему. Подобно герою, смиряющему свою страсть перед героиней, поэт обуздывает некогда присущий ему поэтический размах (ср. выше его инфинитивные строки, в особенности из «Над саркофагом дремлет тление...») в согласии с пуританским благонравием сталинской эпохи. Но делает это мастерски — легко и непринужденно.

 

 

 

 ПРИМЕЧАНИЯ

За обсуждение и советы я признателен Михаилу Безродному, Н. А. Богомолову, И. А. Мельчуку, Л. Г. Пановой, Н. В. Перцову, В. А. Плунгяну и Роману Тименчику.

 

1 Учитывая географию реальных поездок и поэтических пейзажей Тихонова, речь, скорее всего, идет о далеком юге.

2 Как известно, комическое начало (в отличие от трагического) воплощает отчужденно-оборонительную (а не сопереживательную) установку.

3 Соблазнительно предположить перекличку с мандельштамовской последней прямотой из стихотворения «Я скажу тебе с последней прямотой...», написанного в марте 1931 г., не публиковавшегося до 1960-х гг., но, возможно, известного Тихонову. «Нелепая» прямота, конечно, антонимична «последней», а контекст сходен лишь отчасти.

4 Она есть и в названии раннего чеховского сборника «Пестрые рассказы», на которое опирается словосочетание рассказов... пестротой.

5 Вниманием исследователей и комментаторов это стихотворение не избаловано — его нет даже в авторитетном издании: Николай Тихонов. Стихотворения и поэмы/ Сост В. А. Шошин, прим. А. С. Морщинин. Л., 1981.

6 Цитаты приводятся по изданию: Николай Тихонов. Собрание сочинений в 6 томах. Т. 1. Стихотворения/ Сост. В. А. Шошин. М., 1958 (с. 304—332, 358—381).

7 Не исключена, впрочем, и более «косвенная» его трактовка — как размышления, обращаемого героем в присутствии героини к самому себе.

8 В отличие от первого четверостишия, где нарастание прямоты продолжалось до послед­ней строки.

9 Некоторая облегченность последней строки соответствует ее содержанию: Легко смеяться в полусне.

10 Об инфинитивном письме см.: А. К. Жолковский. Избранные статьи о русской поэзии... С. 280—292, 432—488.

11 Оно особенно прославилось в виде песни Вертинского под названием «Бразильский крейсер».

12 Об этом стихотворении, в частности о его синтаксисе, см.: Н. В. Перцов. «Ночь, полная созвездий»: синтез пространства-времени у Хлебникова// Philologica (2001/2002) 7 (17/18). С. 173—182, особенно с. 177.

13 Ср. заглавие сборника стихотворений Кузмина «Нездешние вечера» (1921) и цветаевского мемуарного эссе о Кузмине «Нездешний вечер» (1936).

14 Эпитетом нездешний охотно пользовались также Анненский, Бальмонт, Гиппиус, Блок и другие.

15 Хотя самообраз поэта-бродяги характерен именно для Гумилева, прилагательное бродяжий встречается не у него, а у Есенина: Дух бродяжий! Ты все реже, реже Расшевеливаешь пламень уст («Не жалею, не зову, не плачу...») и его позднейших эпигонов.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России