ЕВГЕНИЙ РЕЙН
НАБЕРЕЖНАЯ
Переходя Николаевский мост от площади к Румянцевскому скверу,
глядя на закат, на корабельные краны,
на лайнеры у гранитной стенки,
я понимаю, что выбрал судьбу не по карману,
словно булочку с маком на большой переменке.
Когда-то она была огромна, уходила за океаны,
поднимала якоря, разводила пары на полную мощность,
а кончилось тем, что я за стойкой перемываю стаканы,
подаю коктейли и прочую сочность.
А я уже было сложил чемоданы,
выправил билет и отметил визу,
но не по зубам оказались мне заморские страны,
столь притягательные сверху и недоступные снизу.
Я был кочегаром, возил контрабанду,
прятал наркотики между переборок,
и однажды подвел я свою команду,
и меня уволили. Теперь мне за сорок.
И вот я на набережной в баре Морского клуба
торгую на фунты и марки, и доллары и песеты,
отвечаю по-английски, случается, что и грубо,
словно капитан, вернувшийся с того света.
А на самом деле меня тошнит от валюты,
от пустых стаканов, от виски «Белая лошадь»,
и вся моя радость, что каждые две минуты
я могу обернуться на Исаакиевскую площадь.
Там, среди поля зеленеющего разнотравья,
серый всадник на сером коне давит серую змейку,
да великий собор на колонной оправе
приглашает уставших присесть
на скамейку.
В десять кончается моя работа,
приходят приятели выпить пива,
и хотя за пазухой посасывает что-то,
я догадываюсь, что все сложилось счастливо.
Приятели выпивают по второй и по третьей,
валютчик меняет стодолларовые купюры,
основатель клуба на гравированном портрете
что-то соображает о падении конъюнктуры.
А когда смеркается и зеленеет над Петроградской,
я иду на кораблик, приставший у зоопарка,
и обои в кабинетике
иностранной окраски
напоминают все то, чего мне не жалко.
Мне не жалко Флоренции с ее Уффици,
мне не жалко Венеции с ее каналом,
точно так же здесь можно закусить и напиться,
и подумать о лучшем — о самом малом.
Как вернусь я к себе на Подьяческую,
поставлю чайник,
вытащу из холодильника «Куин
Мэри»,
сам себе хозяин, мудрец, начальник,
сам себе адмирал, по крайней мере.
А белая ночь залетает в грязные окна,
кто-то ночью звонит и бросает трубку,
то ли он сигнал подает условный,
то ли просто так, несерьезно, в шутку.
Так и жизнь пройдет, и в осенний вечер
запестрят на Неве нефтяные пятна.
Вот и все — похвалиться мне
будет нечем,
что понятно, но, в общем — невероятно.
Если доллар меняется на пять франков, если
шекель всего полдоллара стоит,
что гоняться за миллионом, сказать по чести,
может быть, и вообще не стоит.
Надо просто стоять у своей палатки,
и обсчитывать пьяных на две-три монеты,
и глядеть, как у императора на полянке
фонари освещают остатки лета.
Скоро ночь, и мосты разведут над Невою,
и пройдут буксиры, склонивши трубы,
и тогда я сам от себя не скрою,
почему мои мелочи так мне любы.
И так будет устроено ясно и вечно:
нефть, оружие, алкоголь, подарки,
и за все расчетливо и беспечно,
кто-то сдачу отсчитывает без помарки.
И пускай от полюса до Гольфстрима
все курсируют сухогрузы, танкеры, яхты,
я стою — а они проплывают мимо,
только склянки бьют на полночной вахте.
2004
