ЕВГЕНИЙ РЕЙН

НАБЕРЕЖНАЯ

Переходя Николаевский мост от площади к Румянцевскому скверу,

глядя на закат, на корабельные краны,

на лайнеры у гранитной стенки,

я понимаю, что выбрал судьбу не по карману,

словно булочку с маком на большой переменке.

Когда-то она была огромна, уходила за океаны,

поднимала якоря, разводила пары на полную мощность,

а кончилось тем, что я за стойкой перемываю стаканы,
подаю коктейли и прочую сочность.

А я уже было сложил чемоданы,

выправил билет и отметил визу,

но не по зубам оказались мне заморские страны,

столь притягательные сверху и недоступные снизу.

Я был кочегаром, возил контрабанду,

прятал наркотики между переборок,

и однажды подвел я свою команду,

и меня уволили. Теперь мне за сорок.

И вот я на набережной в баре Морского клуба

торгую на фунты и марки, и доллары и песеты,

отвечаю по-английски, случается, что и грубо,

словно капитан, вернувшийся с того света.

А на самом деле меня тошнит от валюты,

от пустых стаканов, от виски «Белая лошадь»,

и вся моя радость, что каждые две минуты

я могу обернуться на Исаакиевскую площадь.

Там, среди поля зеленеющего разнотравья,

серый всадник на сером коне давит серую змейку,

да великий собор на колонной оправе

приглашает уставших присесть на скамейку.

В десять кончается моя работа,

приходят приятели выпить пива,

и хотя за пазухой посасывает что-то,

я догадываюсь, что все сложилось счастливо.

Приятели выпивают по второй и по третьей,

валютчик меняет стодолларовые купюры,

основатель клуба на гравированном портрете

что-то соображает о падении конъюнктуры.

А когда смеркается и зеленеет над Петроградской,

я иду на кораблик, приставший у зоопарка,

и обои в кабинетике иностранной окраски

напоминают все то, чего мне не жалко.

Мне не жалко Флоренции с ее Уффици,

мне не жалко Венеции с ее каналом,

точно так же здесь можно закусить и напиться,

и подумать о лучшем — о самом малом.

Как вернусь я к себе на Подьяческую, поставлю чайник,

вытащу из холодильника «Куин Мэри»,

сам себе хозяин, мудрец, начальник,

сам себе адмирал, по крайней мере.

А белая ночь залетает в грязные окна,

кто-то ночью звонит и бросает трубку,

то ли он сигнал подает условный,

то ли просто так, несерьезно, в шутку.

Так и жизнь пройдет, и в осенний вечер

запестрят на Неве нефтяные пятна.

Вот и все — похвалиться мне будет нечем,

что понятно, но, в общем — невероятно.

Если доллар меняется на пять франков, если

шекель всего полдоллара стоит,

что гоняться за миллионом, сказать по чести,

может быть, и вообще не стоит.

Надо просто стоять у своей палатки,

и обсчитывать пьяных на две-три монеты,

и глядеть, как у императора на полянке

фонари освещают остатки лета.

Скоро ночь, и мосты разведут над Невою,

и пройдут буксиры, склонивши трубы,

и тогда я сам от себя не скрою,

почему мои мелочи так мне любы.

И так будет устроено ясно и вечно:

нефть, оружие, алкоголь, подарки,

и за все расчетливо и беспечно,

кто-то сдачу отсчитывает без помарки.

И пускай от полюса до Гольфстрима

все курсируют сухогрузы, танкеры, яхты,

я стою — а они проплывают мимо,

только склянки бьют на полночной вахте.

2004