Борис Лихтенфельд

ВОСТОЧНАЯ ЕВРОПА

Николаю Ивановичу Николаеву 

То Вена правила бал,

то прусский сапог топтал,

а тут и наши походы:

примите дары свободы!

Под небом Балкан, Карпат

родные корни скрипят,

в долинах Дуная, Вислы

другие давая смыслы.

Наречья местные Рим

письмом укротил своим.

Лишь кое-где уцелели

кириллицы цитадели.

Наш Запад здесь буйно цвел.

Посажен за частокол,

он, словно сад прикровенный,

манил большой переменой.

Проходили по длинным дорогам, по книгам — одни названия

в голове застряли: Волынь, Галиция, Богемия, Трансильвания.

На задворках хасиды раскидывали цыганский табор.

В темноте кинозалов нас окликали Збигнев, Марика, Хана, Габор.

Вот опять простились… Надолго ли?.. Скрипка заплакала.

С пеплом смешана эта земля. По ней бродят Голем и Дракула.

Снова в плоть облачить сулит поминальная месса

кости древле полегших под сосновой горой у зеленого леса.

Здесь частенько в кастрюле истории кровавая свадьба готовится.

Растеклась, должно быть, по жилам строптивых дзядов сливовица.

Что еще вспоминается? «Шипка» в кармане; гуситов крикливая стая

предстоящую жизнь оглашает, в школьном окне пролетая.

Восприимчива ты, как женщина, и слаба: то затуркана турками,

то лощеный фриц тебя соблазняет шнапсом да гурками.

Вот и мы… да что уж там… Глаз не отвесть от витражного калейдоскопа

твоих вер и поверий, о Восточная — своя и чужая — Европа!

Так и моя душа устоять

перед влияньем серьезных дядь

не в состоянье: слишком податлива,

но до абсурда бравосолдатлива;

так же страстями разделена:

где иммортели, где белена —

части ее друг другу несноснее

всех составляющих бедной Боснии;

так же дрожащая на ветрах,

укоренясь в родословный прах,

тянется за межевую линию,

как молдаване наши — в Румынию;

так же свой очередной распад

пережила и склонилась над

контурной картой новой реальности

с чувством блаженной провинциальности.

ИХТИС

Столько веков пронизывали —

всё молчит глубина;

ждет ли рыданий, вызова ли:

Отче наш, вот те на!

Чуть лишь блеснет — и вы уже на

подступах к тайне, на

том берегу, где выужена,

извлечена со дна.

Буквы, как сети быстрые те,

сложатся доясна.

Что же, толкуя, выстроите —

лишь достоянье сна.

С явью не сопрягаемая,

боль глухая одна

— самая дорогая моя —

в сердце возведена:

морю скорбей сестра живая,

Истина и стена —

посуху, отгораживая

мертвые времена.

* * *

Опавшие листья лежат на бесплодной земле.

Сказал и почувствовал сразу, как стало легко мое

дыхание. В памяти вспыхнув, лексемы знакомые

остаточным тлели огнем, словно угли в золе.

Опавшие листья, опасные мысли мои

об этой злосчастной земле — за приплодом приплод она

гноит на корню, вся-то заживо нами изглодана —

молчи, шелестели, скрывайся, шуршали, таи!

Грибов нынче мало, а если найдется какой —

не налюбоваться! Надрежешь — увы, в червоточинах…

Последний десант своих вестников рассредоточенных

исторгла земля, со святыми ее упокой.

То втайне следили за мной, то смотрели в упор,

как смерти внезапные буквы, — и в этой эпистоле

на мшистом пергаменте ясно в постскриптуме издали

читался все тропы сводивший к себе мухомор.