Татьяна Вольтская

* * *

В молчаливом облаке — розовая гроза.

Над лугом всплывает сторожевая

Звезда, поскрипывает кирза

Тропы, пролетает мимо, кивая,

В белых одеждах семя, закрыв глаза,

Раздувая ноздри, — где б ему прорасти

Ищет. Под ним кружатся поляны, реки,

Сараи, бревна. «Прости, прости!» —

Всем оно шепчет, взыскуя незримой Мекки,

Послушный ветер зажав в горсти.

* * *

Огонь уговаривает поленья

Ответить взаимностью: медленно взад-вперед

Качается, опускается на колени

И опять распрямляется — и берет

На руки, в сердцевину плоти

Деревянной метя, но она молчит,

Кудри дыма раскинув, вся в золотистом меде,

Истекая на черные кирпичи,

Где огонь опять целует ее, нагую,

Приникая, отдергивая губу,

Вместе с нею преобразясь в другую

Плоть, вылетающую в трубу.

* * *

Здесь, на краю у лета, как беззащитны мы!

Есть три лица у света, тысячи лиц у тьмы.

Молодость нас измучит, старость сожжет дотла.

Солнце одно — а тучи кружатся без числа,

Крыльями вороными гладя нас по плечам.

Были бы мы иными, не внимали б речам

Ветра, что все о славе дует в свою дуду, —

Были бы мы как травы, тростники на пруду,

Лица бы мы умели поднимать от земли,

Плакали бы и пели, пели бы да цвели.

ДЕРЕВЕНСКОЕ

Мужик играет на баяне

У магазина полонез

Огинского для местной пьяни

С пивными банками и без.

Вообще-то он женат на немке:

В ночи, выгуливая пса,

Когда не наливает зенки,

Смущает спящие леса,

Натюрлих, непонятной речью,

Мобильник нянча у щеки,

Как флюс, как тайное увечье.

Легки неслышные шаги

Собаки. Доцветают травы.

В деревне расцвели огни.

На кой он сдался этой фрау? —

Я думаю. — О чем они?

Тепло. Темно. Кузнечик тщится

Перегреметь товарняки.

Подвыпившие продавщицы

Вернулись, щебеча, с реки,

И дядя Боря разошелся

И бабу Галю материт.

Картофелиной из кошелки

Покатится метеорит —

За насыпь, за столбы, за шпалы,

В глухой пожарный пруд, на дно,

И ты вздохнешь: «Звезда упала»,

Там, в городе, открыв окно.

Закрой. Зима не за горами.

Мужик с собакой, гутен таг!

Где продавщицы загорали,

Туман висит, как белый флаг.

Кусты дрожат в курчавой шерсти,

И луг пролил последний мед,

Но больше всех боится смерти

Поэт — и потому поет,

И в песнь его метеориты

Влетают — вдоль и поперек.

Баян рыдает «Рио-Риту»

И, кажется, безумно врет.

* * *

У них золотые зубы,

Дети, которые снятся им по ночам,

И большие руки,

Не дрожащие от алкоголя,

Которыми они строят нам дома,

А потом отсылают деньги

Женам в ярких платках

И блестящих платьях, —

Мы над ними смеемся:

Чурки, мол, они и есть чурки, —

Но когда-нибудь они приедут сюда

И поселятся в наших домах,

К тому времени опустелых.

Ибо, хоть у нас и нет золотых зубов

И мешковатых подолов,

Но нет и детей,

Не говоря о мужиках,

И стройная лебеда в наших огородах

Шепчет нам:

«Уступи дорогу!»

* * *

Дождь-улитка волочит сырую тучу,

Оставляя блестящий след.

Ни души. Синеватую косу точит

У ворот полоумный дед,

Да журчит невидимая дорога,

Унося косяки серебристых рыб.

Засыпают поля, повернувшись с боку

На бок, нянча вмятины и бугры.

Ни луча, ни вздоха. Мольбой о чуде

На веревке вздрагивает белье,

И оса летит в золотой кольчуге

И сжимает маленькое копье.

ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ К ПУШКИНУ

Я, правнучка девок, слонявшихся по людской,

Пахнувших потом, семечками, тоской,

Обвившейся вокруг прялки, свисавшей с веретена,

Опухших, растрепанных после сна

На сундуке в углу, хихикавших, а когда

Забрюхатят от барина, растворявшихся, как вода,

В черной земле — где-то в курной избе,

Я, давным-давно поймавшая на себе

Их туповатый взгляд, — так же как их зазноб —

Хамоватых лакеев и тощих пахарей, легших в гроб,

Не дожив до старости;  я, правнучка ривок, фир,

Засорявших нарядный малорусский эфир

Говором перелетного племени, черных птиц,

Пышных гоголевских жидовок, на дно глазниц

Прячущих ужас погрома, как под грудой белья —

На черный день заначку в платочке, — я,

Как сказал бы Лев Гумилев, одна из химер,

Населяющих землю, Вам пишу, на манер

Вызванных Вами теней, глядящих через плечо.

Я пишу Вам. Чего же еще?

Осени, осени! Мокрого золота, багреца,

Кукушкина льна, отцветающего чабреца,

Первого льда в умывальнике, пустой головы,

Взвинченной ветром. Я, конечно, химера, но ведь и Вы,

Александр Сергеевич, — я не имею в виду

Смуглого предка и прочую ерунду, —

Ведь и Вы, запертый, словно в тюрьму, в урок,

Полководец, легкой когортой строк

Смявший тяжкие вирши модников и чувствительные сердца, —

Вы, кого было столько, сколько хлопка-сырца,

Чугуна и стали на душу, — можно сказать, Вас нет.

То есть я не знаю, чьи слова, как во сне,

Повторяют губы и кто оседал на снег,

Заставив рыдать Марину, да и меня, — зане

Кто же не возрыдает, когда герой сражен? —

Вот и я стою в толпе неутешных жен.

Но не моими глазами плебейскими разглядеть

Вашу усмешку и Вашу смерть,

Еле выбравшись — чудом! — из-под катка

Ваших ямбов, — да нет, просто Ваша рука

Бросила камушек, — и он полетел с горы,

На обломках миров созидая свои миры,

Ныне стоящие, как осенний лес,

Полный холодных огней, высоких небес,

Ангельских арф.  Только я хочу

Видеть Ваше лицо, как Психея, несу свечу,

Но, как девка от барской двери — голыми пятками топоча, —

Опрометью по лестнице. Гаснет моя свеча.

Пусть гаснет. В щель между строк не увидать лица

Дуэлянта, картежника, мудреца,

Вольтерьянца, Орфея, придворного, бунтаря,

Волокиты, пророка — попросту говоря,

Протея, трепещущего в руке

Зверем, птицей, чудовищем, отпечатком ступни в песке;

И краснея, робея — что посмела прийти под сень, —

«Я люблю Вас!» — как я скажу им всем?

Не скажу. Только тени — клубами к потолку

Над погасшей свечой. Вцепившись рукой в строку,

Я ищу Вас глазами, но золоченая клетка строк

Открыта. Певец улетел. Ветерок

Еще гуляет, прутиками звеня,

Дует в мокрые щеки. Простите меня.