ИЗ ГОРОДА ЭНН

 

ОМРИ РОНЕН

И.О.В.

Один добрый знакомый, русский ученый-естественник, профессор, житель города Энн, рассказал такую историю. На родине у него был даровитый аспирант — альпинист. В горах с этим молодым человеком случилось несчастье, он едва выжил и целый год лежал, сильно страдая, но не сдался, написал, прикованный к постели, отличную диссертацию и успешно ее защитил, приехав в институт на инвалидном кресле. Комиссия ему сказала после защиты: «А мы вам степени не дадим. Кому вы нужны такой — на колесиках?»

Здесь в городе Энн на всех перекрестках у тротуаров пологие упругие скаты с пупырышками — для колесиков.

Работая над очерком «Перечитывание», я заметил, что часто обращаюсь к написанному инвалидами — от Гейне до Тынянова — или об инвалидах. Этот материал увел бы меня далеко в сторону от главной темы, поэтому я не включил его, но исподволь он стал напоминать о себе как темное внутреннее беспокойство и ясная логика осознанных совпадений.

В романе Хемингуэя «Фиеста» Джейк Барнс, принадлежавший к той категории,­ которая в советских военных госпиталях называлась «половики», перечитывает Тургенева в холодную ночь на постоялом дворе после рыбной ловли и перед боем быков. «Кажется, я прочел те же две страницы несколько раз. Это был рассказ из „Записок охотника“. Я уже его читал, но он казался совсем новым. Местность стала очень отчетливой, и чувство давления у меня в голове как будто ослабло. Я был очень пьян, и мне не хотелось закрывать глаза, потому что комната пошла бы кругом. Если почитать еще, то это чувство пройдет».

«Как инвалид Отечественной войны второй группы я получал 810 рублей в месяц и две карточки, — пишет Слуцкий. — В Харькове можно было бы прожить, в Москве — нет. Но у меня с войны еще оставались деньги.

Я старался не жить в Харькове. В Харькове был диван, на котором я лежал круглые сутки, читал, скажем, Тургенева. Прочитав страниц 60 хорошо известного мне романа, скажем „Дым“, я понимал, что забыл начало. Так болела голова. Гудзенко незадолго до смерти повстречался мне на улице — на Театральной площади — и сказал: — Раньше я тебе никогда не верил, что у тебя все время болит голова. А теперь верю.

Это было в 1952 году. Голова у меня в ту пору болела уже меньше».

Слуцкий молча жил человеком из земли Уц девять лет перед смертью, но ощутил себя взвешенным на весах Иова еще раньше — когда написал строки: «Он присмотрелся, наверно, ко мне. / Он меня взвесил, учел и вычел». Одно из последних стихотворений, опубликованных Слуцким при жизни, «Харьковский Иов», было о художнике Василии Ермилове, все фрески которого погибли. На наше счастье, сохранились стихи Слуцкого. Но его предсмертные годы это не облегчило.

Что с именем Иова совпадает советское сокращение И.О.В., «инвалид Отечественной войны», я узнал из примечательной книги воспоминаний ­О. К. Россиянова.

Имя автора мне было знакомо по материалу о венгерской словесности еще в первом томе «Краткой литературной энциклопедии». Это был том, вызвавший много шума, в первую очередь упоминанием еще недавно запрещенных имен, но наряду со смелыми и честными статьями в нем попадались и такие, о которых Эренбург выразился в частной беседе с характерной иронией: «Ведь теперь даже и не требуют, чтобы так писали». Статьи Россиянова были составлены, кажется, в полную меру того, как тогда уже можно было написать.

Дети расстрелянных венгерских эмигрантов-коминтерновцев скрывались, бывало, под литературными псевдонимами, и я принял фамилию «Россиянов» за искусственную, но ошибся — подобные встречаются среди духовного сословия. Дед автора статей был сельский священник, о судьбе которого читатель может узнать в Сети: имя о. Димитрия Россиянова фигурирует в списке православных новомучеников и исповедников ХХ века.

Некоторые биографии венгерских литераторов в КЛЭ были довольно заметно сокращены редакцией и, вероятно, поэтому появились без подписи автора: так пострадал, например, выдающийся поэт Михай Бабич (1883—1941), которого я как раз в то время перечитывал, занимаясь венгерской метрикой. Если интуиция меня не подводит, написал о нем именно Россиянов. Бабичу всегда не везло по части сокращений. Кажется, только теперь его стихи опубликованы без купюр. В будапештском издании 1960-х годов редактор прямо указал, что исключены стихи, «которые по своим ирредентистским настроениям могли бы нанести обиду соседним странам», а в послесловии к посмертному собранию его поэзии, вышедшему в 1942 году, было уведомление без мотивировки: «Стихотворения, озаглавленные „Молодой военный“, „Не такую смерть, не такую борьбу“, а также несколько строк из стихотворений „Тысяча девятьсот сороковой“ и „Быть может, потоп“ мы не могли включить в этот том». В стихах, запрещенных в 1962 году, говорилось о Венгрии-«огрызке» («Csonka Magyarorszїg»), изувеченной Трианонским мирным договором, и о возвращенных в 1940 году окраинах. В 1942 году редактор заменил в стихотворении о 1940 годе двумя строчками черточек строфу, в которой изображалась еще нейтральная Венгрия, окруженная опустошением европейской войны: «Вот уже гонимы, как стадо, народы, / люди мечутся, как испуганные крысы, / города пылают в неутолимом огне, / гибель племен попустил Бог. / Ты стоишь на своей древней башне, озираясь молчаливо. / Дрожь бежит по спине от злых соседних ветров. / Взор твой летает повсюду, как в библейском / потопе вымокшие голуби Ноя».

В небывало холодную зиму 1940 года, ту зиму, когда в Венгрии мороз был почти как на линии Маннергейма и нищие умирали за городом на мусорных кучах, Бабич писал: «А самое ужасное, что уже и весны / нельзя желать! ­В другое время мы так страстно / по ней томились, теперь же думаю о ней со страхом, / что больше ран она раскроет, чем цветов, / и с ароматом жасми­на смешает трупный запах. // И наша тайная жажда крови все-таки этого желает…»­

«Лучше новый потоп, / раз уж Ты не удостоил, / не дал победить ни правде, ни свободе / на своей грустной земле; если передашь ее тирану / и такому бытию, которое хуже зимы. / <…> // Тогда уж лучше потоп! И, может быть, / в нем тоже закачается ковчег! / Пара свободных людей и смиренно-милые / звери: серьезный слон, дурашливая / белка, красивые кошки и сильный верблюд».

В начале апреля 1941 года, когда Венгрия под немецким давлением нарушила свой договор о вечном мире с Югославией, покончил с собой премьер-министр граф Телеки. В июне Бабич дал последнее интервью, проникнутое беспокойством за судьбу страны. 4 августа он умер. Тем временем новое, прогерманское правительство Бардоши объявило войну СССР.

Дневник одного венгерского участника восточного похода, удостоившийся 4-го приза на конкурсе Генерального штаба еще в 1942 году, известен мне по выдержкам в статьях Андраша Ньергеша из журнала Аlet Бs Irodalom («Жизнь и литература», см. № 22 от 1 июня 2007 г.). Он ужасен жестокой уверенностью в нравственной правоте: цель войны — освобождение России, «жившей в сча­стливом довольстве при царе, пока большевистская власть не отравила, не повлекла за собой и не обрекла на гибель русский народ». Взводный Иожеф Криштон описывает колонну из 15 тысяч евреев, детей с сосками во рту и стариков, идущих рука об руку с женами. Их расстреливает немецкая полевая жандармерия. «Мое сердце, прощающее так легко, сейчас не сжалось, глаза не застлала слезная пелена. Я видел, как они стояли передо мной, грянул первый выстрел, рухнуло тело. Благословляю миг, когда на нашу долю выпало возмездие».­

Воспоминаний о венгерской армии на Восточном фронте немало: Россиянов­ ссылается на книгу «Дон—Буда—Париж» Ивана Болдижара, известного писателя,­ проведшего лето 1942 года в тех же местах Воронежской области, что он сам.

Я мог бы привести еще десятка два названий и несколько замет из собственной памяти. Когда мне было лет семь, голодный венгр из числа военно­пленных, восстанавливавших Политехникум связи в Киеве на улице Леонтовича против Владимирского собора, обратился через колючую проволоку к нам, детям, показывая маленький медальон с изображением Богоматери, Patrona Hungariae, и попросил за него, а может быть, ради него, хлеба. Я привел отца, который принес ему какой-то еды.

Примерно в то же время советский военврач рассказал нам, как погиб Аттила­ Печауэр, университетский приятель отца, трехкратный олимпийский чемпион по фехтованию, послуживший одним из прототипов героя кинокартины Иштвана­ Сабо «Вкус солнечного света». В январе 1943 года, голодая в рабочем батальоне,­ он заметил среди офицеров своего бывшего товарища по венгерской олимпийской команде и окликнул его по имени. Тот распорядился, чтобы еврея­ примерно наказали за наглость. На другой день пришла Красная армия, но Печауэра было уже невозможно спасти, он умер в советском фронтовом госпитале.

Позже я был хорошо знаком с журналистом П., проведшим восемь лет в советском лагере, научившимся говорить по-русски без малейшего акцента и отлично знавшим русскую литературу. Вернувшись в Будапешт, он стал работать в магазине «Международная книга», там мы и познакомились. Но он не служил в армии, его депортировали из Венгрии в 1945 году. Из людей, побывавших на Дону, мой иерусалимский приятель Герваи, автор любопытной книжки «Цветы богини Анат», полвека назад рассказывал фантасмагорические истории о тех днях, когда он исполнял как еврей трудовую повинность при 2-й армии. Они умирали от голода, болезней, избиений и непосильной работы. Однажды ночью, говорил он с восторгом, на реке из-под воды поднялся мост и Красная армия форсировала Дон. Напрасно я уверял его, что такого не могло быть, что на правом берегу еще с августа держали оборону маленькие плацдармы и ими воспользовался потом знаменитый январский десант при разведке боем. Вера в приготовленные заранее подводные понтонные мосты была непоколебимой среди ветеранов.

Есть очень много воспоминаний о немецком плене, но книга Россиянова, кажется, первая, в которой описывается пребывание красноармейца в венгер­ском плену. Генерал Власов, как свидетельствует Эренбург, любил говорить, может быть, в укор собственной судьбе: «У всякого Федорки свои отговорки». Это присловье полезно иметь в виду при критике источников. Записки Россиянова производят редкостное впечатление документа без отговорок и без крепости задним умом, зато с отличной памятью на имена, лица и места.

Заочник литературного факультета ИФЛИ (на очное подлежавших при­зыву не принимали), слушатель «западника» Б. И. Пуришева и филологов-классиков С. И. Радцига и А. Н. Попова, славившихся изяществом препо­давательского слога и эрудицией, он получил повестку в весенний день 1941 года. «…Темных сторон и просто сложности, коварной запутанности жизни, ­раз­ветвленного в ней многоликого зла я даже отдаленно не представлял. ­В ­свои двадцать лет оставался ужасно „несовременным“, зеленым еще юнцом. Для­ большинства истинным переломом, суровым поворотом в судьбе оказалась сама война. Для меня же стократ памятнее, драматичнее стало это опередившее ее взятие в армию <...> …желанному — конец. Грядет немилое чужое».

«Полк — 132-й танковый, куда я попал, — только разворачивался из роты, участвовавшей в финской кампании». Обнесенный колючей проволокой военный городок близ Винницы. Подъем. «Первым делом — уборная. Наподобие чудовищных ваз высилась шеренга унитазов, с верхом полных вспученного коричневого теста с потемневшей уже, потрескавшейся коркой… Ага, эта брошена. Левее, в ту, деревянную… По порядку номеров рас-считайсь!..»

Танки — устарелые, легкий Т-26 и безгусеничный БТ-7, «бэтуха», будут все подбиты в первом же бою, выдвинувшись слишком далеко вперед. Обучение — по плакатам, ручная граната Дегтярева, внешний вид, разрез. Полковник, неожиданно придя на занятия, кричит старшине: «Ты бросать ее, бросать их научи!» «Первые, кажется, услышанные там, в поле под Винницей, дельные, разумные слова». Старшина растерян. «Так и повисло в воздухе это обучение. Никто к нему, ни к „разрезам“, ни к реальному бросанию — больше не возвращался. Война, как и многому другому, сама после обучила».

Когда она началась, на всю колонну было 20 винтовок и два старых дегтяревских автомата — у комиссара и у полковника. Остальных вооружили этими самыми гранатами РГД. Блуждания по Украине, сначала на северо-запад почти до старой границы, потом назад, к Житомиру и вплоть до Киева, — «видятся, брезжатся», от усталости, как в полусне. Присягу принесли в селе Полонное — «застряло в памяти название». Колонна проходит Житомир — мимо новых больших домов, мимо совсем московских вывесок «Гастроном», мимо двух женщин. «Та, что постарше, упавшим голосом, как раз когда я поравнялся с ними: — Отступают…»

Наконец людям выдали новые удобные кавалерийские карабины. В сумерках с перепугу кто-то начал стрельбу. Шальная пуля ударила в ближнее деревцо, «вся ее бешеная разящая стальная сила. Наверно, тогда и запала, вгнездилась под сердце крохотная сжатая пружинка, которая больше уже не разжималась… Словно незримый осколочек засел там, став почти привычным, как страх перед экзаменами».

Бывшие танкисты вливаются в 600-й стрелковый полк около Святошина. Карабин отнимает вымогатель, дает взамен трехлинейку, «маруську». Сентябрьской развязки Россиянов не увидел, его отозвали в Киев и отправили в Парафиевку, в школу младших командиров. С этой школой, внезапно сорванной с места и постепенно распадающейся на маленькие, незаметно тающие группы, он бродит по Украине к востоку от Киева, переправляясь вброд через речки — Удай, Многа, — вместе с немолодым уже, бесштанным мужицким воинством. «Озябшие, с посинелым, жалко трясущимся срамом. <...> Будто, словами Библии, наготу отца своего узрел».

На деревенской улице среди разбросанного штабного и санитарного имущества лежит книга, на красновато-оранжевом переплете синие буквы: «Поэты Америки. ХХ век». И вот боец бегущей армии садится на лужке с книжкой. Но между ним и прошлым, которое он хотел вызвать, «чтобы заклясть, затормозить поплывшее куда-то настоящее», уже неодолимая преграда, слова чуждые и холодные, неизвестные имена, «торжественные балладные рефрены: „Джон Эверелдаун… домой, в Тилбюри-таун…“ И я убрал книгу обратно в мешок, хотя долго, месяцами таскал ее с собой неким смешным увесистым символом минувшего, как ибсеновский феллах — мумию фараона».

Это была знаменитая антология Зенкевича и Кашкина, как читатель уже, вероятно, догадался, а стихотворение — Э. А. Робинсона, о призраке в беззвезд­ной ночи, отворачивающемся от огня и бредущем на вечный зов тоскующих женщин.­

Юнец, ведомый инстинктом, нашел сохранившее дисциплину соединение, с которым, перейдя оголившуюся линию фронта, попал туда, где из окруженцев­ сколачивалась 21-я армия. Его направили в довольно страшную часть — в роту ОСО при штабе, в похоронную команду. Его понуждают к сотрудничеству с Особым отделом, он отказывается, он обовшивел («вши с горя заводятся»), но остался тверд. Проходит первая зима. Армия стоит между Белгородом и Волчанском, во время майского наступления на Харьков неожиданным подарком становятся брошенные немцами книги: Готфрид Келлер, «Сельские Ромео и Джульетта». Но за весной следует второе лето отступления, окружений и — на этот раз — плена.

Россиянов со случайным спутником, тоже окруженцем, где-то на границе Курской и Воронежской областей; винтовка СВТ уже разобрана и закопана, обмундирование, книги и еще из дому взятый термометр («вдруг заболею») обменены у доброй крестьянки на домашнее старье. Он испытывает жуткое чувство при первой встрече с немцами, один на один с теми, кто прежде издали «поливал из своих автоматов, хрякал невидимыми минами, цепенил зыбко-призрачными ракетами, кидался в своих воющих истребителях…». Навстречу — танки с открытыми люками, белобрысые парни что-то весело кричат, машут руками. Потом — вереница велосипедистов в коротких штанишках, почти школьники, с флажками-вымпелами на рулях катят вперед, будто экскурсия «гитлер-югенда» за тысячу километров от Германии. «На деревенской улице пересекают нам дорогу какие-то двое в мундирах с расстегнутыми воротниками. Внутренне подбираемся, но и эти заняты своим. Тот, что сзади, — с мешком. Передний — с ошкуренной палкой в руках, наподобие скалки. Оба устремляются к бли­жайшим воротам, запертым, как и дощатая дверка рядом. Но первый мгно­венно управляется с запором. Успел, видно, досконально изучить все эти польские, украинские, русские щеколды, вертушки и вставочки на веревочках. Другой, с мешком, останавливается на дворе. А первый бросается за гусем и, так же ловко и точно подшибив его палкой, передает на глазах у окаменелой, закусившей губы хозяйки напарнику, который, свернув ему шею, сует в мешок…»­

Наконец их опознают стирающие белье в речке солдаты и ведут к обер-лейтенанту — тот в одних трусах и в пенсне удобно расселся в плетеной качалке. «Wo ist die Uniform?» Скрывая знание немецкого языка, Россиянов говорит, мол, «Красная армия — капут», идем домой, «к матке в Россошь», форму сбросили, зачем она теперь? Но немец не желает понимать, как цивильные лохмотья могут быть милее военной формы, и считает их уликой партизанской принадлежности. (В другой раз, когда Россиянов заговаривает с охраной по-немецки, его «не то одобряют, не то ободряют», ему будет хорошо, после завоевания России он сможет работать почтовым чиновником.)

Собранных окруженцев угоняют в Харьков, но по дороге немецкий конвой вдруг бросает колонну, очевидно наскучив этой возней. Пленные разбегаются. Россиянов опять идет на восток.

Еще когда их везли в немецких автофургонах к Острогожску, Россиянов заметил «желтые орудия на конной тяге» и «маршевые роты в оранжево-желтых куртках с кургузыми, не похожими на немецкие, винтовками за плечами». «Я не знал, что как раз тогда устремившихся под Сталинград и на Кавказ немцев на Дону сменили венгры». Венгерское обмундирование светлого оттенка цвета хаки, вероятно, показалось Россиянову желтым — по сравнению ­с немецким Feldgrau.

По дороге на Россошь, в деревнях, Россиянову все чаще попадается «неведомое племя», «маджаре». С населением эти солдаты крестьянского вида держат себя миролюбивее, чем немцы, «те, которые подшибали гусей, даже внимания не обращая на жителей, как на туземцев в дикой завоеванной стране». Поборы их не обидные. — Мэду ма? — говорит усатый дядька-венгр — «и несколько даже просительно протягивает хозяйке фляжку».

В конце концов венгерская облава ловит Россиянова, как и других окруженцев. Он оказывается снова в плену, не «сдаваясь», «безо всякого „классического“ поднятия рук поставленный перед свершившимся фактом».

Глава о венгерском плене называется «Tїbor», «лагерь» по-венгерски, вызывающий в Россиянове ассоциацию с цыганским табором.

Приемщик, в помочах, сделанных из разрезанной гофрированной трубки от советского противогаза, переписывает пленных. Тут Россиянов вспоминает свои прогулки по Буде через много лет, уже в мирное время, и свою беглую венгерскую речь. «Никто, нет, никто не считает меня посторонним… А тогда, ­в войну, эти желтые, кургузые форменные куртки, вздернутые спереди кепи, подтяжки, сделанные из нашего бедного, словно разжалованного вот таким образом противогаза, и канцелярский педантизм переписывающего нас офицера, его слишком механически-русская и характерно синкопированная родная речь (думал ли я, что когда-нибудь сам буду ею владеть!) — все это резко отчуждало, казалось фантастически далеким, почти нереальным…» Опасаясь, что его «особоотдель­ская персона будет особо и караться», если штабные списки 21-й армии уже захвачены, он называет себя вымышленным именем.

Жизнь в «таборе» для «русских партизан», как стали сразу именовать окруженцев, для начала неплохая, кормят супом, «не то что немцы». Однако первой же ночью солдаты и офицер с фонариком кого-то ищут, бьют, выволакивают в проход. «Увели. Веселенькое пробуждение. Вот тебе и „не то что немцы“».­

«Конечно, „табор“ наш не был лагерем уничтожения. Намеренно, насмерть работой и голодом не морили. И самим венграм жилось не слишком роскошно: обыкновенно, по-тыловому. И все-таки…»

«За оградой, будто напоказ, неспешной поступью крепкого и благополучного человека прохаживался какой-то статный щеголеватый мадьяр с нафабренными усами. Такие носили у нас грубовато-красивые дореволюционные борцы с туповатыми упитанными лицами. — Палач… — понижая голос, исподтишка указывали на него друг другу».

Подмеченное Россияновым сходство с борцом есть и в набоковском м-сье Пьере. Следовало бы составить антологию изображений палача в литературе и искусстве. Кокетливость — его особенная черта. Как он красуется перед народом «руками белыми» у Пушкина и «во рубахе красной с яркой запонкой» у Лермонтова!

Лагерная жизнь и типы наглядно и незаурядно описаны у Россиянова: венгерские хозяева и свои, русские «начальники» и «распорядители», женщины, лагерный труд, в том числе и ремесленный (привилегированные мастера шьют для венгров кожаные чемоданы и сапоги), конина («лоухуш») и, «по созвучию», колоритная венгерская ругань, вши и дикарский язык повара Сашки. «Уже тогда начал этот испохабленный жаргон выползать из своих блатных и тюремных, „зонных“ гнездилищ-нерестилищ, распространяясь вширь и загаживая язык всей матушки-России: от детской до взрослой, от разговорной до литературной…»

«Культработу» вел в лагере бойкий жандарм, легонько поигрывая наручниками, на товарищески-свойском — с матерным словцом с пятого на десятое — русском языке, «будто не человек, а заведенный робот». «Слева молот, справа серп… Хочешь жни, а хочешь куй… <...> …псевдонародный язык, от которого веяло неприятным холодком. Вроде бы наш и не наш: отнятый — и против нас же обернутый».

Под западное Рождество всему этому приходит конец. Комендант ­ночь напролет катается вокруг лагеря в санках, денщик играет ему на скрипке, «услаж­дая душу, растравляя тоску». Так в табор проникло эхо Сталинградской победы.­

В середине января раздается команда: «Индуй!» («Марш!»). Вереница пленных идет под конвоем, отстающих расстреливают из автомата, на горизонте цепь костров — полыхают хутора и деревни, у дороги призраком стоит странное животное — итальянский мул с открытыми, уже белыми от изморози глазами, смиренно ожидающий, что за ним придут хозяева. До того Россиянов и не знал, что к югу от венгров фронт держала итальянская армия — отделяя их от румын, чтобы «союзники» не начали междоусобную войну.

В одну ночь конвоиры бежали, бросив пленных.

Вскоре пришли свои.

Замерзающие венгры долго еще встречались в степи, крестьянки отгоня­ли их от изб. Позже, в марте, «румяно-желтые, будто марципановые» лица трупов торчали из-под оседающего снега. «С циническим остроумием их так и называли: подснежники». Это те весенние цветы зла, о которых пророчествовал Бабич.

Россиянова взял было к себе командир изреженного стрелкового полка: «Ребята!.. Русские?! Давайте ко мне! А то у меня чуть не все нацмены. Из окопа не подымешь… Боятся, не понимают. Одно мучение…» Но после нескольких дней наступления особист спросил ротного: «Ты знаешь, кого ты берешь?» Россиянову пришлось возвращаться на восток, в Буденный, в военкомат. Там он тяжело заболел, и от возможного фильтрационного лагеря его спасла больничная справка, написанная карандашом на обороте какой-то итальянской технической инструкции: «Находился на излечении в инфекционном отделении по поводу гриппа». Был у него, по-видимому, тиф. После многих передряг и переформирований с истребительным противотанковым полком он попал на южный фас Курской дуги, под Белгород, и уже вблизи Харькова при огневом налете был ранен в ногу. Хирург вынул осколок, но была повреждена кость, перебиты обе вены и сухожилия. Рану засыпали стрептоцидом и перевязали. После передвижного полевого госпиталя и эвакогоспиталя, в эвакуационном пункте у него нашли газовую гангрену, и ногу пришлось ампутировать. Неторопливый рассказ об операции, о перевязках, переливаниях, немецких бомбардировках, о протезировании уже в глубоком тылу — единственный в своем роде по правдивости мучительных подробностей. Врачи и сестры хвалили Россиянова за нетребовательную терпеливость, но он делает вывод, что такое русское свойство, как выносливость, важно бывает вовремя «преодолеть, чтобы не превратилось в долготерпение, которым можно ведь — в том числе историче­ски — и злоупотребить. Недаром же не кто иной, как Сталин, потом, в сорок пятом, поднял свой бессовестный тост за русский народ, в сущности, именно за это: за безответное вседозволение».

Повествование об инвалидах, бредущих пешком со станции в госпиталь где-то в Пензе, Россиянов прерывает цитатой из Ходасевича о безруком, который идет с беременной женой в синема: «Что бы он сказал, поглядев на эту ковыляющую вдаль по снежной равнине длиннющую вереницу!..»

«И.О.В. <…> А ведь удивительно соответствует это наименование нашему омонимическому библейскому прототипу. По сути омоним этот — синоним. И у нас ведь врачи — не лечащие, протезы — плохие, льготы — копеечные, государство — прижимистое. Наги мы и в струпьях. Настоящие новые совет­ские Иовы».

После долгих родительских хлопот Россиянова перевели в Москву.

Старушки жалели его: «Такой молодой — и без ноги». Он отвечал: «Ничего!.. Другая вырастет».

«Бедный Иов» не захотел остаться на гноище. Как он добился приема ­в МГУ у суровой Е. Н. Мануильской, помощника проректора по учебной части, это отдельная история.

У книги Россиянова о победе над судьбой был бы счастливый конец, если бы не одно: откровенно враждебное отношение народа к инвалидам в позднейшие годы. «Будто это мы, увечные, уцелевшие, заслоняем солнце, не даем жить». В отпуске в Кисловодске Россиянов лазит по кручам — «как все». На Малом Седле какие-то «два необщительных мужика» расположились, «копаясь в фотоаппарате. <...> — Вот… С одной ногой, а добрался, — неловко похвастал я, словно ища признания. — И вторую тебе переломаем, — помолчав, угрюмо пообещал один из них…»

«И после не раз какая-нибудь пыхтящая взвинченная тетка с тяжелыми сумками и коробками пожелает мне, недостаточно споро спускающемуся на деревяшке из троллейбуса, и всем нам „скорее передохнуть“: не мешаться под ногами. И другие, загнанные, запыхавшиеся, вновь и вновь в магазинах, троллейбусах, учреждениях, в очередях у окошек и прилавков будут согласным хором укорять, одержимые жаждой оттеснить, не пускать:

— Война вон когда была, а они всё — „инва-ли-ды“…»

Книга Россиянова так и называется: «Война-то вон когда была…»

Война кончилась 63 года назад, круглое число, если человек — мера времени, ровно три совершеннолетних возраста. Должен прийти когда-нибудь и возраст совершенства. Война кончилась, но если человек — мера всех вещей, то его победа никогда не кончается.

 

 

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России