ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Григорий  Кружков

ДРОЖЬ ДО СЕРДЦА

По уверениям древних, была некая женщина, называвшаяся Мухой, — поэтесса, прекрасная и мудрая, и другая еще — знаменитая в Аттике гетера, о которой комический поэт сказал: «Ну, укусила Муха, так до сердца дрожь».

Лукиан. «Похвала мухе»

Почему я пишу о Монтале, хотя это совсем не моя епархия? Потому что я ищу круг соратников Йейтса. Потому что в эпоху, когда акции индивидуальности круто падают, поэты образуют свое всемирное Сопротивление. Я думаю о некоем Круглом Столе рыцарей поэзии, об интернациональной «капелле» ее трубадуров. В Италии таким рыцарем индивидуализма был прежде всего Монтале — самый одинокий, угрюмый и загадочный поэт в своем поколении. Ради того, чтобы читать Монтале, я и стал, в общем-то, учить итальянский — так же самостоятельно, как он сам учил языки в юности.

В творчестве Эудженио Монтале (1896—1981) выделяются три основных периода. Первый означается вехами двух сборников: «Кости каракатицы» («Ossi di seppia», 1925) и «Нечаянное» («Le occasioni», 1939). Многие стихи в «Нечаянном» связаны с Имрой Брандейс, зеленоглазой красавицей, американской исследовательницей Данте, в которую Монтале влюбился в 1932 году. С началом Второй мировой войны и вводом в Италии новых антисемитских законов Имре Брандейс был запрещен въезд в Италию из-за ее еврейского происхождения (ее семья переехала в Америку из Вены в XIX веке). Годом раньше Монтале при­­-ш­лось оставить службу во флорентийской библиотеке из-за отказа вступить
в фашистскую партию. В это время Монтале уходит в перевод: он переводит пьесы Лопе де Веги, «Доктора Фауста» Кристофера Марло, романы, а также испанские и английские стихи, в том числе Джона Китса, Томаса Элиота, Уильяма Йейтса.

Очевидна параллель с Борисом Пастернаком, во второй половине 1930-х годов спасавшимся переводами Шекспира. На самом деле сравнение идет еще глубже. Тот «герметический» стиль, который выработал Монтале в годы фашист­ского режима, кроме эстетической имел, несомненно, и политическую подоплеку: так было легче избегать всевидящего ока государства — по крайней мере до тех пор, пока режим считает: непонятный — значит, неопасный. Разве тут нет сходства с сознательно культивируемым «темным стилем» Пастернака, позволявшим ему маскировать свои мысли и высказывать обиняком совсем не то, чего ждали от него власти?

Да что говорить о Монтале и Пастернаке, живших в условиях тоталитарных режимов! Возьмем, например, Роберта Фроста. Его поэзия, по сути дела, шкатулка с двойным дном, где на поверхности — любовь к природе, сочувствие к простому человеку и оптимизм, а в глубине — неизлечимое одиночество и страх жизни: то, о чем так убедительно пишет Иосиф Бродский в посвященном Фросту эссе «Скорбь и разум». Разве выработанная Фростом «шифрованная» манера письма и соответствующая ей условная маска «поэта-пахаря» — не способ приспособиться к идеологии массы, господствующей тогда в его насквозь демократической Америке? Разве стал бы он без этой маскировки национальным американским поэтом?

Второй период творчества Монтале — сороковые и пятидесятые годы. Стихи этого периода собраны в основном в сборнике «Буря и другие стихотворения» («La bufera a altro», 1956). В личной жизни главным в это время являются его отношения с Друзиллой Танци («Мушкой»), начавшиеся очень давно, еще до Имры Брандейс. Сложные перипетии этого долгого романа с замужней женщиной, их встречи и разлуки, жизнь вместе и порознь, окутаны туманом тайны (и слава богу!). Известно лишь, что их отношения постепенно переросли в настоящий, хоть и незаконный, брак. После смерти мужа Друзиллы в 1958 году начинается миланский период жизни Монтале. Здесь весной 1963 года он наконец сочетается законным религиозным браком с «Мушкой», а в августе Друзилла Монтале попадает в больницу с переломом шейки бедра, где в октябре того же года умирает.

Памяти жены посвящены многие стихи в книге «Сатура» («Satura», 1971). Прежде всего, это двойной цикл «Ксении», состоящий из коротких стихотворений-воспоминаний. Название, по-видимому, заимствовано у Марциала. Так называется четырнадцатая книга его эпиграмм, сборник коротких надписей к подаркам, которые дарили гостям на пиру; таково первоначальное значение слова «хenia». Возникает вопрос: если «ксении» — это подарки, тот от кого кому? От живого — мертвой? Но нужны ли мертвой подарки?

Нужны, говорит Мандельштам, описывая встречу «беженки» на залетей­ском берегу толпою ее новых подруг: «Кто держит зеркало, кто баночку духов: / Душа ведь — женщина, ей нравятся безделки». Но неужели кто-то протянет там таблички со стихотворными подарками мужа?

Или, может быть, наоборот: эти стихи — подарки умершей своему оставленному супругу? Ведь говорит же он в последнем стихотворении «Ксений»: «Мужество жить было первым из твоих даров, о котором ты даже не подозревала».

«Ксении» Монтале — это два цикла, каждый из четырнадцати стихотворений: сакральные числа, связанные с циклом триединой богини Луны, одна из ипостасей которой, Геката, — богиня подземного царства.

Поэт дал своей любимой шутливое прозвище «Mosca» («Мушка») из-за толстых стекол очков, которые она носила. «Мушка» была близорукой и, говорят, не очень красивой. Но, уж точно, хлопотуньей и жужжалкой, обожающей болтать по телефону. В одной из «Ксений» говорится:

Слух почти полностью заменял тебе зренье.

Теперь, когда тебя нет, телефонный счет стал ничтожным.

Xenia, I, 9

Поэт то и дело натыкается на вещи их общего обихода, на фантомы привычек, оставшихся без хозяйки. Вспоминаются стихи Пастернака:

И, уколовшись о шитье

С не вынутой иголкой,

Внезапно видишь всю ее

И плачешь втихомолку.

Все так. Только слез нет или нам их не видно; автор неизменно сохраняет отстраненный, чуть ироничный тон: закалка Марциала, генетический код римлянина.

Милая крохотная хлопотунья,

которая почему-то зовется мухой,

сегодня вечером в полумраке,

когда я читал Второисайю,

ты снова ко мне прилетела в гости,

но без очков меня не признала,

и я без привычного их сверканья

тебя не узнал сквозь сизую дымку.

Xenia, I, 1

И в загробном мире они собирались узнавать друг друга по звуку, не надеясь на зрение и не зная топографии тех краев.

А для загробья мы изобрели

особый свист, чтоб узнавать друг друга.

Попробую-ка свистнуть. Может быть,

уже и сам я незаметно умер.

Xenia, I, 4

Близорукость подруги в конце концов поднимается в стихах почти до ясновидения слепого Гомера, проницающего умственным взором Землю, Небеса и Преисподнюю.^{1  П}оэтому поэт, как Данте за Вергилием, спускался за ней по бесконечным ступеням, и ему было не страшно.

Я спускался, держа тебя за руку, вниз по ступеням,

миллионы ступенек наши ноги вдвоем отсчитали,

но теперь тебя нет, и за каждой ступенькою — бездна.

О, как быстро закончилась длинная эта дорога!

Хоть моя еще длится, на ней уже не случится

ни подвохов, ни приключений,

ни иллюзий, так похожих на явь.

Я спускался, держа тебя за руку, и не боялся —

не потому, что думал: мол, четыре глаза надежней,

а потому, что из наших двух пар

лишь твои близорукие очи

видели правду.

Xenia, II, 5

И после «Ксений» Монтале писал стихи для своей «Мушки». Одно из них называется «La belle dame sans merci» — по балладе Китса о рыцаре, завлеченном волшебной девой, подарившей ему любовь-сон и исчезнувшей без следа. Ключ этой аллюзии — в меланхолическом рефрене баллады:

И с той поры мне места нет,

Брожу печален, одинок,

Хотя не слышно больше птиц

И поздний лист поблек.¹

Всякое новое произведение искусства поражает сходством и контрастом с уже существующими. В сходстве подтекстов мы убедились. Посмотрите теперь, каков контраст поэтического антуража:

Сегодня, наверное, чайки опять не дождутся

хлеба, который я им крошил с твоего балкона;

сколько бы они ни кричали и ни скрипели,

ты спишь и их криков рассерженных не услышишь.

Сегодня мы оба опаздываем куда-то —

и завтрак наш стынет на столе рядом с грудой

книг моих бесполезных и твоих драгоценных реликвий:

календариков, безделушек, банок и склянок.

Все крошится в мире, лишь образ твой неколебимо

высится на известковом фундаменте утра;

жизнь бескрылая хочет взлететь к нему — и не может,

только вспыхивает и гаснет, как огонек зажигалки.

Отстраненность, ровный голос поэта создают здесь главный эффект. От реальности этого «сегодня», давно ставшего прошлым, от этих таких наглядных «календариков, безделушек, банок и склянок», от этого осекающегося огонька зажигалки вздрагиваешь. И дрожь доходит до сердца.

Столь же простое, реалистическое стихотворение — «Сквозь дым». Адресат его угадывается, может быть, по одной-единственной детали — рассеянности дамы, которая вполне могла отстать от тележки со своим багажом, потеряться и снова найтись; это, конечно, уже узнаваемый нами образ «Мушки»:

Сколько раз я ждал тебя на вокзале

в холод и в туман. Покупал газеты,

прохаживался по перрону, покашливая

да покуривая «Джубу», которую потом запретило

табачное ведомство, — вот идиоты!

Может быть, я перепутал поезд

или расписание изменили? Я впивался взглядом

в каждую тележку — не твои ли везут

вещи, а ты где-то сзади отстала?

И вдруг ты появлялась… Сколько раз это было

наяву — и во сне сколько раз повторилось.

И, наконец, «Черный ангел» — загадочное стихотворение, в котором Монтале достигает вершины трагизма. Я не знаю, к кому оно обращено. Может быть, сразу ко всем — и к любимой женщине, и к сгоревшей жизни, и ко всем жертвам века. Requiem omnibus.

О, черный ангел огромный,

возьми меня в тень своих крыльев,

чтоб мог я промчаться над колющими

кустами терна, над трубами

горящих печей —

и встать на колени

пред черными головешками,

остатками обгоревшими

твоего оперенья.

О, маленький ангел смуглый,

не земной и не божий,

полупрозрачный ангел,

меняющий ежесекундно

цвета свои и очертанья —

в мелькании вспышек, похожих

на бред и на озаренье.

О, страшный ангел, раскройся,

впечатайся в меня насмерть,

но не убей своим блеском —

ведь беззащитны зрачки

перед сверканием ночи;

о, ангел обугленно-черный,

укрывшийся под навесом

торговки, что жарит каштаны.

О, ангел, как черное дерево,

в скитаниях потемневший,

крылом шевельни или скрипни,

чтобы я мог узнать тебя,

как узнаю во сне

и наяву — щель меж ними

ушка игольного уже,

любой верблюд и двуногий

в ней непременно застрянет;

и эта сажа на пальцах —

остатки того, что сгорело, —

ничтожнее, чем дуновенье

крыла твоего, ангел дымный

и пепельный, маленький ангел,

похожий на трубочиста.