НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

НАУМ  КАПЛАН

«Поэт уйдет из жизни — и этим ранит всех».

Пришел, написал стихи и ушел. И ранил всех.

Он был поэт без книги.

Без единой опубликованной строки.

А поэт без книги — это другая судьба и другой состав крови. (И у нас без книги поэта — другая судьба и другой состав крови.)

Он не был диссидентом. Тайная ересь лишь только в скуке («мне скучно меж врагов»). Он не был гением места, — никакой «весны в Трушенах» и «зимы в Распупенах»! — никакого «национального колорита» (о, чудный пропуск в печать!), который пользовала лишь посредственность («посредственность — крапленая колода»). Он никогда не ставил себе никаких творческих задач (какая у песни задача?!). В нем не было той «искренности» — о, этот старый излюбленный штамп всех предисловий советских времен: «Может, этим стихам еще не хватает мастерства, но в них есть главное: они искренни».

Да искренен и дурак, но что нам с того?..

Его стихам вменялась вина за отсутствие твердой гражданской позиции автора, актуальности и злобы дня — и это правда: в них действительно не было никакой актуальности, кроме одной — таланта.

Он родился в городе, где когда-то скитался Пушкин, — «и лирой северной пустыни оглашая» (о, как же велика была тоска Поэта, если дивный сад казался ему пустыней!..).

Это был город маленьких белых церквушек итальянца Бернардацци, белых цветов на деревьях и нетерпеливых детских губ и рук, окрашенных по осени коричневым соком молодой ореховой кожуры...

Это был город, где воздух — температуры тела, и поэтому так много было в нем обнаженных женских рук и плеч и так много поэтов...

Наум был один из них.

Нет, Наум был один. (Потому что другие — это другие.)

Биография Наума Каплана короткая: родился и жил в Кишиневе, закончил университет, работал сборщиком на заводе, кинооператором, погиб в автокатастрофе. Даты рождения и смерти: 1947—1978.

То есть ушел так невозможно рано, что и биография-то в три строки!..

А на могильной плите еще меньше — всего три слова: «НАУМ КАПЛАН. ПОЭТ».

Но это «меньше» перевесило. Осталось главное: поэт.

Светлана Мосова

СВИДАНИЕ С ПАЛАЧОМ В НОЧЬ БЕЗ ЛЮБИМОЙ

Я выговорил все. И вот меня казнят:

не завтра, не потом, а через час, сегодня.

Натянут, как струна, швартовочный канат,

рубиновый палач спускается по сходням —

неотвратима казнь на берегу морском.

На площади вокруг тепло и многолюдно,

глаза у палача засыпаны песком,

трепещет на волнах трагическое судно.

И вот меня ведут…

Мне скучно меж врагов,

волненье для меня их жалкое безвредно:

мне светит тайный луч из дальних берегов

(в луче блестит топор: то сребряно, то медно), —

подведомственный луч. В фарватере луча —

волшебные слова и обещанье славы,

и мне уже смешно глядеть на палача

и на толпу врагов (червяк тысячеглавый).

Но вот

палач у глаз.

(Его кафтан просох.)

Он плаху пнул ногой. (Пододвигает что ли?)

Ну да.

Последний миг.

И поголовный вдох.

И выкрик палача. Удар. И я — на воле…

(Палачи — отнюдь, по-моему, не подлецы.

Они просто неудавшиеся кузнецы.)

ЗИМА — ТВОЙ СЛЕД

На мне коньки и полушубок  Ванин,

в виду жилища своего сную

неловко,

падаю,

встаю

и снова падаю,

и снег сухой жую,

и мню, что на дуэли ранен,

зима — твой след в моем краю,

и мню, что ранен,

встаю,

шатаюсь, мню и мну

ушанку перед животом,

где продырявлен полушубок Ванин,

и падаю потом,

и говорю: «Воды на грудь!

Горю!» —

и сам с собою от стыда сгораю,

ведь я-то знаю,

что играю,

зима — твой след в моем краю,

и тяжко сызнова встаю,

и падаю, и слышу:

«Лежи потише,

снегом напою», —

не открывая глаз

на этот раз,

шепчу: «Скорее, жжет!» —

в крови весь полушубок Ванин,

живот пробит,

и пуля в печени сидит,

и голос: «Жорж, ты только ранен». —

«Как Жорж?! Я — Пушкин!» — «Он убит».

*  *  *

Я ленивый студент и гороховый шут,

но когда-то меня под венец поведут;

и во всякую ночь: в тишину и в метель —

буду с милой моей я ложиться в постель.

Как я буду обласкан, как весел и сыт;

я позволю себе все, что Бог повелит…

Но пока я стою на другом берегу

и чужая жена отдыхает в стогу.

*  *  *

Твои мне открываются черты,

как будто бы в классической Венере;

голубушка с младенцем в полусфере,

итак, мы у таинственной черты.

Лицо твое загадочно светло,

и страсть моя тебя не занимает,

меня же безотчетно вдруг пугает

нелепый профиль тела твоего.

Как странен, как значителен итог

любви моей, слепых прикосновений,

какой простой, какой расхожий гений

ступает к нам сегодня на порог.

Он, верно, и с душой соединит

порывы наши в маленьком созданье,

и это не уложится в сознанье,

и способ действа вечно будет скрыт.

Грядет игра, туманная игра,

но, милая, нам счастливо, не так ли?

Мы как-никак участвуем в спектакле

на стороне страданья и добра.

СТРАТЕГИЯ

Я буду осторожен,

и я не попаду

туда, где нож без ножен

в ночи зовет беду,

туда, где воскресенья —

дни пьяных забияк,

где гостю оскорбленье

наносят просто так.

А если здесь, на месте,

меня обидят — пусть,

я воздержусь от мести

и первым извинюсь.

Пусть называют трусом —

на это наплевать,

я сам считаю плюсом

способность промолчать.

Поэту в бранном деле

не выпадет щедрот,

поэту на дуэли

вовек не повезет.

Пускай он зло забудет:

самим себе назло

зло помнят только люди,

содеявшие зло.

А он, страдалец певчий,

заботлив, добр и мил:

«Друзья, теперь мне легче,

я нынче всех простил…»

И кровь на паперть брызнет

из горла. Стихнет смех.

Поэт уйдет из жизни —

и этим ранит всех.