Анна  Даш

Голос Пушкина

Была середина 1950-х годов. На любой середине кажется, что теперь отметка на ней будет стоять бесконечно долго, а потом время катится с нее еще быстрее, чем подходило. Раз — и съехал, кто к своему юбилею с двумя нулями, кто вообще на другое место жительства.

Как только наступили морозы и моя деятельность пошла на спад, я немедля взял недельный отпуск и уже через два дня, вечером девятнадцатого декабря, сидел за покрытым крахмальной скатертью столом в длинной угловой комнате моих одесских друзей и подцеплял серебряной вилкой селедочную закуску в масляных кольцах лука. Справа говорили о Брунове, слева дымилась горячая картошечка в утином жире, и хозяйка подкладывала гостям заботливой рукой и снова накрывала блюдо фарфоровой крышкой.

После горячего разговор стал общим, и Миша Честнов прочел последнее, что написал, под впечатлением от поездки в Кинешму. Не уверен, что остальные поняли больше, чем я, но всем понравилось, тем более что декламировал он очень артистично и голоса не повышал, а, наоборот, делал его тише, собранней. Попросили почитать и меня. Своего я уже лет десять, как не писал, но знал почти всего Пушкина, и в моей голове он был рассортирован по годам и настроениям, так что я всегда старался придерживаться времен года и обстановки. А обстановка располагала, и я был в ударе.

Я сделал нечто вроде ассорти — сверху картинка с зимней сказкой, а внутри и жар, и горечь, и веселье, и звон бубенчиков. Одно дело, когда читаешь про себя, а если появляется возможность делать это вслух — стих обновляется, расходится от твоего дыхания, становится длиннее, шире, зачерпывает новый смысл. Ни прежней затертости, ни желтизны, ни сальных пятен.

Слушали с таким вниманием, что я вначале даже робел. Особенно хозяйка, которая всегда благоволила ко мне больше, чем к остальным, — уж не знаю, чем я так подкупал. За чаем расспрашивали меня о московских новостях, вспоминали пригороды петровской столицы и послевоенные реставрации. Кое-кто из присутствующих принимал в них деятельное участие и рассказывал с такими подробностями, что едва не перевесил интерес к огромному домашнему торту. Плита была еще старая, просторная, противни широкие, хоть гладь на них рубашку во весь рост. Маленький Серафим Гаврилович, располагавшийся против меня, аж не удержался, поцеловал выпекавшую такую красоту ручку. Потом долго жевал, временами посматривая в мою сторону, и наконец обратился с неожиданным вопросом:

— Вы хорошо читали, близко к темпераменту автора, хоть после его чтений уже и не спалось. А как вы думаете, интонации были те же?

Спрашивал он мягко, доброжелательно, но в предложенном им вопросе все же скрыт был какой-то подвох.

— Да разве может теперь кто-нибудь знать? — воспротивился я. — Может быть, еще в общих чертах, по описаниям. Вот у князя Вяземского…

— А не в общих чертах? — перебил он удачно всплывший в моей памяти отрывок из письма и живо добавил то, от чего на мгновение из моего поля зрения улетучился и белый стол с чашками, и поздний час, и гости: — А не по описаниям?

По молодости лет я был запальчив и горяч и охотно откликался на словесные провокации, но тут и я опешил и не нашелся, что сказать, к явному удовольствию противоположной стороны. В глазах Серафима Гавриловича вспыхивали насмешливые желтые искорки, но в нем не было ни малейшего желания меня обидеть, и я тоже стал, глядя на него, улыбаться.

— Завтра в четыре у дома Пушкина, — назначил он мне свидание, когда вешалка в битком набитой длинной кишке прихожей начала пустеть.

— В четыре у Сикара, — повторил я вслед за ним, откладывая это в памяти.

— Молодой человек, — укоризненно произнес мой собеседник, — надежда пушкинистов, Сашенька жил в гостинице у Сикара первые три недели. А остальные одиннадцать месяцев, позвольте спросить, где?

Я уже не удивлялся его насмешливой осведомленности, которой был свидетелем за вечер не раз, и только стыдливо-выжидательно молчал.

— В доме у Волконского, что направо от колесницы. Э-э-э, да вы, я вижу, и голову-то к небу не часто поднимаете, — вздохнул он с улыбкой, затягиваясь в черный драп с каракулевым воротником.

— Не часто, — подтвердил я, — как погода прикажет.

— Театральную-то площадь найдете?

— Я ему покажу, — ответила шедшая с башенкой тарелок в кухню хозяйка. — Орик ему план нарисует. Найдет.

— Премного обязан Орику. Может, он и компас мне свой одолжит, — поблагодарил я и пошел «помогать с битьем посуды», как называла мою бескорыстную помощь та, которой я предоставлял себя в качестве посудомойки.

На другой день, без пяти минут четыре, я был с листком Орика в кармане
в означенном месте, но Серафим Гаврилович меня опередил.

— Не посмотрите ли вверх?

Я поднял глаза и действительно увидел каменную колесницу с четверкой пантер. Начинал идти мелкий снежок, и меж колонн протягивались белые нити — в самый раз сушить наряды голого короля.

— Нам сюда, — опустил меня на землю мой провожатый, и я пошел с ним рядом, приноравливаясь к его зернистому шагу.

— А признайтесь, задели вас вчера мои слова за живое? — повернулся он ко мне, когда мы прошли через едва отмеченные мною двери в глубь дома.

— По правде сказать, с этой точки зрения я к стихам еще не подходил.

— Ну да, он хоть и поэт, но человек реальный. Вот тебе исторические факты, и фантазиям тут не место, — рассердился мой низенький спутник. — А как же вдохновение? Дух высокий?! Думаете, — он вдруг перешел на шепот, — писалось бы ему, если б он знал только очевидное? И кому в каких границах эта очевидность дается?

Мне захотелось поговорить с ним об этом подробней, но меня отвлекла та необычного вида лестница, по которой мы стали подниматься. Собственно, их было даже две, но занимали они пространство, соответствующее одной, потому что друг с дружкой переплетались, как дерзко преувеличенные чьим-то замыслом, фантасмагорические спирали. У меня закружилась голова, и я чуть не оступился, стараясь понять, какая из них к какому этажу ведет.

— Если один посетитель поднимался, то другой в это же самое время мог спускаться вниз и с ним не встретиться, — сообщил Серафим Гаврилович. — Во всем мире такие можно по пальцам пересчитать.

«Скорее по ребрам», — подумал я.

— Держитесь за поручни, — предупредил он, видя, как изменилась моя походка.

Я взялся за старые крашеные перила и тут только сообразил, что не знаю и даже не догадываюсь, ни куда мы по этим лестницеобразным причудам идем, ни зачем. И почему мой спутник, как Миша-декламатор, понижает голос и по старинке называет ограждение поручнями, а сам Пушкин ему «Сашенька»?

Я помялся, глядя в его широкую, как у бобра, выпуклую спину, и спросил:

— Мы к кому-то в гости?

— Можно и так сказать, — не оборачиваясь, отозвался Серафим Гаврилович.

— Высоко еще подниматься?

— Уже пришли, — снова охотно ответил он и остановился на площадке меж двумя этажами, на которой не было ни одной двери. — Выше мы не пойдем, верхних этажей во времена оные не было.

Он скрипнул своими невысокими блестящими сапожками, достал из правого кармана клетчатый носовой платок и отошел в угол. Но вместо того чтоб высморкаться, как можно было совершенно естественно предположить, аккуратно протер им кусок стены на уровне своих плеч и приложил к ней ухо.

Лицо Серафима Гавриловича, вначале напряженное и сосредоточенное, стало постепенно размягчаться и озаряться блаженной улыбкой.

— Что там? — не утерпел я. — Мыши сахаром пируют?

Он благоговейно еще раз прошелся платком по стенке, сунул его в карман и жестом предложил мне попробовать самому. Я сдвинул шапку и, придерживая ее рукой, повторил его маневр.

На вид широкая кладка в этом месте была тонка или же ее прорезал изнутри воздушный канал. Камень был неприятно холодным и шершавым, и внутри него гулял ветер. Видя, что выражение моего лица все то же и я собираюсь распрямиться, мой знакомый тревожно зашептал:

— Еще, еще, сейчас будет.

Я снова приник и погрузился в заунывный зимний гул. Временами он слабел и переходил в легкое потрескивание, словно разжигали щепочки в камине, потом нарастал с новой силой. Но каждый раз тональность его менялась. Вдруг с той стороны что-то пронеслось и у меня в ухе раздалось приглушенное, подобно вздоху: «Ба!» Я прижался к стене крепче, а Серафим Гаврилович заулыбался и, как китайский болванчик, закивал мне головой.

Я подождал еще и не то с ужасом, не то с восторгом совершенно отчетливо услышал новую фразу. Голос был приподнятый, немного тонковат, но окрашен в теплые тона, неравнодушный. И я его узнал.

— Он сказал: азагиз! —воскликнул я в волнении, отходя от стены и глядя в живые глаза моего спутника. — Он… Я слышал! Я сам слышал!

— Ц sa guise, — поправил он меня. — Кому-то объясняет по-французски.

И прижался ухом к стенной воронке.

— Нет, сочиняет… Солнечный человек!

Мы постояли еще минут десять. Я у перил, он — склонившись к таинственным звукам. В доме было тихо, будто никто здесь и не жил, а может, и вправду чья-то воля оскверненья этих стен плебейским душам не позволила.

— Бывало, что и другие вступали, знакомые его. Детьми мы знали всех наперечет. Дети все слышат, взрослые — единицы. Вы вот умеете услышать. Но раньше как-то было лучше, ясней, теперь все больше сливается с шумом ветра. Не слушает никто, вот и уходят голоса в прошлое.

Мне вспомнилось, как я ребенком играл с тряпичной куклой, и никто, кроме меня, не видел, как похожа она была на Мадонну с бабушкиной иконы, и удивлялись, что я зову ее Пресвятой.

— Вы французский, наверно, не знаете? — спросил я, в который раз чувствуя все недостатки своего коллективно-куцего образования.

— Это вы, молодой человек, французского не знаете, а я и в гимназии и дома трем языкам обучался и хоть первым учеником не был, но до сих пор помню. Ц sa guise — то есть на свой лад. У кумира вашего много стихов на французском, — добавил он и начал спускаться вниз.

Я бы охотней остался, но какая-то сила заставляла меня во всем верить и повиноваться этому дивному человеку. И я пошел за ним.

Он ступал осторожно, не торопясь, и о том, что еще слышал в этом гуле ветра, мне не рассказал.

— Скажите, — попросил я, когда мы были уже внизу, — но что это было? Как? Этому есть какое-то объяснение? Хотя бы название?

— Cela ne nous regarde pas. Ce sont les choses de Dieu, — ответил он.

И без того смущенный, я не решился снова обнаруживать свое невежество и перевода не спросил. Но он сам почувствовал, как снедают меня расспросы, и, остановившись, задумчиво глядя перед собой, проговорил:

— В иное время под Новый год тут и шум бала бывал слышен. Здесь ведь была первая бальная зала в городе!.. Какие дамы съезжались!.. Музыка… Шелковые туфли по паркету… Страусовый пух носит сквозняком…

Он помедлил. Казалось, в эту минуту он все это видел перед своими глазами. Я смотрел на него, как на Бога. Если б он только мог взять меня с собой!..

На улице нашего века еще шел снег. Вечерело, кое-где зажигались застекленные огни. Мы вместе дошли до угла, на котором наши пути расходились, немногословно попрощались, и мой шестикрылый Серафим растворился в темной бегущей толпе.

Я постоял, поднял голову все еще с холодком у правой щеки и увидел маскароны. Одна была похожа на него, и в раскрытом рту с опущенными уголками нарастала снегом белозубая улыбка.