Лев Мочалов

Прочтение мифа

Рай — был истинно сладостным раем.

Лишь у неба не было дна.

И с томительным замираньем

вдруг очнулись — Он и Она,

непосильную правду освоив,

что они в этом мире — одни…

«И открылись глаза их обоих.

И узнали, что наги они»…

Только  как бы еще не проснулись,

озирая плоды и цветы.

И ознобно звёзды коснулись

их беспомощной наготы:

— О, как жалки мы и одиноки…

Беззащитная наша плоть

вопиет об Отце, о Боге…

И в ответ говорит Господь:

— В этом мире — сонно-прекрасном,

с равнодушными «да» и «нет»,

дабы спячку стряхнуть соблазном,

учреждаю Я свой запрет.

Чтобы ты, творенье из праха,

но со взмахом незримых крыл,

страх изведав, этого страха

одоленье также открыл…

Не младенец и не калека,

обращайся, взывай к небесам,

но во имя твое — человека —

ты за все ответствуешь сам!

Недоступные птице и зверю,

ты познаешь и стыд и позор,

но — что делать! — в тебя Я верю,

предлагая сей договор!..

На вечернем пути в Гефсиманию

…Уже один.

И все-таки еще

со всеми. С пылким их неразуменьем,

что дышит в спину винно-горячо,

ступая по ступеням,  по каменьям.

Сподвижники… Они еще во сне

сладчайшем! Называющемся жизнью,

блаженные неведеньем и не

терзающиеся…  Ящерице, слизню,

растению подобные, они

идут за Ним благоговейно следом,

и лица их упрятаны в тени,

и смысл прощанья им неведом…

А Он? — Он в свой последний круг входил.

Сам! — Не веленьем чьим-нибудь капризным.

Еще со всеми. И уже — один.

И это означало — избран. Призван…

* * *

Вырубаю свет. Выключаю зрение.

И — пылающая виденьями — тьма

мне дарует мое исчезновение

и сюжеты придумывает сама.

Не тупик — пространство черноэкранное,

Так томительно-сладостно в нем тонуть:

разумением — дневным! — прихрамывая,

понимаю,  что теряю свой путь…

Уживаюсь с непостижимой истиной:

как же так — во тьме творящей, ночной

я — не только я и все же единственный

властелин того, что владеет мной?

И мое спасительное безумие,

то, которому — не хозяин я,

посылает шифровки непредсказуемого,

но вполне доподлинного бытия, —

где швыряет меня  из огня да в полымя

то, что было, и то, что быть не могло;

где на угольях души танцуют голыми,

торжествуя — всем (и себе!) назло! 

Это значит, в сон перешла бессонница,

чтоб успел опомниться этот мир,

чтобы с ним окончательно не поссориться,

как бы ни был он нелеп и не мил.

И прорежется вдруг — тоска по берегу,

и меня на отмель прибоя взмах

выбросит — снова открыть Америку

в том, как хрустнет яблоко на зубах.

* * *

Сносит щепку речная струя…

Вытесняет черешню — малина…

Беспробуден сон бытия,

напирающего неумолимо.

Спишь в потоке, — еще гребя,

трепыхаешься, — тварь живая,

осмотреться не успевая!

(Где уж там — услышать себя?)

Ловишь воздух открытым ртом,

да захлестывает водица…

Все оставлено — на потом,

стоит только лишь пробудиться!