Елена  Ушакова

*  *  *

Как пальма струится под ветром! Ни тополь, ни клен

Вести себя так не умеют, с достоинством редким.

Лишь пальцами перебирает, как будто вдогон

Приветствие шлет несклоняемым веером ветки.

Обидчик не должен узнать, как обидно, когда

Ответить нельзя — безответно и море, и небо.

Кто знает, что чувствует вечером этим звезда,

Мерцая в таинственной тьме лучезарно и слепо?

И в сумерках влажных я вижу: обиду сглотнув,

Трепещет победно растенье над гладью ребристой,

И горлинки вижу я тонкую шейку и клюв,

И чудный корабль, освещенный и встроенный в пристань.

Шныряет прожектор, и пляжа полоска пуста,

Дрожат отраженья, невольному трепету вторя,

Не та это местность, я вижу, и полночь не та!

Но те же и дрожь, и обида, и, может быть, горе.

*  *  *

Этот вежливый тренер-цыган, лошадей знаток,

Среди юных наездников истинного жокея

Распознал, все увидели: руку пожал! Ездок

От предчувствия счастья расцвел, на ходу краснея.

И когда он вышел с цыганским конем на старт,

То озноб восторга почувствовал в чудном соединенье

С благородным животным, безумный такой азарт,

Что не выиграть скачку было бы преступленье.

И победой последовавшей ни тот, ни другой удивлен

Не был, видели все в суете ипподрома и гаме,

Как они, победители, обменялись как будто сквозь сон

Заговорщицкой, тайной улыбкой одними глазами.

*  *  *

…И как случайно пущенное слово,

вонзившись в чью-то скудную судьбу,

способно искривить ее, готово

на небо вознести ее, рабу,

и новой траекторией победной,

ей кажется, летит она на свет,

как мотылек в мое окошко, бедный,

и как в овраг летит велосипед.

*  *  *

Я — это то, что я помню, и то, что я знаю.

А просыпаясь, отсутствую, нет меня утром.

Кресло, комод и картинка, висящая с краю,

Тщетно толкутся в сознании сонном и мутном.

В бедном сознанье беспамятном, незаселенном,

В миг пробужденья затерянном в сером тумане

Сна бестолкового… С шумным за шторами кленом,

С небом бездумно сливаюсь, с водою в стакане.

Мысль пробуждается позже, приходит последней.

Только с тобой повстречавшись блуждающим взглядом, —

Я — это я, а не сна непонятные бредни, —

Вдруг сознаю, — и не платье, висящее рядом.

Я — это я потому лишь, что здесь несомненно

Ты — это ты и незыблема ценностей скала.

Вот и прибилось ко мне по частям, постепенно

Все, что копила, и все, что когда-то искала.

*  *  *

Я желтый цвет люблю — медовый, не лимонный.

В нем солнце светится, в нем плещется призыв

Луча горячего, когда сквозь сумрак сонный

Он пробивается ко мне, жизнелюбив.

С ним сочетается так чудно темно-синий,

Но и в сиреневом его живая нить,

Подобно молнии, способна без усилий

Глазок внимания зажечь и оживить.

Ему сопутствует все лучшее на свете.

В нем Моцарт слышится — и скрипка, и рояль,

И стих лучащийся… Я вспомнила о Фете,

Его подсвеченную, в золоте, печаль.

И так прекрасен он в соседстве с красным кленом

Осенним вечером, а утром — на стене

Косой полоскою шафранной и зеленым,

Весенним отзвуком, трепещущим — во мне.

*  *  *

В скудном прошлом, смутном и туманном,                           

Насчитаю несколько минут,

Жарким остановленных и странным

Чувством неосознанным: я тут!

Я живу, жива и жизни рада!

Розоватый клевер, гравий, дуб,

Оплетенная вьюнком ограда,

Слово, ветром сорванное с губ…

Это мысль моя воспоминанье

Загодя готовит на потом,

Словно легкокрылое созданье

Прячет, проколов его, в альбом.

Знает, что понадобиться может

В будущем; чем позже, тем верней.

Если жизнь внезапно крылья сложит,

Холодом повеет от дверей.

Вспоминаю, как я вспоминала

Здесь под воробьиный слабый писк

Воды веницейского канала,

Остров мертвых, солнце, кипарис,

И толкаю под руку привычно

Душу зазевавшуюся — пусть

Ловит мельтешенье это птичье

И запоминает наизусть.

*  *  *

 Памяти Н. Н. Берберовой

Я пожала с улыбкой сухую ладонь —

«Оставайтесь такой, как теперь», — на прощанье

Было сказано мне, — и подспудный огонь

Еще теплился в ней как намек-обещанье.

Я ведь тоже, привычно вниманье даря

Городской суете, наслаждаюсь дорогой,

Где сиянье витрины, и блеск фонаря,

И страниц шелестение значат так много,

И я тоже чужим препоручена снам,

И спешу за вожатым, доверчивый Товий,

Избегая натужных трагедий и драм

И вверяясь лишь тайному шелесту крови.

Так что, может быть, что-то досталось и мне.

Нет, не личным знакомством и прикосновеньем,

Не таким же к ночному светилу — луне,

Неприязненным, как у нее, отношеньем,

И не сходством ума, о котором сказал

Ты сегодня за ужином с легкой заминкой, —

А Серебряный век, Царскосельский вокзал,

Ходасевича кроткое имя с горчинкой.

*  *  *

Пожалуй, музыка — одно из тех искусств,

Что, совершенствуясь, меняясь ненароком,

Не разбазарило благоговейных чувств

По отношению к своим первоистокам.

И как бы ни был стих сухой замысловат,

Куда б порой его ни вознесли печали,

Стремится памятью податливой назад,

В предгорья музыки, которой был вначале.

И как расчетливо ни выстроил бы ты

Разумный космос свой, включив в него помимо

Ненужной мистики и страхи, и мечты, —

Поглотит хаос их, — как сказано, родимый.