МНЕНИЯ
СергеЙ Яров
Новая экономическая политика
в советской пропаганде 1920-х годов
История повторяется дважды — это наблюдение Гегеля, подкрепленное
известным афоризмом Маркса, конечно, нуждается в уточнении. Не всегда трагедия
сменяется фарсом, но все же цикличность событий, с поправкой на колорит эпохи,
новых людей и новые обстоятельства, отрицать нельзя. Как ни далеки от нас
1920-е гг., все же нельзя не заметить, сколь многое в них похоже на реалии
нашего времени. Переход к «рынку», разрешение частной инициативы, повышение цен
и налогов в годы НЭПа, и ныне сделали необходимым поиск тех доводов, которые
могли объяснить (главное, оправдать) эти явления. В 1920-е гг. такая
аргументация была более примитивной и в основном официозной, сейчас она стала
делом знатоков экономики, ценящих свою беспристрастность (как, впрочем, и
специалистов по PR-отношениям), но она всегда являлась востребованной, ее изучали,
спорили с ней, использовали в своекорыстных целях. Обращение к опыту советской
пропаганды в Петрограде в 1921—1923 гг. обнаружит не только неожиданную
«перекличку времен», но и даст возможность понять, сколь многое изменилось с
тех пор, как усовершенствовались пропагандистские стратегии, приемы и методы
воздействия на массы — от дилетантских приемов зачастую не очень грамотных
агитаторов до изощренных политических технологий в современной России.
Аргументация партийных и государственных структур, призванная
объяснить «социальные издержки» НЭПа, была выработана не сразу. Ее противоречия
во многом предопределялись неустойчивостью нэповского курса, наспех
определенного, не уточненного в деталях и непоследовательно проводимого. Первой
социальной проблемой НЭПа, на которую был вынужден обратить внимание
агитационно-пропагандистский аппарат, стало введение платности различных
(преимущественно жилищно-бытовых и транспортных) услуг. Плата за многие услуги
(пользование банями, парикмахерскими, трамваями,
жильем) была отменена в 1920—начале 1921 г., причем наиболее радикальными
являлись меры, объявленные как раз накануне перехода к НЭПу. Сами эти услуги
были мизерными, а их качество — невысоким, но пропагандисты получили
идеологический выигрыш, доказывая преимущества рабочего государства. НЭП,
важнейшими элементами которого стали самоокупаемость и хозрасчет, оказался
несовместим с бытовым коммунизмом. С лета 1921 г. начал увеличиваться
прейскурант услуг, за которые взималась плата, устанавливались налоги и уже с
июля 1921 г. вопрос о платности стал предметом широкой дискуссии в городе.
Впервые подробно переход к платности
освещался в статье председателя Совета коммунального хозяйства Петрограда
Иванова, опубликованной в «Петроградской правде» 19 июля 1921 г. По тональности
статьи заметно, как пытались придать этому явлению, во-первых, некую
обыденность и тем самым уменьшить его значимость (говорилось, например, о
возвращении к платности). И во-вторых, какими осторожными оговорками
сопровождалось сообщение о предполагаемых мерах: отмечалось, что они будут
«проводиться в жизнь с большей последовательностью и после всесторонней
подготовки и разработки в этом смысле соответствующих проектов».
Этот осторожный тон, намек на то, что
вопрос еще не решен, в известной мере могли успокоить горожан — так легче
им было примириться с необходимостью платить за все позднее. Таков первый
тактический маневр, предпринятый в данной статье. Второй прием не менее
примечателен: перечисляются льготы, которыми будут пользоваться после перехода
к платности рабочие. Поскольку детали этой схемы еще не были ясны, излагаются
здесь скорее некие идеальные представления о наилучшем порядке распределения
налогов.
Перечислим некоторые из льгот. Плата
за трамвай «для трудящихся» будет уменьшена, поскольку утром допускаются скидки
на оплату проезда — подразумевалось, что именно «трудящиеся» и будут в это
время ездить на предприятия. К этому добавляется и другое: «имеется также
предположение в определенных случаях предоставлять трудящемуся населению право
на бесплатный проезд». Оговорка «в определенных случаях», если оценить ее как
средство успокоения, и не должна была требовать расшифровки: в таком виде ее
эффект был более значительным. Другая оговорка — «имеется также
предположение» – могла служить оправданием, если все же пришлось бы платить и в
«определенных случаях». Трудно сказать, были ли так уж изощренно просчитаны эти
оговорки чиновниками, но объективно они также являлись средством, смягчавшим
восприятие платности. Говоря о том, что «вырешен в положительном смысле и
вопрос о введении платы за освещение, пользование банями и парикмахерскими»,
Иванов подчеркнул, что при «этом имеется в виду для рабочих и служащих
облегчить предполагаемые нормы оплаты за пользование услугами этих предприятий.
Часть бань и парикмахерских будут прикреплены к заводам и предприятиям и
предоставлены в самое льготное пользование». Как видим, и эти предположения
отличаются неконкретностью, но детализация здесь, даже если и была бы возможна,
едва бы смогла примирить горожан с платностью. Если бы расценки оплаты сразу
были бы четко обозначены в денежных показателях, это немедленно осложнило бы
«увещевательный» и не очень обязательный разговор ожесточенными спорами и
скрупулезными расчетами потенциальных налогоплательщиков.
Аморфность и расплывчатость
публикуемых «Петроградской правдой» сообщений о грядущем переходе к платности
хотя и могли считаться в ряде случаев достоинством, но вместе с тем имели и
оборотную сторону: рост слухов. Последние стали неизбежны и как следствие туманности
намеков на самое «льготное обслуживание», и как реакция на умолчания чиновников
(вопрос о льготах при оплате освещения жилищ, например, был ими обойден), и как
проявление общего недоверия к государственной политике, которую подозревали в
корыстности. «Красная газета» уже в августе 1921 г. была вынуждена заметить
слухи, бытовавшие среди «досужих обывателей».1 В опубликованном ею сообщении «В
исполнительном комитете» необходимо отметить несколько приемов, призванных
нейтрализовать или хотя бы частично развеять слухи. Во-первых, подчеркивалось,
что «вопрос только обсуждался особой комиссией и лишь вчера исполнительный
комитет принял решение».2 Слух, как видим, не опровергался прямо, но его
значимость преуменьшалась ироничной оценкой тех, кто его передавал («досужие
обыватели»), и указанием на его беспочвенность в прошлом (но не в настоящем).
Это предварительное замечание служило для того, чтобы смягчить восприятие уже
достоверной информации о платности, которая содержится здесь же. Второй прием,
примененный газетой, вскоре станет обычным при разъяснении почти всех нэповских
акций: подчеркивалось «важное значение этой меры для борьбы с дармоедами и
лодырями». Здесь же обращалось внимание на то, что «введение платы должно
повести к улучшению постановки дела в банях, прачечных, парикмахерских».3 Борьба с дармоедами была созвучна эгалитарным
настроениям, присущим многим горожанам, и, конечно, возражений вызывать не
могла; еще меньше протестов должно было вызывать улучшение качества услуг.
Следуя этой тактике, и формулировал свое понимание платности
публицист «Красной газеты». Никаких деталей того, как улучшится положение
горожан после введения платности и какие лодыри здесь имелись в виду, газета не
приводит.4 Вероятно, это не
случайно: во-первых, отсутствовал еще опыт пресловутого «улучшения», которое на
первый взгляд могло показаться парадоксом, и, во-вторых, было очевидно, что
пострадавшими здесь станут не только дармоеды. То, что подлинные причины
перехода к платности были иными, нежели только забота о «людях труда»,
свидетельствовало выступление одного из руководителей Петроградского райкома
РКП(б), некоего Аршавского, перед менее широкой аудиторией — на собрании
агитаторов района 26 июля 1921 г.: «Мы должны восстановить финансовое
равновесие и для того мы перейдем к платности».5 Власти понимали, что эта мера вызовет массовое
недовольство и потребуются подробные разъяснения. Прежде чем перейти к их
изложению, попробуем определить известные пропагандистам аргументы против
введения платности, прозвучавшие среди горожан.
Отметим прежде всего, что эти возражения были слышны не только
на рабочих, но и на коммунистических собраниях.6 На общерайонном собрании членов РКП(б)
Петроградского района один из выступавших предложил «услуги рабочим оплачивать
учреждениям и предприятиям», причем «услуги учреждениям и предприятиям должны
оплачиваться государством». Это мотивировалось тем, что «введение оплатности
лишь закрепостит рабочих и наши новые тарифы никогда не успеют за новыми
ценами»;7 характерно, правда,
что против «платности вообще» оратор не возражал. В этом протесте примечательна
не явная, но все же ощутимая связь с коммунистическими постулатами.
Перекладывание налогов и повинностей с неимущих на имущих было очень похоже на
классовую селекцию времен военного коммунизма, особенно в ее комбедовском
варианте. Здесь это проявляется несколько парадоксально: роль «имущего» играет
государство. Логику этого аргумента, однако, едва ли можно счесть неожиданной:
трудно было сразу, без каких-либо переходов и оговорок предложить, чтобы за
стирку белья для рабочего платила «буржуазия». Оратор не уточнил, почему
платность «закрепостит» рабочего и что такое вообще «закрепощение», но сам
термин употреблен, возможно, не случайно: он негативен именно в контексте
«обличительной» (народнической и большевистской) литературы.
Целый компендиум возражений против платности представил в своей
статье «Еще о налогах и платности» Я. Никулихин: «Как нам выгодны налоги и
плата, когда приходится расходоваться, жалованья мы получаем мало. Какой расчет
брать большую сумму с торговцев, раз они переложат на покупателя. Какой расчет
государству рабочих и служащих по командировкам и отпускам возить с платой (за)
ж.д. от своих предприятий и учреждений; таким образом перекладывать из одного
кармана в другой. Раз большевики вводят на все плату, то какая же разница тогда
между советским и буржуазным строем».8
Я. Никулихин правильно отметил те вопросы, которые могли быть
заданы в связи с переходом к платности. Круг таких вопросов можно было
расширить и при этом обнаружить еще больше несуразностей, но стоит подчеркнуть
другое: эти проблемы отмечал прежде всего публицист, но на них мало обращали
внимания сами горожане. Пожалуй, единственный контраргумент среди перечисленных
здесь (о перекладывании части налогов с торговцев на покупателей) был
популярным среди петроградцев, но вызвано это было тем, что продавцы объясняли
рост цен на рынках именно усилением налогового обложения. Прочие же вопросы ни
озабоченности, ни праздного интереса не вызывали, и, вероятно, проблема была
обозначена Я. Никулихиным, исходившим только из предположения о том, что могло
волновать горожан.
Главное, что интересовало горожан, если иметь в виду их
индивидуальные отклики, а не только формально-логические выводы, в которых
упражнялись публицисты, — это увязка платности и вообще роста цен с
повышением тарифов оплаты труда. Так, один из выступавших на общем собрании 4-й
государственной фабрики производства одежды 3 августа 1921 г. возмущался тем,
что «жалованье еще не увеличено, а все уже увеличено»; здесь же он привел
«пример о железной дороге и трамвае».9 Таких свидетельств немало, и тем удивительнее,
что агитаторы на собраниях и публицисты в прессе старались этих реплик не
замечать. Трудно сказать, было ли это сделано намеренно (данную проблему так и
не удалось решить до окончания НЭПа), но основное внимание при разъяснении
платности агитпропработники обращали на другое: какую выгоду от этого получит
рабочий. Вообще замена горожанина как объекта идеологического воздействия
рабочим весьма характерна для тогдашней агитпропработы. Она имела приметную
классовую направленность и обращалась не ко всем слоям общества, а лишь к тем,
которые считались опорой власти. Как воспримут переход к платности иные группы
и прослойки, которых было много среди горожан — студенты, преподаватели,
врачи, ученые, служащие государственных учреждений, — пропагандистов не
интересовало. Они традиционно ориентировались на рабочего, учитывая его
лексику, обычные стереотипы и логику его мышления. Они подчеркивали только его
выгоды, даже если случалось, что эти выгоды получали и другие. Изредка, правда,
в ряде газетных статей вместо слова «рабочий» проскальзывало слово
«трудящийся», но содержавшиеся здесь сведения о порядке предоставления льгот
четко показывают, что имеются в виду именно рабочие, занятые на фабрично-заводских
предприятиях. Это может показаться упущением агитработников, призванных
способствовать большевизации всего российского общества, а не только его
части — если не присмотреться к общей канве, мотивировкам и аргументам
всех вариантов выступлений (печатных и устных), посвященных переходу к
платности. Объект воздействия и не мог быть иным — он определялся
характером самого воздействия.
Обозначить другой объект — значит изменить самую структуру
и логику агитационно-пропагандистской работы, ее основное ядро, значит оборвать
цепочку соотнесенных между собой клише, которые намечали осевые конструкции
различных систем интерпретации. Основной прием пропагандистов — обнадежить
разочаровавшихся тем, что они поставлены в лучшие условия, нежели другие, и
подробно разъяснить эти «лучшие условия», сказать, почему ему станет лучше,
если другие окажутся в худших условиях, станут платить больше налогов и вообще
платить там, где рабочие не платят. Без этой другой, «потерпевшей» фигуры
«агитация за счастье» была бы невозможна.
Целый перечень тех преимуществ, которые дает рабочим переход к
платности товаров, услуг и уплате налогов, перечислил уже упоминавшийся нами Я.
Никулихин в статье «Налоговая политика советской власти» — первом
развернутом и системном выступлении, опубликованном в городской печати. Отметив
вначале, что «все то, что Советская власть бесплатно… предоставляла населению
за последние годы революции», он признал: «по этому поводу сейчас много ходит
различных толков».10 Сравнение с прошлым, казалось, невыгодное для
пропагандиста, позволяет ему, однако, лишний раз подчеркнуть альтруизм
Советской власти, а фраза «много ходит… толков» построена так, что может
вызвать у читателей недоверие к слухам, явно нежелательным для властей. Одна из
главных задач налога — задержка обесценивания денег, а это, как
подчеркивает Я. Никулихин, выгодно рабочему. Не менее выгоден ему и налог на
торговцев и частных предпринимателей. Железнодорожный налог позволит сократить
число мешочников. Промысловый налог даст преимущество кооперативным артелям и
товариществам перед «частником». Налоги позволят снять с государственного
иждивения лодырей, плата за квартиры позволит их отремонтировать. Прежде
бытовыми услугами и пайком пользовались все, невзирая на их достаток, —
теперь же налоги этого не допустят, а «действительно рабочим будут даны
преимущества, будут скидки во многих налогах». Рабочим здесь же посулили еще и
другое — «будет соответствующим образом повышена и тарифная оплата труда»,11 а установление квартирной платы приведет к
«уплотнению» квартир. Предваряя неизбежный вопрос о том, не вызовет ли
повышение налогов рост цен на рынках, автор дает ответ, который можно назвать
даже неожиданным: поскольку продукты на рынок везут крестьяне, которые не очень
много платят за проезд, то дороговизны не стоит опасаться.
В целом эта аргументация близка к той, что применялась при
объяснении платности — возможно, на первых порах она и рассматривалась как
ее составная часть. Типичны для этой системы доводов и те противоречия,
недомолвки, умолчания и «классовый подход», которые так отчетливо выявились в
агиткампаниях лета–осени 1921 г. Не очень приятное для рабочих сообщение о том,
что налоги придется платить и им («без этого нельзя»), тут же смягчалось оговоркой
о том, что для них «будет соответственно повышена и тарифная оплата труда».
Последний тезис и был, пожалуй, единственным, который учитывал наиболее частые
пожелания горожан. Этого нельзя сказать о тезисах других, чья логика в
повседневной реальности быстро утрачивала свою безупречность.
При изложении таких аргументов, во-первых, часто использовалось
понятие «общественной пользы» — но горожанин оценивал их привлекательность
в зависимости от того, станет ли жить легче ему, а не обществу, не кооперативным
артелям и товариществам. Во-вторых, для него понятнее была простая, а не
опосредованная связь между тем, что он отдаст, и тем, что он получит. Указание
на то, что потеряют и другие, было для него слабым утешением. В-третьих,
филиппики, направленные против лодырей и спекулянтов-мешочников, он мог
воспринять и как обращенные против него: простои, отказы от «черной» работы и
самоснабжение были обычны на предприятиях, а значительное число мешочников
составляли, как известно, сами рабочие. В-четвертых, в ряде случаев та цепочка
аргументов, согласно которой налог приносил выгоду именно трудящимся, выглядела
громоздкой и спорной. Контрагентом частников на городских рынках являлись не
только крестьяне, а в «буржуазные» квартиры не все желали вселяться: они находились
далеко от места работы и требовали много дров для отопления.
О льготах для рабочих уже было сказано выше — часть из них
вскоре отменили, другие льготы не являлись значимыми. Рост цен на рынках лишь в
малой степени зависел от железнодорожных тарифов — здесь в значительной
мере сказалось повышение прямых налогов на торговцев, которые, как многие
считали, перекладывались на покупателя. Об этом часто в то время говорили
рабочие, что вызвало реплику Я. Никулихина: «Нэпманы иногда обходят налоги… да при этом ради лицемерия… кричат, что их
обирают, что дороговизна-то, мол, существует от этого в значительных слоях
рабочих… еще держится этот предрассудок». Опровергая этот довод, Я. Никулихин
отмечал «действительные причины их криков против налогов, а именно сокращение
барышей».12
Несостоятельность многих из этих аргументов, конечно, стала
заметна не сразу — и не случайно. Опыта налоговой политики пока еще не
было, а недостаток опыта работы «советского» рынка обусловил появление
логически безупречных, но далеких от реальности моделей отношений покупателя и
продавца. Иной аргументация и не могла быть. В ней смешаны и предположения о
будущем, неясном еще и для самих архитекторов НЭПа, и идеологемы прошлых
лет — отсюда и ссылки на «уплотнение», и льготы для рабочих. Общая
доминанта статьи — все, что делается, прямо или косвенно, идет на пользу
«трудящимся». Говорится об этом почти без оговорок, настойчиво,
целенаправленно, во многих случаях логично, при апелляции к житейскому опыту.
Проверить подлинность этих доводов можно было только позднее — но позднее
обнаруживается уже и привычка к новому порядку вещей, многие «отрицательные»
стороны НЭПа воспринимаются уже посредством упрочившихся клише, понятных и
приемлемых, со многими из них примирились, уже имея возможность детально
сравнить прошлое и настоящее, столь отличавшееся от военно-коммунистической
разрухи.
Шаткость первоначально (и, возможно, наспех) подготовленных
аргументов заставила прессу спустя несколько недель вновь вернуться к данной
теме. 17 августа 1921 г. в «Петроградской правде» была опубликована уже
отмеченная прежде статья Я. Никулихина «Еще о налогах и платности». О мотивах
этого недвусмысленно, хотя и чуть расплывчато, сказано в начале статьи:
«Финансовая реформа Советской власти пройдет не без затруднений. Белогвардейцы,
меньшевики, эсеры попытаются несомненно на налоге и платности нажить себе
политический капиталец».13 Тем самым косвенно признавались и
схоластичность некоторых аргументов, и то, что не все оценивали платность так,
как этого хотелось властям.
Примечательно, однако, что замены аргументации не произошло. В
статье содержится лишь более подробное объяснение обнародованных прежде тезисов. Правда, иногда
различались их комментарии. В частности, по-другому рассказывалось о том,
почему рабочий не должен опасаться повышения налогов на торговцев. Отмечалось,
что на рынках трудящиеся покупают мало, а чаще это делает «буржуазия», она-то и
оплачивает в основном те налоги, которыми облагаются торговцы. Заметим, что
представление столь различных версий в течение немногим менее двух недель вряд
ли могло способствовать повышению доверия к таким разъяснениям. Я. Никулихину
показался выигрышным и еще один новый аргумент: «в буржуазном государстве за
все услуги, за квартиру и т. д. плата взималась значительно высоких размеров,
чем эксплуатировалось население»14 — в Советском же
государстве эксплуатации нет. Подразумевалось, видимо, что это быстрее примирит
рабочих с платностью — но едва ли в данном случае задавали себе вопрос о
том, интересовались ли российские рабочие положением их зарубежных «братьев» по
классу и считали ли они низкий уровень их жизни достаточным поводом для того,
чтобы испытывать удовлетворение.
Характерно, что во время выступлений пропагандистов уже не в
прессе, а на фабрично-заводских собраниях речь шла преимущественно о льготах.
Пресса, конечно, тоже об этом писала, но не освещала вопрос о льготах
сколько-нибудь подробно. Как пример можно привести упомянутую вторую статью
Я. Никулихина, где весьма туманно говорилось о том, что «в некоторых областях
государственных услуг… плата взиматься не должна» — примечательны
здесь слово «некоторых» и замена обещания «не будет» обязательством «не
должна». На фабрично-заводских собраниях же, как это видно из их протоколов, в
докладах о платности и налогах обращалось внимание чаще всего только на льготы.
Об иных ее последствиях или сообщалось скороговоркой, или не говорилось вовсе.
Такой акцент на льготах мы встречаем и в процитированном выступлении Аршавского
26 июля 1921 г., и в выступлениях многих ораторов на различных митингах,
собраниях и заседаниях вплоть до начала 1922 г.15
Власти не могли не учитывать этих настроений, и, действительно,
ряд льгот по оплате квартир, пользованию трамваем и электричеством рабочим был
предоставлен. Но некоторые льготы постепенно и отменялись. Так случилось с
оплатой проезда на трамвае. Уже во второй половине 1921 г. льготный утренний
тариф был отменен — как сообщала печать, им пользовались не только
трудящиеся. Характерно, что при этом никакой разъяснительной кампании не
проводилось. Была лишь помещена в прессе краткая информация об этом решении и
не менее краткая его мотивировка. О компенсации «подлинным» рабочим не было и
речи; впрочем, не являлась бурной и реакция их самих. Она почти не отразилась
не только на страницах печати, но и на фабрично-заводских собраниях, где о
хозяйственных проблемах его участники еще могли высказываться свободно.
Ряд аспектов перехода к платности разъяснялся особо, возможно,
ввиду того, что здесь затрагивался вопрос о так называемых «революционных
завоеваниях». Внимание обращалось, например, на оплату жилья. Помещенное в
«Красной газете» 10 августа 1921 г. сообщение «Введение квартирной платы» было
кратким: говорилось о том, что плата за квартиру составит «примерно… 1/20 бюджета трудящегося» и что «в рабочих районах
квартирная плата будет взиматься в значительно меньших размерах».16 Как видим, отчетливо проявляется та же схема
интерпретаций платности, образцы которых изучены ниже. О том, что такие схемы
были окостеневшими и не всегда учитывали реалии постоянно смещавшихся рамок
нэповской политики, свидетельствует статья «Для чего плата за квартиру, за
воду», опубликованная неким «Слесарем» в январе 1922 г.17 Новацией здесь является лишь признание того,
что при новом порядке труднее придется не «буржуазии», а бедноте, «которой,
по-видимому, прежде жилось легче». Летом 1921 г. об этом говорилось не столь
откровенно (реликтом такого подхода и стала оговорка «по-видимому»), но в 1922
г. не замечать этого уже было нельзя, учитывая опыт первых месяцев НЭПа.
Вместо оптимистических намеков на то, что бедняки ничего не
потеряют, но многое приобретут, здесь присутствуют более сдержанные ноты:
«бедноте надо сказать: временно необходимо примириться с настоящим положением».
В публикациях лета 1921 г. оговорки о том, что и рабочие могут испытать
неудобства при переходе к платности, как-то терялись за перечнем полагающихся
им льгот. Здесь акцент иной — вместо подробного разъяснения того, как им
будут помогать, сообщается только о том, почему необходима платность
(«хозяйство страны расшатано, его надо наладить, укрепить»). Далее следует
пассаж, заставляющий усомниться даже не в том, писал ли это слесарь —
текст явно принадлежит человеку, не чуждому газетному ремеслу и не боящемуся
работать «со 100 % производительным трудом». Возникает сомнение в том, было ли
это рассчитано на «трудящихся» или перед нами фрагмент не предназначенных для
них келейных разговоров, обнародованных случайно: «Надо искусственно18 заставить всех работать выше 100 %
производительного труда,19 а это возможно только тогда, когда даром
ничего не дается, все надо оплачивать. …Пусть все становится платным, не
страшно: в частности, больше напряжения в работе, больше разного производства
товаров в общем — а это и нужно для улучшения быта рабочих и для
переустройства быта страны на социалистических началах».20
Инструкции о том, как надо «заставить всех работать выше 100 %»
и почему для этого нужна платность, возможно, являлись импровизацией. Текст,
конечно, не типичен в ряду других агиток о преимуществах платности, но он
типичен по своей канве, предусматривающей поиск утилитарных выгод перехода к
платности. Итак, там, где начинался разговор призывом не бояться платности, он
заканчивался призывом не бояться работать. Этому можно дать лишь одно
объяснение — тема платности считалась к началу 1922 г. достаточно
разъясненной, и можно было поговорить и об интенсификации труда.
Вместе с тем в 1922 г. вновь вопрос о платности оказался в
центре общественных дискуссий. Это было связано с переходом к платности
образования. Споры об этом имели куда более ожесточенный характер, чем это
наблюдалось во время кампании 1921 г. Можно попытаться дать этому следующее
объяснение. Плата за обучение воспринималась тогда намного серьезнее как
реальная угроза бюджету горожан. Можно было не ездить на трамвае и не
пользоваться баней (или делать это очень редко), но нельзя было отказаться от
обучения детей. Положение представлялось уже безвыходным, платить надо было
обязательно. Можно также предположить, что масштабность общественной критики в
данном случае вызывалась и имевшимся опытом «смягчения» перехода к оплате
посредством установления льгот и т.п. На поверку эти меры «смягчения» оказались
либо малоэффективными, либо вовсе фикцией: едва ли рабочие могли столь же доверчиво,
как в 1921 г., выслушивать обещания (а их не замедлили дать, о чем будет
рассказано ниже) возможных уступок «пролетарскому элементу». Отметим и то, что
позиция «верхов» в этом вопросе являлась противоречивой. Были опубликованы и
жестко запрещающее взимание платы «распоряжение по Наркомпросу» 30 сентября
1921 г. о привлечении к «строжайшей ответственности всех виновных в сем
должностных лиц»,21 и
менее директивные, но с набором не менее жестких возражений тезисы Центрального
комитета Всероссийского Союза работников просвещения и искусств, в которых
платность школы была названа «прямой угрозой непосредственным интересам
пролетариата, вопиющим нарушением советской просветительной политики».22
Разногласия эти не были следствием бюрократических неувязок, но
отражали различные точки зрения на будущее системы образования. Разговоры о
необходимости платить за обучение начались в первой половине 1922 г. Школы и
культпросветучреждения были сняты с централизованного снабжения с 15 сентября
1922 г. и переведены на местное снабжение. О плате за их посещение ничего не
говорилось в документах центральных органов власти, но, понятно, содержать их
только с помощью бюджетов местных учреждений было трудно. Плата за обучение
стала поначалу назначаться явочным порядком, иногда без огласки, что только
подчеркивало ее не очень легитимный характер. Выбор в пользу платной школы в
этих условиях не казался окончательным, что могло инициировать более
энергичные, чем прежде, протесты.
Однако, если рассматривать кампании по разъяснению платности
школ, едва ли можно говорить о существенной модернизации той системы
аргументов, которая возникла и приобрела разветвленность в 1921 г. Мы встречаем
здесь все тот же набор уже традиционных приемов. На общем собрании коллектива
РКП(б) 1-й государственной табачной фабрики совместно с беспартийными 27 июля
1922 г. доклад о платности вообще имел «чисто иллюстративный характер». Реплику
здесь вызвало лишь постановление коллегии Наркомпроса (мимо него нельзя было
пройти, ибо оно «промелькнуло в печати»), и реплику своеобразную: «Это не есть
высшее учреждение».23 Такой ответ представлял собой специфическую
«отписку»: не подозревая об амплитуде будущих споров, все же предпочитали не
бросать лишних головешек в огонь дискуссий. Это подтверждается и реакцией на
выступление одного из рабочих на губконференции ВСРМ (Всероссийского Совета
рабочих-металлистов) 4–8 июля 1922 г.: пожаловавшемуся здесь делегату от
Балтийского завода Викентьеву («У меня 5 чел[овек] детей, из них четверо должны
в школу ходить. Я был на школьном собрании и мне сказали, что летом я должен
заплатить по 1 млн. рублей за каждого… У меня нет денег оплачивать школы… Для
чего мы боролись»)24 —
ответ был дан простой и неожиданный: «Если вам кто-либо скажет, что живет на
свой основной заработок, не верьте».25
Позднее, однако, уже нельзя было отмахнуться от замечаний не
очень-то относящимися к сути дела аргументами — слишком много людей
порицали эту меру. В частности, критика платности в школах прозвучала во время
прений на губернской конференции Всероссийского Совета рабочих-металлистов в
начале августа 1922 г.26 Кампания стала двигаться по своей привычной
колее. «Образование будет проводиться за плату, снисхождение будет
предоставлено только пролетарскому классу», — сообщалось на одном из
рабочих собраний в марте 1922 г.27 Это был первый и привычный зачин кампании, и
вот каким было его продолжение в июле 1922 г.: «Все школы будут платные и все
обязаны будут платить за обучение детей… рабочие, которые получают малый оклад,
платить не будут, а будет взиматься общий гражданский налог в пользу народного
образования, какой будет взиматься со всех граждан».28
Ставшие привычными схемы
интерпретации платности можно обнаружить и позднее, например, в докладе,
прочитанном на общем собрании конфетно-шоколадной фабрики 29 сентября 1922 г.
Докладчик, отметив, что «очень многих удивляет этот вопрос», новых доводов так
и не привел: «Если в настоящее время не ввести платности в школах, то нет
никакой возможности удержать их и они сами собой закрылись бы».29
Очевидно, что такой ответ должен был
быть дополнен объяснением того, почему же в предыдущие годы, в условиях войны и
разрухи, хозяйственного коллапса государства, школы были все же открыты. Но об
этом предпочитали не говорить, и, вероятно, не только потому, что было трудно
подобрать аргументы. Скорее, это не казалось необходимым — предварявшие
кампанию по введению платного образования другие агиткампании (платность услуг,
концентрация промышленности, самоокупаемость) сделали привычными утверждения о том,
что государство не может содержать за свой счет убыточные заводы, клубы,
театры, жилищное хозяйство. Школами этот перечень продолжился — нужно
только было представить их в том же социально-экономическом контексте.
Кампания по разъяснению платности образования, хотя и проводилась намного
позднее, чем другие кампании, тем не менее, если учитывать их содержание,
естественно считалась их продолжением. Здесь мы отчетливо обнаруживаем одно
примечательное явление: когда возникала необходимость объяснить реалии
повседневной жизни в других, изменившихся условиях, при иной степени
общественного интереса к дискутируемому вопросу — пересмотреть или просто
перетасовать аргументы, приспособить их к новой ситуации не очень-то и хотели.
Надеялись на уже изготовленные клише — и это имело особую значимость,
поскольку затверженные истины могут быть восприняты более аксиоматично, чем
иные, яркие, не стершиеся от частого употребления, но и не бесспорные доводы.
Если было что-то новое в данной агиткампании, то это попытки тщательнее, чем
прежде, смягчить противоречия между нэповской практикой и представлениями о
новом, справедливом обществе, не без усилий пропагандистов запечатлевшимися в
сознании людей после Октября. Такие попытки были привычны в других
агиткампаниях (о сущности НЭПа, о передаче государственных предприятий частному
капиталу), но в «социальных» кампаниях они наблюдались не часто.
Характерной по логике и комбинации
аргументов была статья З. И. Лилиной «Является ли введение платы за обучение
нарушением коммунистической программы», опубликованная в «Петроградской
правде».30 Автор
оговаривается, что затрагивает «вопросы, которые занимают не только товарищей
коммунистов, работающих в области народного образования, но и широкие
коммунистические массы вообще».31 Этим, возможно, объясним и определенный налет
«ортодоксальности» и жесткого схематизма, присущий работе, и отсутствие
аргументов, более близких другим прослойкам горожан. Перед нами свое-образный
«идеологический» инвариант интерпретаций платности — рассчитан он прежде
всего на строго определенные политические группы. Он четко отделен от других,
«житейских» блоков аргументов, уже известных нам (о льготах, о возможности
освобождения от уплаты за обучение), и использует по преимуществу политические
постулаты. Аргументация здесь является не только разветвленной и адресной, но и
разделенной: совокупность доводов (и «идеологических», и «житейских») можно
обнаружить крайне редко, каждой группе предлагается нечто, ей понятное и
близкое (или предполагаемое как близкое).
Сообщая о том, что бесплатное и
обязательное общее и политехническое образование всех детей до 17 лет
предусмотрено Программой РКП(б),
З. И. Лилина задает вопрос: «Не отказываемся ли мы введением платы за обучение
в наших школах от одного из основных пунктов нашей коммунистической программы?
Не делаем ли мы под влиянием НЭПа поворота направо?».32 Ответ дается несколько неожиданный: нужно
выяснить, как следует понимать платность и бесплатность в коммунистическом
обществе. Злободневность вопроса тем самым смягчается футурологическими
экскурсами и требованиями терминологической чистоты. Далее мы встречаемся со
своеобразной «диалектикой» автора. Оказывается, обучение при коммунизме будет
одновременно и платным, и бесплатным — платным, поскольку «члены общества»
будут знать, какая часть производимых ими продуктов предназначена для нужд
школы, а бесплатным — «поскольку за обучение детей будет платить не каждый
родитель в отдельности, а все общество в целом».33
Поначалу даже трудно определить, что
перед нами — импровизация, упростившая и без того не лишенную схоластики
догму, или упражнения в формальной логике. Но нас здесь интересует
другое — практическая значимость подобных доводов в системе аргументации о
платности. Очевидно, эти теоретические изыски призваны не столько объяснить
платность, сколько оправдать отход от коммунистической программы, вернее,
доказать, что программные постулаты остались незыблемыми. Для этого прежде
отшлифованные аргументы явно не годились. Им были свойственны сугубая
приземленность и акцент на льготах, обнадеживающих тем, что будут платить
другие, — едва ли это могло быть «при коммунизме». Мы не обнаруживаем
здесь синтеза аргументов, в равной мере обращенных к коммунистам и как к
политической группе, и как к части того социума, который был также недоволен
платностью. Обе части аргументации — «житейская» и «идеологическая» —
не переплетаются, не уточняют и не дополняют друг друга. Они просто
сосуществуют, и, как видим, весьма обособленно. Этим объективно достигается
адресность «агиток», но адресность весьма своеобразная. Каждой группе дается
то, что она может «переварить», но не дается «лишнего», что нарушает
стройность, простоту и доходчивость «агиток», а значит, и их эффективность.
Трудно сказать, было ли это сделано нарочито или произошло случайно, в силу
привычной для пропагандистов градации подходов к слушателям, — но отрицать
значимость этого невозможно.
Анализируя механизмы формирования
аргументации платности, можно отметить следующее.
1. Аргументы «конструировались» не по
намеченному плану, а наспех, с целью объяснить то, что и для самих агитаторов
не было ясным. «Систематичность» им была придана позднее, и это не случайно:
слишком часто на первых порах менялась та практика, которую следовало оценить.
Эта поспешность имела и позитивные для агитаторов последствия —
аргументация оказалась своевременной. Первичные впечатления, не будь попыток
дооформить их сразу пусть поверхностными, но все же направляющими их в «нужное»
русло интерпретациями, могли быть и другими. Запоздалые попытки «поправлять»
эти впечатления после того, как они упрочились, имели бы куда меньший
пропагандистский эффект. Наспех «встроенные» в дискуссии аргументы во многих
случаях изменяли вектор еще неустойчивых и только зарождающихся оценок,
подсказывая им те рамки, в которых они должны были развиваться.
2. Вследствие этого неизбежной стала
противоречивость многих аргументов. Отчасти это диктовалось быстро меняющейся
нэповской практикой. Создавались новые интерпретации, но оставались зачастую
неизменными и прежние объяснения. Последние редко опровергались публично: это
могло обнаружить или прямой обман, или безответственность обещаний. Но могли ли
эти системность и согласованность аргументов быть таким уж очевидным
достоинством для агитпропработы? Для воздействия на горожан во многих случаях
боvльшую
значимость имели быстрота, доходчивость и непосредственность ответа на
сиюминутно актуальный вопрос, чем громоздкая система увязанных между собой
доводов, разъясняющая все стороны данного вопроса, независимо от того, в какой
степени проявлен к нему общественный интерес.
3. Необходимо отметить сугубую окостенелость схем, созданных для
объяснения социальных проблем НЭПа. Приобретя однажды законченный вид, они
почти не менялись, хотя менялись обстоятельства, которые они призваны были
объяснить. Трудно сказать, было ли это только недостатком. Ежедневная
повторяемость одних и тех же доводов, лишь слегка варьируемых в зависимости от
образованности агитатора и его аудитории, создавала более устойчивую и более
предсказуемую реакцию на них. Это было бы сделать сложнее, если бы аргументы
менялись чаще и не были бы затвержены как клише. Привыкание к аргументам,
достигнутое не сразу, в спорах, путем угроз и разъяснений, уступок, различных
манипуляций и ухищрений, становилось ценным капиталом, независимо от того,
смогли ли это в полной мере оценить политпросветработники.
4. Возможно, неизменности аргументов способствовали и отсутствие
во многих случаях диалога агитаторов с низами, обрыв той обратной связи,
которая могла быть элементом переосмысления прежде заявленной позиции. Самую
реакцию масс, конечно, нельзя было отрицать: они с чем-то спорили, что-то
опровергали, с чем-то соглашались. Но возражения «снизу» касались обычно тех
«правил игры», которые были установлены официозными структурами, —
требовалось лишь четкое соблюдение. Самое содержание «игры» особых споров не
вызвало.
5. Аргументация
апеллировала не ко всем горожанам и в этом была довольно последовательной.
Может показаться противоречием то, что агитаторы постоянно оттеняли «классовый
подход», обращаясь при этом и просто к жителям, а не только к пролетариям. Если
же внимательно присмотреться к общей канве аргументов, то заметно, что их
адресатом предпочитали видеть людей лояльных — иначе как объяснить, что
надеялись на позитивный отклик, говоря о борьбе с «дармоедами», общественной
пользе и противодействии «буржуазии». В такой ситуации использование тезиса о
льготах представляется не только логичным, но и неизбежным и естественным.
Можно по тем кодам аргументации, о которых мы знаем, создать «усредненный»
портрет объекта кампании по разъяснению платности. Это человек, в чем-то
сомневающийся, но «свой», он примиряется с худшим, но надеется на лучшее, он
готов идти навстречу властям, но идти не очень торопливо. Он постоянно оглядывается,
но его легко уговорить. К этому человеку и примерялись агитаторы, верстая под
его фигуру соответствующие идеологические «одеяния» — не всегда соизмеряя
его с человеком реальным. В этом образе можно найти и нечто от автопортрета
агитатора. Трудно предположить, что, проговаривая какой-либо тезис своим
слушателям, он не проговаривал его и себе, не испытывал на себе воздействия
различных доводов, не предварял монолог в аудитории диалогом с собой. Отсюда и
многое, неуловимо спутавшееся в его речах и публикациях: догма и прагматичный
расчет, пафосность и приземленность, простота и сложность.
Платность являлась лишь одной из тем, «правильное» освещение
которых стало обязанностью агитпропработников в первые годы НЭПа. Другими
темами были задержка выплаты заработной платы, рост цен, взыскание налогов,
передача квартир их владельцам.
Задержки выплаты стали привычными уже в 1921 г.34 Особый размах это явление приобрело в
1922—1923 гг. — именно тогда, когда денежная часть заработка стала заметно
преобладать над натуральной. Такая задержка в условиях галопирующей инфляции
вела к ощутимому падению реальных заработков. Жалованье начислялось по индексу
цен на 15-е число каждого месяца,
а выдавалось 20—22, а нередко и позже. За неделю задержки жалованья денежная единица —
совзнак — теряла 15 % своей стоимости.35 Задержка жалованья вызвала волнения на
предприятиях36 и
стала одной из главных причин многих трудовых споров в 1923 г.37
Причины задержки отчасти были связаны с кризисом 1923 г.
Взвинтив цены на свою продукцию и столкнувшись с невозможностью ее сбыта,
тресты стали испытывать кредитные затруднения, не получали денежного
обеспечения по векселям, нуждались в наличных деньгах. В этих условиях на
покупку сырья и материалов стали отпускать средства, предназначенные для оплаты
труда рабочих.38
Печать неохотно касалась этой темы. По ее публикациям заметно,
что газетные работники либо не очень хорошо разбирались в хитросплетениях
кризиса, либо не желали докапываться до подлинных его причин. Одним из первых
задержку выдачи зарплаты был вынужден объяснить публицист Р. Арский, очевидно,
специализировавшийся на трактовке социальных проблем НЭПа в «Петроградской
правде».
В статье «Наши задачи»,39 назвав задержку временным явлением, он так
обозначил ее основную причину: «Наши фабрики гознаков не могут так быстро
приспособиться к тому увеличению производительности, которая от них требуется».
Если бы хотели еще проще объяснить кризис, это удалось бы не сразу. Причиной
случившегося называлась только лишь плохая работа печатного станка: сложнейшая
проблема сведена к досадной технической оплошности. Покончив с разъяснением
кризиса, автор тут же предостерег рабочих: «Перебои с выплатой денег ни в коем
случае не должны вызывать каких бы то ни было перебоев в работе промышленных предприятий».40 Если при объяснении платности внимание
обращалось на то, почему это нужно и чем это выгодно, то здесь разговор о
выгодах заменяется другим — рассказом о том, почему нельзя протестовать.
Схема рассказа проста: если остановить выпуск продукции, нечем будет торговать
с деревней, и это приведет к ухудшению продовольственного снабжения, что
затронет прежде всего рабочих, а не спекулянтов.41 Эта схема была уже давно опробована в
антистачечных кампаниях первых послереволюционных лет, но здесь ее можно
оценить как своеобразную агитационную «компенсацию» ввиду скудости схем
интерпретации собственно самого этого явления.
Через несколько месяцев прежде обнародованные аргументы были
дополнены все тем же Р. Арским в статье «Почему мы запаздываем».42 О причинах кризиса ничего нового не
сказано — повторен прежний тезис о том, что не справляются фабрики
гознаков. Зато был продолжен разговор о последствиях кризиса — на сей раз
уже не отрицательных, а позитивных: «Однако, как бы это явление не отзывалось
на положении отдельных лиц, для государства оно имеет некоторое положительное
значение. Дело в том, что такое запаздывание в известной степени регулирует
поток бумажных денег и частично приостанавливает стремительное обесценивание
их, неизбежное при чрезмерном выпуске бумажных денег».43
Обратим внимание на те приемы, которые использует публицист.
Прежде всего отметим его стремление преуменьшить число тех, кто пострадал от
задержки зарплаты — таковыми признаны лишь «отдельные лица». Применение
этого термина было неизбежным в той ситуации, когда требовалось подчеркнуть
значимость «общественной пользы». Возможно, ссылкой на «отдельных лиц» хотели
добиться и определенного «успокоения» масс, представляя, что данное явление не
имеет размаха. Заметна осторожность Р. Арского в том случае, когда он
рассказывает о позитивных последствиях задержки зарплаты. Здесь текст
сопровождается характерными оговорками: «в известной степени регулирует»,
«частично приостанавливает». Публицист знает о том, что инфляция не прекращается
и растет даже во время невыплаты жалованья, он понимает, что это могут видеть и
другие.
Иное объяснение причин задержки мы находим в заметке
«Своевременная выдача заработной платы», напечатанной в «Петроградской правде»
в октябре 1923 г.44 Она
несколько неожиданна для того, кто успел привыкнуть к аргументам Р. Арского.
Причиной являлся, по выражению автора заметки, «отлив денег в деревню»:
«Наблюдающаяся в последнее время задержка заработной платы объясняется тем, что
большая часть средств Республики обращена на реализацию урожая».45 Но касаясь здесь вопроса о том, насколько это
соответствовало действительности, отметим, что данный маневр мог быть
предпринят и не случайно — от того, сколько хлеба удастся закупить
государству, зависел и достаток горожанина. Анализируя выступления в прессе и
на собраниях осенью 1923 г., замечаешь, как меняется тактика агитработников по
сравнению с 1921—1922 гг.: на первом плане оказываются не частные трудности и
незначительные помехи, которые легко исправить, но нечто такое, что обойти
нельзя, с чем надо мириться. Эту тенденцию мы обнаруживаем и знакомясь с
докладом, прочитанным на делегатском собрании «Красного Путиловца» 12 ноября
1923 г. в присутствии 600 человек: «Что же касается несвоевременной выдачи
зарплаты, то приходится считаться с общим положением Треста».46 Такое объяснение даже не содержало привычных
прежде для агитационной практики оптимистических намеков, и, видимо, понимая
это, его пытались смягчить следующей оговоркой: «Союз принимает все меры к
тому, что[бы] индекс приблизить ко дню расплаты».47
Цитируемый нами протокол делегатского собрания «Красного
Путиловца» ценен тем, что мы находим здесь не только перечисление аргументов,
но и низовую реакцию на них. Это позволяет в какой-то мере ответить на вопрос о
том, сколь доверчиво подобного рода доводы
воспринимались массами. Как следует из протокола, «в прениях по данному
вопросу выступило несколько тов[арищей], которые указывали на то, что Союз
больше защищает интересы треста, нежели интересы рабочих. Систематическое
невыполнение колдоговора, недостаточно работает комиссия по охране труда, не
выдается спецодежда, отпуска не даются. Приходится работать в очень худых
условиях».48
Итак, подчеркнут скептицизм по отношению к речи докладчика, но,
что характерно, он обращен не на его аргументы, а порожден сомнением в том,
можно ли вообще верить организациям, которые ежедневно нарушают обещания,
данные рабочим. По тому, сколь часто это происходит, можно оценить и
искренность их объяснений — таковы намеки выступавших, не высказанные ими
прямо, но ощущаемые всяким, кто знакомится с их речами. Примечательно, что на
другом делегатском собрании «Красного Путиловца», состоявшемся 14 декабря 1923
г., был задан вопрос о том, «почему не платят пени за несвоевременную выдачу жалованья»,49 —
возможно, доводы о сложной ситуации в Республике и в данном случае не стали для
рабочих исчерпывающими.
Даже при беглом взгляде на аргументы, объясняющие задержку
жалованья в 1921—1923 гг., заметны их несогласованность, противоречивость и элементарность.
Вряд ли стоит это приписывать только неумелости агитаторов. Задержка жалованья
имела не одну, не две, но десятки причин, во многом различных для каждого
треста, завода или отрасли промышленности. Наслушавшись тревожных сообщений о
катастрофической ситуации в Советской России, рабочий мог неожиданно получить
причитавшиеся ему деньги уже на следующий день — ввиду угрозы забастовки,
изворотливости управленца, с помощью связей добившегося уплаты аванса за заказ
и еще в силу других обстоятельств, никак не связанных с общероссийским
кризисом. Филиация аргументов в этой агиткампании понятна и хорошо
просчитывается: от попыток отмежеваться от проблемы ссылками на ее
«технические» причины до признания ее особой трудности — ввиду того, что
это явление не удалось локализовать и ликвидировать в течение нескольких лет.
Но ни в том, ни в другом случае не была и не могла быть предложена
сколько-нибудь изощренная система доводов. Множество различных причин —
частных, общих, объективных, субъективных и даже случайных — не удалось и
нельзя было обобщить общей «генерализирующей» трактовкой, а ценой за это стала
и фрагментарность аргументов, и их чрезмерная абстрактность.
К числу «социальных» агиткампаний времен нэпа можно отнести и объяснение роста стоимости товаров и
услуг в России в 1922—1923 гг. После отмены карточной системы многие рабочие
были переведены на так называемых государственное снабжение — им
выдавались в счет жалованья товары по «твердым», государственным ценам. Эти
цены, однако, не были низкими. Возникла парадоксальная ситуация: переход на
госснабжение осуществлялся для того, чтобы не дать рынку разорить рабочего, но
цены на рынке в ряде случаев были ниже государственных. Один из публицистов,
побывав среди рабочих, услышал даже «голоса о том, что лучше было бы прекратить
такую выдачу продуктов, а платить дензнаками».50 Вопросы о высоких ценах на продукты в рабочей
кооперации — в ПЕПО (Петроградское единое потребительское общество) звучали на
многих рабочих собраниях.51 Мимо этого явления пропагандисты пройти не
могли, хотя и попытались преуменьшить его масштабы. В статье Г. Болонского
«Государственное снабжение рабочих», в частности, находим такое признание:
«Иногда действительно какой-нибудь второстепенный продукт вроде селедок стоит
на рынке немножко дешевле, и достаточно хозяйке разузнать, что на рынке эти
селедки стоят на какой-нибудь пустяк дешевле, как этот факт облетает весь завод
и начинаются разговоры о жульничестве, о несправедливости и т. д. и т. д.».52 По его мнению, основные продукты в системе
госснабжения были дешевы. Несколько противореча себе, он тут же отметил, что
предполагается выдача заборных книжек для рабочих и служащих, дающих право
заменять один продукт другим. Всего сказанного ему показалось достаточно для
того, чтобы закончить разговор. Но уже несколько месяцев спустя его пришлось
возобновить — дороговизна стала приметой времени и ее нельзя было
разъяснить одной репликой, пусть и высказанной обиходным, низовым языком.
В ноябре 1922 г. в «Красной газете» была опубликована беседа
корреспондента с видным петроградским хозяйственным работником Вейнбергом под
весьма характерным заголовком: «Повышение цен — явление временное».53 «Наблюдающийся бешеный рост цен на
продовольствие и предметы первой необходимости» объяснялся здесь не экономической
разрухой, а «главным образом стремлениями спекулянтов к быстрой наживе».54 Как пример он привел Петроград, где «имеются
значительные запасы хлеба, а вздувание цен на хлеб продолжается».55 Но и Вейнбергу, очевидно, показалось такое
объяснение недостаточным, и он добавил, что «многие спешат, по примеру прошлых
лет, делать запасы».56
Несколько иное объяснение причин инфляции прозвучало в эти же
дни на 1-м государственном кабельном заводе. Здесь докладчик предложил «широко
пояснять рабочей массе то, что дороговизна вызывается необходимостью
стабилизации курса рубля».57 Эту примечательную связку — «негативное
явление — позитивные последствия его» — мы уже могли заметить,
анализируя аргументацию перехода к платности. Она стала почти обязательным атрибутом
агитработы. Есть также основания предполагать, что единой инструкции о том, как
объяснять дороговизну, не было. Труднее определить, что являлось местной
импровизацией, а что — авторизованным пересказом соответствующих
материалов центральной прессы или устных разъяснений, услышанных на собраниях
агитаторов.
Как видим, пропагандистские схемы почти не изменились с июля
1922 г. Основная их доминанта — поводов для особого беспокойства нет.
Успокоения намеревались достичь, используя следующую цепочку доводов: если
причины для кризиса несущественные, то и само это явление не будет долговечным
и вскоре исчезнет. Возможно, пропагандистам и удалось доказать незначительность
причин дороговизны — но в тот момент, когда инфляция понижала заработок
горожан весьма значительно, этого было мало. Петроградцам не так и важно было
узнать, в силу каких случайных обстоятельств повысились цены. Их, скорее,
интересовало, когда это кончится и какие меры предпринимают власти, — а
вот об этом агитаторы почти не говорили. Это молчание стало очень заметным в
1923 г., когда начался новый скачок цен.58 Колебания цен и падение валюты приобрели
особую масштабность с апреля 1921 г. Отметив, что «об этом говорилось в каждой
рабочей семье, мысль людей искала причин в различных догадках», Я. Никулихин
признал, что «печать сохраняла молчание, не объясняя, почему и как выйти из
трудности».59
Положение мало изменилось и в
последующие месяцы. Более охотно агитаторы говорили о дороговизне в
Петроградском едином потребительском обществе — и отчасти вынужденно,
поскольку опасались разрушения рабочей кооперации. Но и здесь схема доводов не
претерпела каких-либо значительных изменений. В первую очередь обращалось
внимание на причины дороговизны, и затем глухо, обычно скороговоркой сообщалось
о возможных путях решения проблемы — и то не всегда. На собрании
коллектива РКП(б)
2-го государственного кожевенного завода в 1922 г. его организатор говорил о
ценах ПЕПО, ссылаясь на сделанную им запись доклада в райкоме РКП(б)
руководителя городской потребкооперации А. Е. Бадаева. Характерно, что, начиная
свое выступление, Бадаев был вынужден подчеркнуть: «Меня все считают буржуем и
что ПЕПО за продовольствие дерет с рабочих по рыночной цене».60 Далее он без обиняков заметил, что если цены
будут низкими, то ПЕПО развалится: «С рынком сейчас бороться трудно, если
установить твердую цену на хлеб, то ясно, что завтра не найдете и куска хлеба
на рынке. Кормить рабочих надо, но средств никто не дает, почему и приходится
изворачиваться самому ПЕПО».61 Об «изворотливости» ПЕПО конкретно говорилось
уже меньше, да и в глазах части рабочих она выглядела весьма сомнительной.62 Одно из немногих выступлений на эту
тему — доклад зам. председателя Петросовета
Н. П. Комарова на заводе «Арсенал» в октябре 1922 г. По содержанию он близок к
речи Бадаева — тот же набор произнесенных скороговоркой доводов о
необходимости дороговизны: «Никаким декретом цен не урегулируешь. Улучшение
материального положения подвигается вперед вместе с общим восстановлением
хозяйства».63 Бадаев, опытный оратор еще дореволюционных
времен, высказывает их более раскованно, Комаров — с примесью
идеологизированных речений, но в обоих случаях ничего не сказать об
«изворотливости» ПЕПО все же было нельзя, без этого все могло выглядеть
циничной отговоркой. Пример «изворотливости», приведенный Комаровым, следует,
правда, признать не очень ясным и конкретным — «для удешевления продуктов
будут производиться отчисления от оборотов ПЕПО».64 Но в той аудитории он, по-видимому, оказался
необходимым — после доклада кто-то даже произнес реплику о том, что в 1919
г. было легче: можно было бесплатно получить рубашку. Его, правда, прервали
возгласами: «Брось ты, чего зря болтаешь», — но то, что такая реплика
прозвучала, говорит о многом.
Обратим внимание на то, что недовольство
рабочих финансовой политикой зачастую выявлялось посредством антибуржуазной
риторики, то есть, как это ни парадоксально, языком властей. Это была
своеобразная критика «слева».
Протест вызывает не столько то, что
эта политика, по мнению рабочих, похожа на тактику буржуазии. Чем настойчивее
рабочие требуют отказа от «буржуазных» привычек, чем очевиднее в их репликах
эгалитарные, уравнительные настроения, во многом и облегчавшие усвоение новых
политических ценностей, тем обоснованнее мы можем считать такие дискуссии
именно лабораторией идеологического приспособления к режиму — невзирая на
критику, споры и протесты. Настрой низов был явно антирыночным — они
требовали «справедливости», а не соблюдения правил коммерческих игр, тем самым
повторяя логику коммунистических постулатов. Они были удивлены тем, что в
«пролетарской» торговле цены выше, чем в частной, — и этим косвенно
оценивали нэпмана, капиталиста как чуждого им. Чем дольше они возмущались, тем
последовательнее воспринимали официозную точку зрения.
В неожиданной для себя роли (если иметь в виду недавнее прошлое)
защитников рынка оказались власти. Эту роль они играли неохотно, дальше обычных
успокоительных уверений не шли, никакой разветвленной критики антирыночных
взглядов не допускали. Невыгодно, да и трудно было им защищать частника. И
агитаторы если не прямо, то намеками давали знать, что и им этот порядок не
нравится, но с ним пока невозможно бороться, с ним надо временно
примириться — до лучших времен. Этим одновременно решались две задачи, казалось,
противоположные. Во-первых, поддерживались антибуржуазные настроения масс
(крайне важные как элемент политической лояльности) и, во-вторых, оправдывалось
отступление от коммунистической программы с ее уравнительностью и прожектами
будущего торговли, которую предстояло заменить прямым продуктообменом.
Попытаемся сделать некоторые выводы. В агитационных кампаниях,
призванных разъяснить социальные проблемы НЭПа, мы едва ли сможем уловить
элементы системности и порядка. Сами кампании нельзя представлять как нечто,
проводимое по определенному плану, с четко обозначенным набором мероприятий и
контролем за их выполнением. Во всем виден отпечаток какой-то стихийности.
Некоторым проблемам уделялось особое внимание, других вопросов едва касались,
хотя они и вызывали наиболее живой отклик горожан. Многое зависело от того,
имелись ли в редакциях газет те, кто грамотно мог объяснить «гримасы НЭПа», как
часто проводились собрания на предприятиях и где мог почерпнуть свои аргументы
оратор. Агитаторы нередко выступали перед низами, руководствуясь обычными
житейскими правилами, путались в экономических терминах и упрощали их, меняли
ход разговора, втягивались в дискуссии с рабочими и не оглядывались на своих
предшественников, ввиду чего аргументы становились противоречивыми.
Представленная здесь картина идеологических кампаний
фрагментарна. Она воссоздана по докладам, обрывкам разговоров, репликам,
публикациям статей, заметок и писем рабочих. Возникает ощущение хаотичности
кампаний, проводимых наспех, без единой системы аргументов, нередко людьми,
случайно оказавшимися агитаторами. Отрицать это невозможно, но и подходить к
агитационно-пропагандистской практике времен НЭПа с мерками 1930—1940-х гг.
нельзя. В 1920-е гг. индивидуальность агитатора проявлялась ярче, говорил он,
не оглядываясь на диктофон или стенографиста (как иные лекторы в конце 1940-х
гг.), и встречал не только угрюмое молчание людей, наученных горьким опытом
чисток 1930-х гг. Импровизации здесь были неизбежны. Агитатор зачастую не
столько пересказывал инструкции, сколько излагал свой взгляд на проблему. Пусть
и не очень грамотно, но доходчиво, используя язык и логику мышления тех, к кому
он обращался и от которых и сам не был в недавнем прошлом далек.
Едва ли можно предположить, что агитаторы и публицисты так уж
изощренно просчитывали возможный эффект своих выступлений. Они делали то, что
должны были делать, не всегда предугадывая последствия. Они могли умолчать о
какой-либо сложной проблеме, потому что и не подозревали о ней, — но это
оказалось их выигрышем, поскольку аргументы, становясь клише, звучали привычнее
и скорее заучивались.
Нет точных и проверенных данных о том, как реагировали горожане
на аргументы, насколько они верили им и как это помогало им смириться с
трудностями. Нам мало скажут об этом и пропагандисты, заинтересованные в том,
чтобы в отчетах придать блеск своей работе, и сами слушатели и читатели,
нередко маскировавшие свои взгляды и использовавшие возможность публичного
позитивного отклика в своекорыстных целях. Но есть один бесспорный критерий. По
мере расширения диалога (там, где это можно проследить) и слушатели и ораторы
постепенно переходят к общему языку. Они ведут уже разговор в тех
идеологических рамках, в которых безоговорочно признается значимость завоеваний
советской власти и необходимость жертв для ее защиты, в которых речь идет
скорее о том, чтобы улучшить, а не отменить, чтобы приспособиться, а не
отвергнуть. Это то, что сомнению уже не подлежит. Это становится исходной
точкой разговора, при котором меняется и его направленность. Сложные и почти
неразрешимые проблемы представляются уже мелкими хозяйственными неурядицами,
ущемление прав — временной заминкой. Любой рассказ о трудностях имеет
оптимистическую концовку. Такой разговор не проходит бесследно. Продолжаясь ежедневно,
сближая управляющих и управляемых, помогая обрести им понятный обоим язык, он
превращается в лабораторию конформизма, где унифицируются политическое мышление
и политическое поведение масс.
1 Красная газета. 1921. 3
августа.
2 Там же.
3 Там же.
4 Это было
присуще и другим публикациям «Красной газеты». В июле 1921 г. в «Красной
газете» была опубликована статья «Почему повышена входная плата в кинотеатры»,
подписанная неким Петербургским (Там же. 27 июля). Примечательно, что хотя
автор говорит здесь не о введении платы, а только о ее повышении, приводимые им
аргументы можно обнаружить и в других материалах о переходе к платности.
Необычным можно счесть лишь один довод — о том, что высокая плата за
посещение кинотеатров позволит сократить число их посетителей и тем самым
установить здесь лучший, чем прежде, порядок. С трудом можно представить, что
такой аргумент был бы уместен в сообщениях о плате за трамвай, но возможно,
здесь учитывалось различие между тем, что для горожан было жизненно необходимым
(транспорт) и не очень необходимым (кино).
5 Центральный государственный архив
историко-политических документов Санкт-Петербурга (ЦГАИПД СПб). Ф. 6. Оп. 1. Д.
64. Л. 32. Почти такое же объяснение можно встретить в выступлении другого
оратора, Торгулова, на общерайонном собрании членов РКП(б) Петроградского
района: введение «платности и налога даст возможность приостановить падение
нашего рубля» (Там же. Л. 27).
6 В
частности, на заседании бюро коллектива РКП(б) Выборгского трубочного завода 31
января 1922 г. некто Кондратьев обратил внимание на то, что «некоторые факты, с
которыми сталкиваются рядовые члены партии, влияют на последних»; к числу этих
фактов он отнес и введение платности (ЦГАИПД. СПб. Ф. 56. Оп. 1. Д. 6. Л. 123
об.).
7 ЦГАИПД.
СПб. Ф. 6. Оп. 1. Д. 64. Л. 27.
8 Петроградская правда. 1921. 17 августа.
9 ЦГА СПб.
Ф. 6006. Оп. 5. Д. 5. Л. 30 об.
10 Петроградская правда. 1921. 4 августа.
11 Там же.
12 Никулихин Я. О чем мы мало пишем //
Петроградская правда. 1923. 12 июня.
13 Там же. 1921. 17 августа.
14 Там же.
15 Характерно, что несмотря на интенсивность
кампании о платности, ее отзвуки можно обнаружить и в середине 1922 г. —
видимо, требовались новые разъяснения (см. протокол общего собрания работниц
1-й государственной мельницы 26 мая 1922 г. — ЦГА СПб. Ф. 6261. Оп. 7. Д.
31. Л. 32).
16 Красная газета. 1921. 10 августа.
17 Там же. 1922. 22 января.
18 Так в тексте.
19 Так в тексте.
20 Красная газета. 1922. 22 января.
21 Работник просвещения и искусства. 1921. № 1.
С. 65.
22 Там же. С. 60.
23 ЦГАИПД СПб. Ф. 81. Оп. 1. Д. 12. Л. 28.
24 ЦГА СПб. Ф. 4591. Оп. 6. Д. 5. Л. 52 об.
25 Там же. Л. 53
26 Там же. Ф. 4591. Оп. 6. Д. 5. Л. 175.
27 Протокол совместного заседания коллектива
РКП(б), РКСМ, фабкома и председателя правления кооператива Тюлевой фабрики 20 марта
1923 г. (ЦГАИПД СПб. Ф. 268. Оп. 1. Д. 4. Л. 2).
28 ЦГА СПб. Ф. 6261. Оп. 7. Д. 43. Л. 41.
29 Там же.
Л. 44.
30 Петроградская правда. 1922. 17 мая.
31 Там же.
32 Там же.
33 Там же.
34 Петроградская правда. 1921. 22 декабря.
35 Шкаратан
О.И. Изменения в составе фабрично-заводских рабочих г. Ленинграда (1917—1928
гг.). Канд. дис. Л., 1958. С. 90.
36 О
недовольстве рабочих задержкой выдачи зарплат говорилось, в частности, на
заседании коллектива РКП(б) Тюлевой фабрики 20 июля 1922 г. (ЦГАИПД СПб. Ф. 268.
Оп. 1.
Д. 4. Л. 7). На заседании бюро коллектива РКП(б) Ткацко-красильной фабрики 22
августа 1923 г. сообщалось не только о том, что «рабочие волнуются из-за
задержки в выплате жалования», но и о том, что «коммунисты нередко идут вместе
с ними». Эта ситуация, видимо, показалась бюро настолько опасной, что оно
решило «созвать общее собрание членов партии сегодня и поставить повесткой дня
вопрос о партийной дисциплине» (там же.
Ф. 133. Оп. 1. Д. 2. Л. 40 об.).
37 Положение труда в Ленинградской губ. в 1923 г.
и 1-й четверти 1924 г. Статистический сборник. Л., 1924.
38 Иванов
В.М., Канев С.Н. На мирной основе. Л., 1964. С. 158.
39 Петроградская правда. 1921. 20 декабря.
40 Там же.
41 Там же. В
более общем виде эта схема воспроизведена в статье Д. Павлова «В пять раз
больше» (Петроградская правда. 1921. 22 декабря). Отметив, что «мы до сих пор
еще переживаем всевозможные затруднения в деле выплаты жалования рабочих»,
автор делает такой вывод: «Эти обстоятельства… заставляют нас относиться крайне
внимательно и бережно к нашей работе… Малейшая заминка в нашей промышленности
может повести насмарку то сравнительно крупное и ценное, что мы уже достигли в
настоящее время».
42 Красная
газета. 1922. 22 февраля.
43 Там же.
44 Петроградская правда. 1923. 10 октября.
45 Там же.
46 ЦГА СПб.
Ф. 1788. Оп. 33. Д. 172. Л. 49 об.
47 Там же.
48 Там же.
Здесь же отмечено отдельно выступление еще одного рабочего, который «указал на
оторванность Союза от рабочих масс».
49 Там же.
Л. 53 об. Обратим внимание на то, что реплике о пени на этом собрании
предшествовали прения, когда говорилось о трестах, «которые, пользуясь
монопольным положением, получают 100 % прибыли», о «чрезмерном увеличении
технического персонала», о том, что «интенсивность труда достигла довоенного
уровня, но зарплата снижается» (там же). Возможно, вопрос о пени был вызван и
тем, что с самих рабочих они все же взыскивали за опоздание в оплате услуг (см.
запись вопросов рабочих в заметке Н. Зубалина «Общие собрания (очерк питерского
рабочего)»: «Почему нам везде сроки и пени за опоздания, а получки задерживают»
// Красная газета. 1923. 30 декабря).
50 Красная
газета. 1922. 8 июля.
51 О них
вынуждена была сообщить и печать. См., например, отчет о собрании на заводе
«Арсенал», на котором докладчику были заданы вопросы: «Почему продукты так
дороги», «Нельзя ли ПЕПО остановить» (Петроградская правда. 1922. 10 октября).
52 Красная
газета. 1922. 8 июля. На губернской конференции ВСРМ (август 1922 г.) на
дороговизну государственных продуктов обратил внимание и представитель такого
крупнейшего предприятия города, как Путиловский завод (ЦГА СПб. Ф. 4591. Оп. 6.
Д. 5. Л. 181).
53 Там же. 3
ноября.
54 Там же.
55 Там же.
56 Там же.
57 Протокол
общего собрания коллектива РКП(б) 1-го государственного кабельного завода 23
ноября 1922 г. // ЦГАИПД СПб. Ф. 470. Оп. 1. Д. 3. Л. 32.
58 На 1
декабря 1923 г. продукты питания стоили в 108 раз дороже, чем 1 января 1923 г.
Несмотря на индексацию зарплаты, только за период октября–декабря 1923 г.
средний заработок членов профсоюзов понизился с 26,3 руб. до 23,7 руб. в
довоенном исчислении (Шкаратан О. И. Указ. соч. С. 103).
59 Никулихин
Я. О чем мы мало пишем // Петроградская правда. 1923. 12 июня. Эта статья
примечательна перечислением тех тем, которые не затрагивались печатью.
60 ЦГАИПД
СПб. Ф. 758. Оп. 1. Д. 6. Л. 2.
61 Там же.
62 См.
запись вопросов к докладчику на рабочих собраниях в 1923 г.: «Почему в
кооперативах не бывает продуктов, которые рабочему нужны каждый день, а на
рынке по дорогой цене сколько хочешь» // Зубалин Н. Общие собрания (очерк
питерского рабочего) — Красная газета. 1923. 30 декабря.
63 Петроградская правда. 1922. 10 октября.
64 Там же.