Вероника Капустина
РАЗГОВОР ОКОНЧЕН
Знала
она заранее, что он скажет. И опасалась. И потому по пути зашла в несколько
мест, но было еще очень рано, все говорили: нет, рано еще. С другой стороны,
десять часов, а транспорт ходит с шести. Могло и набраться. Но когда она вошла
и протянула свою бумажку, он действительно ответил:
— У
меня сдачи нет.
— У
меня мельче тоже нет.
—
Идите меняйте.
Головы
при разговоре не поворачивает. Гордый профиль. Его маршрутка стоит на конечной
остановке. Наполняется, но медленно и вяло. Уходить она не хотела. Уже
устроилась на переднем сиденье. На второе уселся было парень с плеером, но,
почуяв скандал, нацепил наушники и перебрался назад.
—
Мне на работу, я и так опаздываю.
—
Ну а я вас бесплатно тоже не повезу.
— Я
вас и не прошу бесплатно. Это вы должны думать, чтобы сдача была.
—
Женщина, все, разговор окончен. Идите меняйте.
Вот
это он зря сказал — что разговор окончен. То есть он решил, что окончен. Это
он, значит, решает, когда разговор заканчивать. Не сказал бы «разговор
окончен», она бы не хлопнула так дверью маршрутки, выходя. И он бы не выскочил
и не заорал ей в спину:
— Я
тебе по голове сейчас вот так стукну этой дверью, сука!
— Я
тебя раньше задушу, — внятно и спокойно пообещала она.
Как
ни странно, более вероятным казалось второе, чем первое. Не станет же он срывать
ценную дверь с петель, чтобы дать ею по голове малоценной женщине. В то время
как она вообще-то работала массажисткой в поликлинике и руки у нее были
действительно сильные. И, видимо, он осознал, что это она серьезно. Стерва.
Она
пошла менять деньги. До ближайшего супермаркета было порядочно, и теперь у нее
под дверью, в поликлинике, выстроится очередь, и двое пожилых мужчин будут
громко переговариваться о том, кто из них сколько раз за ночь встает в туалет,
потому что именно это важно, а не плечо и спина, из-за которых их послали на
массаж.
Лицо
у нее, пока она шла до супермаркета, было странное и нелепое: зубы плотно сжаты
и даже челюсть немного выдвинута вперед, а вот глаза широко-широко раскрыты,
что все-таки обычно свидетельствует о растерянности. И она все время как-то
озиралась, что ли, и слегка дрожала, будто опасаясь, что откуда-нибудь еще
пообещают дверью по голове. Она почти не сомневалась, что кассирша в
супермаркете тоже скажет, что сдачи нет, и рука с купюрой непроизвольно
дрогнула, и она за эту дрожь стала презирать себя еще больше. Но кассирша
равнодушно отсчитала несколько сотен.
Она
вернулась на остановку с жидкостью для мытья посуды, пачкой печенья и рулоном
туалетной бумаги «Мягкий знак». Везти все это на работу, а потом обратно было неудобно
и глупо, но просто попросить кассиршу разменять купюру она… ну не могла! Она
открыла дверь следующей маршрутки — тот, первый, уже уехал, конечно, да и не
села бы она к нему — и услышала от рыжеусого красавца:
— Я
вас не повезу. — Холодно так и с большим профессиональным достоинством.
—
Почему это?
—
Научитесь сначала с водителями разговаривать.
Значит,
тот вышел и предупредил следующего, чтобы эту суку не вез. Единственное, что
она могла сделать, прежде чем идти искать другой вид транспорта (а те двое
пожилых мужчин уже у начмеда — выясняют, почему ее нет на рабочем месте), это
обойти машину спереди, наклониться чуть больше нужного и с преувеличенным
вниманием посмотреть на номер. И тут же, разумеется, забыть его на нервной
почве. Это сработало — из окна маршрутки она получила еще несколько обещаний.
Ни один водитель не выносит противодействия. Даже такого слабого. Может быть,
слабого — особенно.
Когда
в неторопливом муниципальном автобусе из ее неестественно широко раскрытых глаз
наконец потекли слезы, она поняла, что ненавидит не хамов, не водителей
маршруток, а… мужчин. Мужчин вообще. Их силу и спокойствие. Их солидарность и
мужскую дружбу: «Я вас не повезу». Их «разговор окончен». Их раздражение, когда
пытаются дать слишком много. Им столько не нужно. У них сдачи нет.
— Я
не хочу больше разговаривать, — преувеличенно вежливым голосом сказал ей не
далее как вчера один из них.
—
Да? А я тебя всегда выслушивала!
— Я
устал и не могу больше говорить.
Он
даже не узнает, что ее обещали ударить по голове, потому что она не сможет ему
этого сказать — не станет слушать. Даже если ее ударят по голове, он об этом
узнает очень нескоро. Она прикинула, какими путями он сможет узнать это, и
поняла, что никакими. Она представила себе, как лежит в больнице с забинтованной
головой, такой бритый космонавт, укрытый серым, колючим, вонючим одеялом, а он
пьет чай, сдает проект, гуляет с собакой, звонит кому-то по мобильному и ничего
про нее не знает, потому что он хозяин жизни и однажды решил, что разговор
окончен. И она очень забеспокоилась. Что можно сделать, чтобы все-таки узнал?
Ничего! Она подумала обо всем:
о своих знакомых, которые все, как выяснялось теперь, были людьми деликатными,
и ни один из них не позвонит ему и не крикнет запальчиво в трубку:
«А знаешь? Ее ударили по голове! Из-за тебя!», о его знакомых, которые из
мужской солидарности, даже если они женщины, теперь и кивать ей при встрече не
будут, о его страшной занятости — ему и вспомнить о ней будет некогда, и,
главное, о том, что сама она из больницы позвонить ему не сможет, никак не
сможет, ибо сказано уже: «Я не хочу больше разговаривать», и теперь никогда
нельзя будет разговаривать… Это насовсем! Проломленная голова не поможет. Не
учла она только одного. Что, будучи хозяином жизни, он оставлял за собой право
в любой момент передумать. Передумать не разговаривать. И пока она, зареванная,
позабывшая включить мобильный телефон, ломает голову над жизненно важной
проблемой, он звонит ей в пятый раз, с простым и глубоко оскорбительным в
данной ситуации вопросом: «Как дела?»
Он
простил ее быстро. Сначала, конечно, сердился. Тем более почти сразу, как
отъехали, — пробка. Долго стояли. Но пробка рассосалась, пассажиры повеселели,
небо прояснилось, он врубил «Дорожное радио», послушал радостно-возбужденное
«Ни минуты покоя, ни секунды покоя…» — и легко и благородно подумал: «Да черт с
ней! Баба без мужика, вот и бесится». Плюнуть и растереть. И тут же впилился в
автобус, въехал лбом в лобовое стекло, а ему показалось, что это оно на него
наехало. Ему долго-долго бинтовали голову, почему-то очень долго. Тошнило.
Стол, медсестра в белом платье, мысли — все кружилось, но он ухватил одну мысль
и цепко держал ее за хвост: впереди никто, кроме него, не сидел. На тех двух
передних, самых опасных сиденьях не сидел никто! Странно, обычно садятся. А
сзади-то все отделались ушибами. Таскать его не будут.
КОНТРОЛЬ
—
Возьми билет.
—
Не возьму!
—
Возьми, идиот. Здесь проверяют. Мне Ирка говорила.
—
Не возьму, я сказал. Перебьются.
Не
иметь денег в молодости — даже трогательно. Не иметь денег и дальше — стыдно. В
этом даже не полагается признаваться. Но речь пойдет, правда, о других
временах, о начале девяностых двадцатого века. Все было настолько перевернуто с
ног на голову, что одна знакомая, очень приличная и не слишком молодая дама, с
веселым азартом рассказывала мне, как студенты, следующие до железнодорожной
платформы «Университет», сговариваются и на остановке выбрасывают из вагона
ненавистных контролеров. Если безбилетники постарше — дело, конечно, другое, но
и тех бы тогда поняли. Но некоторые обманывают государство прямо с каким-то
остервенением. Как подростки, которые не грубят, не хамят, а просто делают
по-своему, а что думают — вообще непонятно, видимо, что-то злое. Действительно,
как дети. Как будто не выплывет. Как будто не застукают.
Зоя
не очень настаивала, чтобы он взял билет. Она настолько не настаивала, что даже
странно, что он не взял его из духа противоречия. Но, видимо, оба были очень
заняты совсем другими мыслями, а сэкономить решили по привычке, тем более,
повторяю, времена были такие, что экономия выходила, и существенная. И вот он
появился, контроль, един в двух лицах. Тогда, дорогие мои, лица были не те, что
нынче, — не тетенька с сумкой через плечо, она же и кондуктор. А два
здоровенных лба в тулупах, то есть в дубленках, конечно, но они сидели на них
как тулупы. Потому что стояла зима. Такая, что ваша кожа, вполне здоровая,
казалось бы, кожа, начинала чувствовать себя как сплошная подсыхающая ранка,
именно еще подсыхающая, а не подсохшая, саднящая постоянно. И душа тогда вот
так же неприятно саднила. Все время. Теперь просто болит, и это в каком-то
смысле лучше.
Двое
контролеров двигались к центру, выйдя из противоположных концов троллейбуса.
Они как будто рвались друг к другу. Как если бы давно друг друга любили, а весь
этот человеческий подлесок мешал им соединиться, им, двум красивым и сильным
молодым особям. Они друг к другу стремились и потому требовали, чтобы билет
предъявили быстро, без промедления, ждать не хотели ни секунды:
—
Женщина, ваш билетик. Пенсионное предъявляем. Так. Спасибо. — Слегка отстранить
женщину ребром ладони, она нам больше не нужна. — Здесь у нас что? Так,
собираемся, с вещами на выход. Здесь?
Зоя
с Шурой стояли у двери, и в общем-то им и так сейчас было выходить. А
пол-остановки уже проехали. И Зоя напряглась и мысленно стала подгонять
троллейбус: «Давай, ну давай же, сволочь! Что ты тащишься еле-еле, дрянь
такая!» А Шура стоял и смотрел прямо перед собой, уже прекрасно понимая, что
ничто не поможет. И в голове у него было легко и холодно. И чтo делать, он не
знал, поэтому решил не делать ничего. Просто ничего. Стоять. Молчать. На вопросы
не отвечать. Ничего не подписывать.
Это
он зря. Контроль мог простить, что не заплатил, наверно, даже простил бы, если
бы Шура не нашел денег на штраф (а не нашел бы, это точно, на штраф уже не
было). Выпихнул бы на следующей остановке — так это ничего: терновый куст нам,
известно, дом родной. Но вот что молчит — этого ни один контроль не терпит.
Молчаливых трудно контролировать.
—
Он чего, глухой, что ли? А, Леш?
—
Да похоже! Эй, мужик, у тебя что, уши заложило? Так мы сейчас ототкнем.
Зоя
все погоняла троллейбус, и, видимо, не только она одна, потому что сзади сильно
напирали. Многим, очень многим хотелось выйти! Именно на этой остановке.
Многим, что скрывать, было на руку, что эти двое молчали как придурки. Время
работает на нас — это понимала студентка за спиной у Зои, понимали два парня
справа от Шуры, и даже женщина предпенсионного возраста — цепенея совсем уж
близко к выходу, на нижней ступеньке.
—
Мужчина, платить-то собираемся? Что стоим-то как пень? — Контролеры уже
сошлись, уже обрели друг друга, им больше не страшно было разминуться, они
могли теперь по мужественной солдатской привычке пошутить перед штурмом:
— А
он думает, что выйдет щас. Щас они скок-поскок, и все, думают.
И в
тот самый момент, когда у троллейбуса вырвался вздох облегчения и двери
блаженно раскрылись, один из контролеров схватил Шуру за рукав. А тот, ни слова
не говоря, как дернет рукой. И вышел. И Зоя за ним.
И
контролеры вышли тоже. Даже, я бы сказала, выскочили. Потому что были очень
рассержены. Нельзя так оскорблять человека при исполнении, и с этим любой
согласится, сейчас уже — точно. И лет за двадцать до описываемых незначительных
событий — тоже. Бывают, конечно, такие странные, переходные исторические
периоды, когда что угодно готовы оправдать…
—
Ты у меня заплатишь! — кричал контролер. — Да я тебя… я тебя…
Вот
до того, как они вышли на воздух, все еще можно было уладить. Сейчас на
тротуаре у остановки уже шла потасовка. Но даже сейчас все было, как теперь
сказали бы, стабильно — они с Шурой просто вырывались, а те просто хватали их
за что попало, наверно, чтобы получить с них штраф. Что же, люди работают. Уже
не на рабочем месте, правда. Но иногда приходится и перейти госграницу, чтобы
лучше защитить свою территорию.
Но
в какой-то момент Зоя видит, как один из контролеров, не говоря худого слова,
да и просто никакого не говоря, — чего с врагом говорить, вот и Шура того же
мнения, — бьет Шуру по очкам. Очки не разбиваются, Шура даже успевает их
поймать на лету, но никогда не знаешь, в какой именно момент в тетках проснется
вековой инстинкт — это кто тут тронул детеныша моей стаи! И Зоя, отбившись от
второго контролера, подскакивает к первому, как его, Леше, кажется? — и, он же
не ожидает от бабы, очень сильно его толкает, а, пожалуй, даже, как бульдозер,
вывозит его на проезжую часть. Визг тормозов. Крики. Ужас на лице киоскерши.
Еще Зоя помнит безумные, удивленно глядящие на нее светло-серые глаза второго.
Сколько раз замечала: очень трудно понять друг друга людям с разным цветом
глаз! Если что-то не идет, не складываются отношения — смотри глаза! Как
общаются между собой, например, голубоглазый и зеленоглазый — это вообще уму
непостижимо. Да и у Зои с контролером расклад тоже был не из лучших. И он ее
взгляда действительно недопонял. Потому что если бы понял до конца, точно убил
бы на месте. Несмотря на столбняк.
Они
уходили (хотелось, хотелось побежать, но удержались), а контролеры, вернее,
второй — первый еще не оправился от испуга — долго кричал им вслед, чтo именно
он будет делать, если доведется, лично с Зоей, и что бы он сделал, если бы
довелось, с Шуриной мамой, да и с ним самим тоже…
Вообще-то
они тогда ехали разводиться. И развелись очень скоро. А перед этим и даже после
этого долго ругались, страшно орали друг на друга, изо всех сил старались
уязвить друг друга побольнее. Причем она ругалась, может быть, не так и зло по
сути, но совершенно непотребными словами, которых невесть откуда набралась,
даже странно. Иногда вдруг такое выдавала, и до того это нелепо у нее
получалось, что он даже посреди скандала не мог удержаться от восхищенного
смеха. То есть смеяться себе не позволял, конечно, чтобы не сбиться и не
потерять мысль, но фыркал в сторону. И они ненавидели друг друга по-настоящему.
И у каждого из них были все основания ненавидеть другого. За обманутые ожидания
(как будто бывают другие), потраченные зря годы (как будто их можно потратить
не зря), взаимные обманы и унижения и прочую дребедень, из которой на девять
десятых и состоит жизнь. И развелись. Но странно: Зоя потом рассказывала мне о
своем разводе как о чем-то естественном, очень закономерном, почти безмятежно
рассказывала. Что называется, спасибо контролю. Еще раз опытным путем доказано
— непозволительно бить по очкам. Даже если за ними незнакомые глаза чужого
цвета. Ну и, конечно, хорошо, что машина не задавила Лешу! Вовремя затормозила.
Потому что если бы задавила или хоть задела, то Зою точно бы посадили,
свидетелей было хоть отбавляй, и тогда бы они точно не смогли развестись — Шура
бы ее не бросил в таком положении, так в нормальных стаях не принято.