УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Александр
Жолковский<
«ПУШКИНСКИЕ МЕСТА» ЛЬВА
ЛОСЕВА
И ИХ ОКРЕСТНОСТИ
Литература прошлого для Лосева не только
средство восприятия мира, но и реальный предмет изображения. Как в цитатах он
унижал ее тексты, так здесь он унижает самих писателей.
Джеральд Смит
Вероятно, имелось в Пушкине <...> нечто,
располагающее к позднейшему панибратству и выбросившее его имя на потеху толпе,
превратив одинокого гения в любимца публики, завсегдатая танцулек
<...> На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую
поэзию и произвел переполох.
Синявский-Терц
[О]ткровенно говоря, я даже и не знаю, как это у них там было,
и как они там с этим устраивались...
Зощенко
Разбирать
стихи здравствующего поэта, к тому же профессора русской литературы, опыт
рискованный, но заманчивый — от классиков опровержений ждать не приходится.
Вообще-то с Лосевым я периодически консультируюсь по профессиональным вопросам,
но тут решил воздержаться — ради чистоты эксперимента. Итак:
Пушкинские
места
День, вечер, одеванье, раздеванье —
все на виду.
Где назначались тайные свиданья —
в лесу? в саду?
5 Под кустиком в виду мышиной норки
а la gitane?
В коляске, натянув на окна шторки?
но как же там?
Как многолюден этот край пустынный!
10 Укрылся — глядь,
в саду мужик гуляет с хворостиной,
на речке бабы заняты холстиной,
голубка дряхлая с утра торчит в гостиной,
не дремлет, блядь.
15 О, где найти пределы потаенны
на день? на ночь?
Где шпильки вынуть, скинуть панталоны?
где — юбку прочь?
Где не спугнет размеренного счастья
20 внезапный стук
и хамская ухмылка соучастья
на рожах слуг?
Деревня, говоришь, уединенье?
Нет, брат, шалишь.
25 Не от того ли чудное мгновенье
мгновенье лишь?1
Стихотворение
вроде бы вполне прозрачное, но загадка поэтического попадания в десятку
остается. Как получилось так хорошо?
1
Некоторые
вещи очевидны. Прежде всего, это «пушкинские места» в смысле не только
топографии Михайловского, но и отсылок к текстам Пушкина (далее — П.):
ДЕНЬ,
ВЕЧЕР и
далее: НА ДЕНЬ? НА НОЧЬ? — День встречается у П. сотни
раз, вечер тоже многократно, день и ночь — постоянная пара, и
смена времени суток — излюбленная тема П.: Блеснет ли день за синею
горою,/ Взойдет ли ночь с осеннею луною; И днем и ночью кот
ученый/ Все ходит по цепи кругом.
ОДЕВАНЬЕ,
РАЗДЕВАНЬЕ —
ср.: Одет, раздет и вновь одет...
Кстати,
пушкинский тут не только словарь, но и синтаксис. Ср.: Прогулки,
чтенье, сон глубокой,/ Лесная тень, журчанье струй,/ Порой белянки черноокой/
Младой и свежий поцелуй,/ Узде послушный конь ретивый,/ Обед довольно
прихотливый,/ Бутылка светлого вина,/ Уединенье, тишина:/
Вот жизнь Онегина святая...
Отметим,
кстати, поцелуй и уединенье. Примеры перечислений легко
продолжить, но вернемся к лексике.
ТАЙНЫЕ
СВИДАНЬЯ — ср.:
Преследовать любовь, и вдруг/ Добиться тайного
свиданья.../ И после ей наедине/ Давать уроки в
тишине!
КРАЙ
ПУСТЫННЫЙ — ср.: – Ср.: Брожу над озером пустынным ,/ И far nient е мой закон ; В глуши что делать в эту пору? / <...>/ Сиди под кровлею пустынной ,/ Читай: вот Прадт, вот W . Scott . ; Бог помочь вам, друзья мои,/ И в бурях, и в житейском горе,/ В краю чужом, в пустынном море/ И в мрачных пропастях земли!
ГОЛУБКА
ДРЯХЛАЯ С УТРА ТОРЧИТ В ГОСТИНОЙ,/ НЕ ДРЕМЛЕТ, БЛЯДЬ — ср.: Подруга дней
моих суровых,/ Голубка дряхлая моя!/<...>/ Ты под окном
своей светлицы/ Горюешь, будто на часах,/ И медлят
поминутно спицы/ В твоих наморщенных руках; Наша ветхая лачужка/
И печальна и темна./ Что же ты, моя старушка/<...>/
Или дремлешь под жужжаньем/ Своего веретена?; Уже старушки нет —
уж за стеною/ Не слышу я шагов ее тяжелых,/ Ни кропотливого ее дозора
(причем дремлешь из одного стихотворения, наложившись
на кропотливый дозор из другого, оборачивается газетным [враг]
не дремлет, кощунственным по адресу и хрестоматийной голубки дряхлой,
и советских идеологем).
ПРЕДЕЛЫ
ПОТАЕННЫ
— ср.: И с ними гибель разослал/ К соседам в чуждые пределы; Утихла брань племен; в пределах
отдаленных/ Не слышен битвы шум и голос труб военных; И Кереры дочь уходит./ И счастливца за собой/ Из элизия выводит/ Потаенною тропой.
И
так далее — вплоть до чудного мгновенья в финале.
Но
не весь лексикон стихотворения пушкинский. У П. есть холстина,
норки, рожи, слуги, коляски, шпильки (в прозе),
панталоны, юбка, но нет ни прилагательного хамский, ни шторок,
ни ухмылок, ни вполне уместной в Михайловском хворостины,
кивающей на Крылова (Предлинной хворостиной/ Мужик Гусей
гнал в город продавать).2 В коляске со шторками
соблазнительно усмотреть отсылку к финалу «Коляски» Гоголя, с неудачей попытки
укрыться в этом экипаже, но там вместо шторок фигурируют дверцы,
кожа и фартук.3 Впрочем, экипаж как место любовного свидания
имеет почтенную родословную. Классический пример — в «Госпоже
Бовари» (свидание Эммы с Леоном в кружащей по Руану
карете со шторками), а в ослабленном виде сходный топос
находим и у П., воображающего роман с красавицей-калмычкой (Друзья! не все
ль одно и то же:/ Забыться праздною душой/ В
блестящей зале, в модной ложе,/ Или в кибитке кочевой?) и
наслаждающегося санными прогулками с сельскими подругами:
Суровою
зимой я более доволен,/ Люблю ее снега; в присутствии луны/ Как
легкий бег саней с подругой быстр и волен,/ Когда под соболем,
согрета и свежа,/ Она вам руку жмет, пылая и дрожа!; Другой поэт роскошным
слогом/ Живописал нам первый снег/ И все оттенки зимних нег;/ Он вас
пленит, я в том уверен,/ Рисуя в пламенных стихах/ Прогулки тайные в санях (здесь П. отсылает
читателя «Онегина» к «Первому снегу» Вяземского).
Наличие
в стихотворении современного языкового слоя заявлено провокационным
употреблением слова блядь, да еще по адресу
священного символа пушкинианы — Арины Родионовны. Не то чтобы сам П. в письмах,
да и стихах, чурался обсценной лексики; ср.:
Так точно, позабыв сегодня/ Проказы
младости своей,/ Глядит с улыбкой ваша сводня/ На
шашни молодых <блядей> («Дельвигу», 1821); и замечание о грибоедовской
Софье, которая «начертана не ясно: не то <блядь>,
не то московская кузина» (1825, письмо А. А. Бестужеву как раз из
Михайловского),
но это слово он мог употребить только в
предметном значении «проститутка», а не в обобщенно
осуждающем междометном.4
Для
современной струи лосевского голоса характерна
озабоченность сегодняшнего посетителя музея-усадьбы проблемой жилплощади —
взгляд на жизнь П. через зощенковские очки.5
Зощенковская интонация одновременно и огрублена —
употреблением мата, и облагорожена — непринужденным владением пушкинским слогом
и пометами интеллигентского дискурса, например иноязычным
выражением а la gitane, намекающим на «Цыган»6 (но у П. не
зафиксированным). В результате голос лирического «я» звучит на единой — приблатненно-интеллигентской — сказовой ноте, отдающей как андеграундной кухней, так и поисками «хаты».
2
Бытовой
мотивировкой жилищного лейтмотива служит известная теснота пушкинского домика в
Михайловском и прозрачность — для окружающих и даже для заехавшего на один день
гостя — так называемого крепостного романа П.7 и вообще любых
его передвижений. Тема нарушения privacy не была
чужда П., и коллизия открытости любовных отношений посторонним воздействиям
возникает у него неоднократно. Ср.:
Мое! — сказал Евгений
грозно,/ И шайка вся сокрылась вдруг;/ Осталася
во тьме морозной/ Младая дева с ним сам-друг;/ Онегин тихо увлекает/
Татьяну в угол и слагает/ Ее на шаткую скамью/ И
клонит голову свою/ К ней на плечо; вдруг Ольга входит,/ За нею Ленский; свет
блеснул...
А
через все сцены «Каменного гостя» проходит мотив «свидания при третьем» (не
говоря уже о частых едких репликах Лепорелло —
«слуги»). Ср.:
Д о
н Г у а н. Я прямо к ней [Лауре]
бегу являться./<...>/ К ней прямо в дверь — а если
кто-нибудь/ Уж у нее — прошу в окно прыгнуть
(Сц. 1);
Л а
у р а. Друг ты мой!/
Постой... при мертвом!.. что нам делать с ним?
Д о н Г у а н. Оставь его <...>
Л а
у р а. Как хорошо ты
сделал, что явился/ Одной минутой позже! у меня/ Твои
друзья здесь ужинали. Только/ Что вышли вон. Когда б ты их застал! (Сц. 2);
Д о
н а
А н н а. О боже мой! и
здесь, при этом гробе!/ Подите
прочь <...>
Д о
н Г у а н. О
пусть умру сейчас у ваших ног,/ Пусть бедный прах мой здесь же похоронят/ Не подле праха, милого для вас,/ Не тут — не
близко — дале где-нибудь <...>
Д о
н Г у а н. Я,
командор, прошу тебя прийти/ К твоей вдове, где
завтра буду я,/ И стать на стороже в дверях. Что? будешь?
(Сц. 3);
Д о
н Г у а н. Наслаждаюсь
молча,/ Глубоко мыслью быть наедине/
С прелестной Доной Анной. Здесь — не там,/
Не при гробнице мертвого счастливца —/ И вижу вас уже не на коленах/ Пред мраморным супругом. [Но тут
является Статуя, и свидание завершается сценой втроем, причем с исходом
печальным для героя] (Сц. 4).
В «Капитанской дочке» история любви героев развертывается
при постоянном, то благожелательном, то враждебном, «соучастии» окружающих —
Пугачева, его енаралов и подручных, Швабрина, Савельича, Палашки, попадьи, родителей героя и, наконец, Екатерины. А поведение Петруши на
суде строится, напротив, на его решении не вовлекать в свои оправдания Марью
Ивановну, встречающем неожиданную поддержку со стороны его отрицательного
двойника Швабрина:
«Мне
пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль
впутать имя ее между гнусными изветами злодеев и ее
самую привести на очную с ними ставку <...> так меня поразила, что я
замялся и спутался <...> Я выслушал [Швабрина]
молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало
<...>; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства,
которое и меня заставляло молчать» (Гл. 14, «Суд»).
Проблема
privacy и ее треугольный любовный
вариант занимали большое место и в биографии поэта. В южной ссылке, в
Михайловском, а затем в Петербурге он постоянно находился под надзором — Инзова, Воронцова, собственного отца и других
правительственных агентов, Третьего отделения, Бенкендорфа,
Николая. А на любовном фронте неоднократно становился участником романов втроем
— упомяну взаимоотношения с Вульфом и Родзянкой в связи с Керн, с Воронцовым и
Александром Раевским вокруг Воронцовой, с Ризничем, Собаньским и Яблоновским
вокруг Ризнич и, наконец, с Дантесом и Николаем
вокруг собственной жены. Его реакции колебались от добродушных
до имевших трагические последствия. Так что поиски privacy
привлечены Лосевым не без оснований.
А в метапоэтическом плане главной
пружиной «жилищного» сюжета, была, конечно, реакция на советский топос «дома-музея поэта», в случае П. выражавшийся, прежде
всего, в бесконечном муссировании Михайловского, «аллеи Керн» и т. п.
Влиятельному подцензурному подрыву этот стереотип подвергся в стихотворении
Давида Самойлова «Дом-музей» (1963):
Заходите,
пожалуйста. Это/ Стол поэта. Кушетка поэта./ Книжный шкаф. Умывальник.
Кровать./ Это штора — окно прикрывать./ Вот любимое кресло. Покойный/ Был ценителем жизни спокойной./<...>/ Здесь он
умер. На том канапе./ Перед тем произнес изреченье/ Непонятное: “Хочется пе..”/ То ли песен? А то ли
печенья?/ Кто узнает, чего он хотел,/ Этот старый поэт перед гробом!/ Смерть
поэта — последний раздел./ Не толпитесь перед гардеробом...8
Применительно
к Михайловскому вершинами субверсии стали в прозе
«Заповедник» Сергея Довлатова (1983), а в поэзии — «Пушкинские места» Лосева.
3
Еще
один аспект осовременивания пушкинской ситуации —
мотив «одевания/раздевания». Сама эта формула и воплощающий ее словарь (юбка,
шпильки, панталоны) находят опору в текстах П., но эротическая фиксация на
деталях туалета и процессе обнажения принадлежит в основном поэзии более поздней,
модернистской эпохи, откуда, по-видимому, и почерпнута Лосевым. Ср.:
О
закрой свои бледные ноги (Брюсов, 1895); Хочу одежды с тебя
сорвать!/<...>/ Уйдите, боги! Уйдите, люди! Мне
сладко с нею побыть вдвоем! (Бальмонт, 1902; заметим потребность в
уединении);
Я
чту обряд: легко заправить/ Медвежью полость на лету/<...>/ И
помнить узкие ботинки,/ Влюбляясь в хладные меха... (Блок, 1909, «На
островах»; характерен сдвиг в сторону фетишизации одежды и обуви по сравнению с
аналогичными сценами у Пушкина и Вяземского);
Замиранье,
обниманье,/ Рук змеистых завиванье/<...>/ И
искусное лобзанье,/ Легкость близкого свиданья/ И прощанье чрез порог; Умывались,
одевались,/После ночи целовались/<...>/ Одеяло
обвивало,/ Тело знойное пылало (Кузмин, «Сети»; 1906);
Но
отчего же я огневею,/ Когда мелькает вблизи манто?/<...>/ Бесстыж и скорбен ночной пуант./ Кому бы бросить наглее
дерзость?/ Кому бы нежно поправить бант? (Северянин, 1911, тоже
«На островах»); В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом/<...>/
Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева —/<...>/ Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,/ И, садясь
комфортабельно в ландолете бензиновом,/ Жизнь
доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,/ И закройте глаза ему Вашим
платьем жасминовым —/ Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..
(Северянин, 1911; отметим роль экипажа и последовательное использование
кода одежды);
Я
надела узкую юбку, Чтоб казаться еще стройней (Ахматова, 1913);
Вдруг
припомнила все
— зарыдала,/ Десять шпилек на стол уронив
(Блок, 1916);
На
креслах в комнате белеют Ваши блузки (Вертинский, 1916);
И
падает шелковый пояс/ К ногам его — райской змеей /<...>/ А где-то
— гитаны — гитары —/ И юноши в черном плаще (Цветаева, 1917)9 ;
И
падали два башмачка/ Со стуком на пол./ И воск
слезами с ночника/ На платье капал./ И
все терялось в снежной мгле/ Седой и белой (Пастернак, 1946. «Зимняя ночь»).
Открытая
поэтами Серебряного века и разрабатывавшаяся ими всерьез, иногда с
мелодраматическим налетом, эта мотивика подверглась
затем решительному снижению — обнажению приема в буквальном смысле — у обэриутов. Ср. у Олейникова:
Я
ваши губки/ Поцеловал,/ Я ваши юбки/ Пересчитал./
Их оказалось —/ Всего одна (1927); У Брозелио
у Любочки/ Нет ни
кофточки, ни юбочки,/ Ну а я ее люблю!/ За ее за убеждения,/ За ее
телосложение —/ Очень я ее люблю (1928?); Мешают нам наши
покровы,/ Сорвем их на страх подлецам!/<...>/
Проходит в штанах обыватель,/ Летит соловей — без штанов/<...>/
Хочу над тобою летать,/ Отбросивши брюки, штаны и рубашку —/ Все
то, что мешает пылать./ Коровы костюмов не носят./ Верблюды без юбок
живут/<...>/ Поверь, облаченье не скроет/
Того, что скрывается в нас,/ Особенно если под модным покроем/ Горит
вожделенья алмаз (1932, «Послание, бичующее ношение одежды»); Однажды
красавица Вера,/ Одежды откинувши прочь,/ Вдвоем со своим кавалером/ До
слез хохотала всю ночь/<...>/ А вьюга за форточкой выла,/
И ветер стучался в окно10 (1937; здесь вероятный
источник лосевских скинуть панталоны и юбку
прочь).
А у
Заболоцкого: Кому нести кровавый ротик,/ У чьей постели бросить ботик/ И дернуть кнопку на груди?/<...>/ О мир,
свернись одним кварталом/<...>/ Одной мышиною норой!
(1928; отметим возможный источник лосевской мышиной
норки и перекличку с северянинским Кому бы
нежно поправить бант?).
Особенно
нагляден параллельный стриптиз — сначала прямой, а затем обратный, с
раздельными мастурбациями в точке перелома — героев «Куприянова
и Наташи» Введенского (1931), из первой части которого приведем авторские
ремарки и комментарии персонажей:
«Куприянов, снимая важный галстук <...> Наташа
(снимая кофту) <...> Куприянов (снимая
пиджак) <...> Наташа (снимая юбку) О Боже, я остаюсь
без юбки./ Что мне делать в моих накрашенных штанах <...>
Куприянов (снимая брюки) <...>
Наташа (снимая штаны) <...> уже мои ты видишь сквозь
рубашку волоса <...> Куприянов (снимая
нижние штаны) Я полагаю что сниму их тоже
<...> чтоб ближе были наши кожи <...> Наташа (снимая
рубашку) Смотри-ка, вот я обнажилась до конца <...> Куприянов (снимая рубашку) <...> Хотя бы кто
пришел и посмотрел на нас,/ а то мы здесь одни да на иконе Спас,/ интересно
знать, сколько времени мы раздевались?»
Наш
экскурс в область раздетости был бы неполон без «Сна
Попова»
А. К. Толстого, где этот топос связан не с любовной,
а с общественной тематикой, но зато перекликается с «Пушкинскими местами»
постыдностью публичного раздевания, образом слуги, общим ироническим тоном и
особенностями синтаксиса. Ср.:
Поздравить
он министра в именины/ В приемный зал вошел
без панталон/<...>/
Темляк на шпаге; всe
по циркуляру —/ Лишь панталон забыл надеть он пару/<...>/
Пусть верхнюю лишь видят половину,/ За
нижнюю ж ответит мне Иван... и т. д.
Релевантен А. К. Толстой для «Пушкинских мест» и еще в
одном отношении.
4
Размер,
избранный Лосевым для изложения ернического сюжета, — чередование пяти- и двухстопных ямбов с
перекрестными женскими и мужскими рифмами (Я5/2жмжм) — имеет влиятельную комическую
традицию. Им написаны «<Великодушие смягчает сердца>»
(условно: «Деларю») А. К.
Толстого:
Вонзил кинжал убийца нечестивый/ в грудь Деларю/ Тот, шляпу сняв, сказал
ему учтиво:/ «Благодарю»./ Тут в левый бок ему кинжал ужасный/ Злодей вогнал,/
А Деларю сказал: «Какой прекрасный/
У Вас кинжал»/<...>/
Он окунул со злобою безбожной/ Кинжал свой в яд/ И, к Деларю подкравшись осторожно, —/ Хвать друга в зад!/ Тот на
пол лег, не в силах в страшных болях/ На кресло
сесть./ Меж тем злодей, отняв на антресолях/ У Дуни
честь, —/ Бежал в Тамбов, где был, как губернатор,/ Весьма любим./ Потом в
Москве, как ревностный сенатор,/ Был всеми чтим./
Потом он членом сделался Совета/ В короткий срок./
Какой пример для нас являет это,/ Какой урок!;
его прутковское «К моему
портрету»:
Когда
в толпе ты встретишь человека,/ Который наг;/ Чей лоб мрачней туманного
Казбека,/ Неровен шаг;/ Кого власы подъяты в беспорядке,/ Кто, вопия,/ Всегда
дрожит в нервическом припадке, —/ Знай — это я!/ Кого язвят со злостью,
вечно новой,/ Из рода в род;/ С кого толпа венец его лавровый/ Безумно рвет;/
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —/ Знай — это я:/
В моих устах спокойная улыбка,/ В груди — змея!..;
третья из «Пародий на русских символистов»
Владимира Соловьева:
На
небесах горят паникадила,/ А снизу — тьма./ Ходила ты к нему
иль не ходила?/ Скажи сама!/ Но не дразни гиену подозренья,/ Мышей
тоски!/ Не то смотри, как леопарды мщенья/ Острят
клыки!/ И не зови сову благоразумья/ Ты в эту ночь!/ Ослы терпенья и слоны
раздумья/ Бежали прочь./ Своей судьбы родила
крокодила/ Ты здесь сама./ Пусть в небесах горят паникадила, —/
В могиле — тьма;
его же пародийные стихи
«Таинственный пономарь» и «Ax, далеко за
снежным Гималаем...»; и пародийная баллада А. А.
Столыпина «Пан Зноско», отредактированная Соловьевым
и появившаяся в посмертной книге о нем.11
Комический
потенциал этого размера связан с контрастом длинных и коротких строчек12,
а также с повышенной чувствительностью писавшихся им (и Я4/2)
серьезных любовных стихотворений.13 Исследователи возводят его
пересадку с европейской почвы к предельно трогательной переводной балладе
Жуковского «Алина и Альсим».14
Одна
тематическая составляющая этой группы текстов — любовь, другая — размышления о
поэзии и поэтах. А в жанровом плане существенно различие между
повествовательными балладами («Алина и Альсим», «Деларю»)
и лирическими стихами, будь то серьезные или пародийные («К моему портрету»,
«На небесах горят паникадила...»). В лирических текстах субъект говорит от 1-го
лица, а в балладах имитирует объективное повествование от 3-го лица. Впрочем, в
финале «Деларю» он не удерживается от резонерства (Какой
пример для нас являет это,/ Какой урок!), а у Жуковского перемежает рассказ
риторическими вопросами-восклицаниями (Зачем, зачем вы разорвали/ Союз
сердец?..).15
Лосевское стихотворение совмещает все эти возможности.
Оно посвящено любовным злоключениям — но не кого-нибудь, а Поэта. Оно сюжетно.
Маска лирического субъекта — повествователя-вопрошателя — все время игриво
наплывает на образ самого П., говоря как бы и от его имени. Кончается же оно то
ли моральным, то ли эстетическим наставлением Поэту-любовнику: Деревня,
говоришь, уединенье?/ Нет, брат, шалишь./ Не от того ли чудное мгновенье/
мгновенье лишь?
Сюжетно-тематической
опорой на корпус Я5/2жмжм Лосев не ограничивается. В неповторимой интонации
«Пушкинских мест» их стиховой ритм сплавлен со стаккато тревожных вопросов,
несущих тему жилищной неустроенности. Это совмещение оригинально (великолепен вуайеризм по умолчанию в строчке но
как же там?), сама же вопросительность позаимствована из репертуара
поэзии П. и его поры. Ср. у П. вопросы разных грамматических типов и с разными
вопросительными словами, включая где?
Сидишь
ли
ты в кругу своих друзей,/ Чужих небес любовник беспокойный?; Сказать ли
вам мое несчастье,/ Мою ревнивую печаль…?;
Но
многие ль и там из вас пируют?/ Еще кого не досчитались вы?/ Кто
изменил пленительной привычке?/ Кого от вас увлек холодный свет?/ Чей
глас умолк на братской перекличке?/ Кто не пришел? Кого меж вами нет?;
Зима.
Что делать нам в деревне? Я встречаю/ Слугу, несущего мне утром
чашку чаю,/ Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?/Пороша есть
иль нет? и можно ли постель/ Покинуть
для седла, иль лучше до обеда/ Возиться с старыми журналами
соседа?;
Наедине застав меня с тобой,/ Зачем
тебя приветствует лукаво?../ Что ж он тебе? Скажи, какое право/ Имеет он бледнеть и ревновать?../ В нескромный час меж
вечера и света,/ Без матери, одна, полуодета,/ Зачем его должна ты
принимать?;
Сколько их! куда их гонят?/ Что
так жалобно поют?/ Домового ли хоронят,/ Ведьму ль замуж выдают?;
Где цвел? когда? какой
весною?/ И долго ль цвел? и сорван кем,/ Чужой, знакомой ли
рукою?/ И положен сюда зачем?/<...>/ И жив
ли тот, и та жива ли?/ И нынче где их уголок?; Они поют. Но где
Зарема,/ Звезда любви, краса гарема?; Но где
же первый, званый гость?/ Где первый, грозный наш учитель/<...>/ И
где ж Мазепа? где злодей?/ Куда бежал Иуда в страхе?/ Зачем
король не меж гостей?/ Зачем изменник не на плахе?
Размером
Я5/2 Пушкин не писал16, зато у других поэтов
вопросительная конструкция встречается в этом размере нередко. Ср.:
Когда
взойдет денница золотая/<...>/ С душой твоей/ Что
в пору ту? скажи: живая радость,/ Тоска ли в ней?/<...>/ Что
красоты, почти всегда лукавой,/ Мне долгий взор?; На что вы дни! Юдольный мир явленья/ Свои не
изменит! (Баратынский);
А
что ж теперь? Не скучно ль нам обоим/ Теперь
равно,/ Что чувство нам, хоть мы его и скроем,/ Всегда смешно?../<...>/ И что
топор общественного мненья —/ Тупой топор? (Ап.
Григорьев).
Серия вопросов пунктиром проходит и через
балладу Жуковского:
Зачем, зачем вы разорвали/ Союз
сердец?/<...>/ Что пользы в платье золотое/ Себя
рядить?/<...>/ Что жребия страшней такого?/ И льзя
ли жить?/<...>/ Увы! Алина, что с тобою?/ Кто твой
супруг? /<...>/ На что нам деньги? На веселье./ Кому их
жаль?/<...>/ Что (мыслит) он такой унылый?/ Чем огорчен? /<...>/ Скажи, что сделалось с тобою?/
О чем печаль?/ Не от любви ль?.. Ах! Всей душою/ Тебя мне
жаль»/<...>/«Могу ль на этот образ милый/ Взглянуть
хоть раз?»/<...>/ Что новое судьба явила/ Ее очам?
Наконец, вопросительные конструкции есть в
пародийных стихах А. К. Толстого и Владимира Соловьева, послуживших Лосеву
непосредственными ориентирами. Ср.:
А Деларю
сказал, расставя руки:/ «Не ожидал!/ Возможно ль?
Как?! рыдать с такою силой/ По
пустякам?!/<...>/ Хотите дочь мою посватать, Дуню?..»;
И где такие виданы министры?/<...>/ И что
это, помилуйте, за дом,/ Куда Попов отправлен в наказанье?/ Что
за допрос? Каким его судом/ Стращают там? Где
есть такое зданье?/ Что за полковник выскочил/<...>/ И мог
ли он так ехать? Мог ли в зал/ Войти, одет
как древние герои?/ И где резон, чтоб за экран он стал,/ Никем не зрим? Возможно
ли такое?;
Ходила ты к нему иль не
ходила?..
В лирических стихотворениях корпуса и в прямой
речи персонажей вопросительность служит повышению эмоционального тонуса, а
морализирующие вопросы рассказчика в балладе Жуковского, заключительная
сентенция «Деларю» и массированная риторичность
вопросов в финале «Сна Попова» сочетают сочувствие героям с нарративной
дистанцией. Именно такую двойственность всячески педалирует
лирический субъект Лосева, как бы силящийся войти в положение П. из своего хронологического и культурного далека. Подобное
вопрошание прошлого и даже собственных предков — распространенная поэтическая
формула, ср. раннее стихотворение Цветаевой «Бабушке»:
Продолговатый и твердый овал,/ Черного
платья раструбы.../ Юная бабушка! Кто целовал/ Ваши надменные
губы?/<...>/ Юная бабушка, — кто Вы?/ Сколько возможностей
Вы унесли/ И невозможностей — сколько? —/<...>/ — Бабушка! Этот
жестокий мятеж/ В сердце моем — не от Вас ли?..
В «Пушкинских местах» эта лирическая позиция
обретает неожиданную остроту, будучи применена к гротескной сюжетной коллизии и
развиваема в обэриутско-абсурдистском духе. Кстати, обериуты, как и пародируемые ими поэты Серебряного века,
охотно использовали вопросы, в частности в разработке «раздевательного» топоса, ср. уже приводившиеся строки:
И что тут прелесть? И что
тут мерзость?/ Бесстыж и скорбен ночной пуант./ Кому
бы бросить наглее дерзость?/ Кому бы нежно поправить бант?; Кому
нести кровавый ротик,/ У чьей постели бросить ботик/ И
дернуть кнопку на груди? 17
А свою бытовую опору лосевская
вопросительность находит в поощряемом экскурсоводами и литераторами любопытстве
широкого читателя ко всем аспектам жизни классика. Ср. в эссе Ахмадулиной,
посвященном хранителю Михайловского:
«Кем приходится Гейченко
единственному хозяину этих мест, если знает его так коротко и свободно?
Счастливая игра — сидеть вечером на разогретой лежанке
и спрашивать: какую обувь носил Пушкин зимой в
деревне? Какую позу нечаянно предпочитал для раздумья? Когда спрашивал кружку,
то для вина, наливки или другой бодрящей влаги? Если никакой
не было, куда посылал? <…О>ткуда-то ему точно известно, что Пушкину угодно и
удобно. Прилежный человек спросил: неужели Пушкин не тяготился нетоплеными
печами?» («Мороз и солнце, день чудесный»; 1973).18
5
Снижающая трактовка образа П. имеет долгую
традицию, восходящую к хлестаковскому «Ну что, брат
Пушкин?» и особенно активизировавшуюся в
1920-е и 1930-е годы, сначала в ходе футуристического сбрасывания классики с
парохода современности, а затем в порядке оппозиции к официальному культу П.,
включая хармсовские анекдоты о Пушкине, не умевшем
сидеть на стуле.
На стилистике лосевских
вопросов могли сказаться вопрошающие заходы Маяковского в «Юбилейном» (1924):
Я тащу вас./ Удивляетесь, конечно?/
Стиснул?/ Больно?/ Извините, дорогой./ У меня,/ да и у вас,/ в запасе
вечность./ Что нам/ потерять/ часок-другой?!/<...>/ Как это/ у вас/
говаривала Ольга? —
с их панибратским
тоном19 и ретроспективной металитературной
приблизительностью.
Сказовую имитацию попыток проникнуть — и даже
спроецировать себя — в далекое, но вроде бы житейски понятное советскому
обывателю пушкинское время находим у пристально интересовавшегося П. прозаика —
Зощенко
1930-х годов.20 Ср. пассаж из юбилейной речи управдома о П., с
«няней» в качестве лейтмотива:
«Итак, сто лет отделяют нас от него!
<...> А я родился, представьте себе, в 1879 году. Стало быть, был
еще ближе к великому поэту. Не то чтобы я мог его видеть, но, как
говорится, нас отделяло всего около сорока лет <...>
Моя же бабушка, еще того чище, родилась в 1836
году. То есть Пушкин мог ее видеть и даже брать на руки. Он мог ее
нянчить, и она могла, чего доброго, плакать на руках, не
предполагая, кто ее взял на ручки. Конечно, вряд ли Пушкин мог ее нянчить,
тем более что она жила в Калуге <...>
Но мою прабабушку он наверняка мог уже брать
на ручки. Она, представьте себе, родилась в 1763 году, так что великий поэт
мог запросто приходить к ее родителям и требовать, чтобы они дали ему ее
подержать и ее понянчить... Хотя, впрочем, в 1837 году ей
было, пожалуй, лет этак шестьдесят с хвостиком, так что, откровенно говоря, я
даже и не знаю, как это у них там было, и как они там с этим устраивались
<...>
Но то, что для нас покрыто мраком
неизвестности, то для них, вероятно, не составляло никакого труда, и они прекрасно
разбирались, кого нянчить и кому кого качать.
И, может быть, качая и напевая ему лирические
песенки, она, сама того не зная, пробудила в нем поэтические чувства и, может
быть, вместе с его пресловутой нянькой Ариной Родионовной вдохновила его на
сочинение некоторых отдельных стихотворений».
Центральным приемом такая свойская реконструкция
прошлого является в исторических разделах «Голубой книги» (1935), с их
излюбленным приступом: «Мы живо представляем себе эту сценку». Сам П. там
снижению не подвергается, но интерпретацию любовной лирики в коммунальном ключе
мы находим применительно к Гумилеву. Процитировав (анонимно) стихи из
«Фарфорового павильона»:
Казалось, все радости детства/ Сгорели в погибшем дому./ И мне умереть захотелось,/ И я
наклонился к воде./ Но женщина в лодке скользнула/ Вторым
отраженьем луны./ И если она пожелает,/ И если позволит луна,/ Я дом себе новый
построю/ В неведомом сердце ее,
рассказчик переходит к
анализу:
«То есть <...> поэт, обезумев от горя, хотел было кинуться в воду, но в этот самый критический
момент он вдруг увидел катающуюся в лодке хорошенькую женщину. И вот он
неожиданно влюбился в нее с первого взгляда, и эта любовь <...> временно
отвлекла его от забот по приисканию себе
новой квартиры. Тем более что поэт <...> по-видимому, попросту хочет как будто переехать к этой даме. Или он хочет
какую-то пристройку сделать в ее доме, если она, как он туманно говорит,
пожелает и если позволит луна и домоуправление.
Ну, насчет луны — поэт приплел ее, чтоб усилить,
что ли, поэтическое впечатление. Луна-то, можно сказать, мало при чем. А что
касается домоуправления, то оно, конечно, может и не позволить...»
и т. д.
Эта по-зощенковски
житейская метапоэтическая струя в сочетании с зощенковской же игрой в историческую реанимацию и положена
в «Пушкинских местах» на музыку квазиэлегических вопрошаний и ритмику иронического разностопного ямба 5/2.
Что же подсказало Лосеву столь удачный сплав опоры на шуточный корпус с образом
П. вообще и «Чудным мгновеньем...» в частности?
Прежде всего, конечно, общий статус П. как
культовой поэтической фигуры номер один, которая в середине 1970-х годов
подверглась очередной демифологизации в «Прогулках с
Пушкиным» (1975) Синявского-Терца, причем с упором именно на его репутацию
великого любовника.
Донжуанский имидж П. был обыгран уже Зощенко — в
рассказе «Личная жизнь» (1932), где герой пытается освятить его одобрением свой
воображаемый успех на любовном фронте:
«И вдруг у памятника Пушкину я замечаю прилично
одетую даму, которая смотрит на меня с бесконечной нежностью и лукавством. Я
улыбаюсь в ответ и три раза, играя ногами, обхожу памятник Пушкину <...>
Я подмигиваю Пушкину: дескать, вот, мол, началось, Александр Сергеевич».
21
А в более общем плане зощенковское подмигивание Пушкину высмеивает популярную и
официально санкционированную традицию навязывания себя поэтами (прозаиками,
историками, мемуаристами, экскурсоводами, читателями...) в друзья (потомки,
соратники, конфиданты, возлюбленные...) классику.22
Пример критического осознания претенциозной насильственности подобных игр с П.
находим у Федора Степуна, вспоминающего о давних — еще дореволюционных —
разговорах с Цветаевой:
«Было, впрочем, в Марининой манере чувствовать,
думать и говорить и нечто не вполне приятное: некий неизничтожимый
эгоцентризм ее душевных движений <...> Получалось как-то так, что она еще
девочкой, сидя на коленях у Пушкина, наматывала на свои пальчики его
непослушные кудри <...> Не будем за это слишком строго осуждать Цветаеву.
Настоящие природные поэты <...> живут по своим собственным, нам не всегда
понятным, а иной раз и малоприятным законам».23
Навязчивость,
извинительная у Цветаевой ввиду ее величия, но являющаяся общим местом
рассматриваемой традиции, иронически обыгрывается Лосевым. Оригинальный эффект
состоит в том, что нехватка privacy и «ухмылка
соучастья» проецируются и на уровень голосоведения: в личную жизнь П. вуайеристски лезет также лирический субъект стихотворения —
карикатура на пошлых носителей пушкинского культа.24
При
всей вероятной актуальности для Лосева как Зощенко, так и Синявского можно
предположить более ранний авторитетный источник его
обращения к пушкинским амурам под знаком «Чудного мгновенья» в формате
Я5/2жмжм. История шуточных стихов, написанных этим размером, включает
интересные перипетии, в том числе высказывавшееся одно время предположение, что
«Деларю» было не только
впервые опубликовано Соловьевым в 1900 г. в составе статьи «Три разговора» —
четверть века спустя после смерти А. К. Толстого, но и сочинено им самим в
порядке литературной мистификации.25 Другое стихотворение
корпуса, «На небесах горят паникадила...», уже бесспорно принадлежавшее
Соловьеву, появилось тоже в составе статьи — «Еще о символистах» (1895). А в
промежутке между ними вышла его статья «Судьба Пушкина» (1897), в которой
впервые была поставлена проблема соотношения биографии П. с его поэтической
продукцией, вдохновившая в дальнейшем Вересаева и других исследователей. И
одним из лейтмотивов этой статьи была противоречивость обращения П. с образом
А. П. Керн:
«Такое
раздвоение между поэзией, т. е. жизнью творчески просветленною, и жизнью
действительною <...> иногда бывает поразительно у Пушкина.
<...> Одно из лучших и самых популярных стихотворений
нашего поэта говорит о женщине, которая в „чудное мгновение“ первого знакомства
поразила его „как мимолетное виденье, как гений чистой красоты“
<…Читатель> Пушкина имел прежде полное основание представлять себе если
не эту даму, то, во всяком случае, отношение к ней поэта, в самом возвышенном,
идеальном освещении. Но теперь <...> оказывается, что ее образ в
стихотворении <...> подходит к тому, что на юридическом языке
обозначается как „сообщение заведомо неверных сведений“. В одном интимном
письме, писанном приблизительно в то же время, как и стихотворение,26
Пушкин откровенно говорит об этой самой даме, но тут уже вместо гения чистой
красоты, пробуждающего душу и воскрешающего в ней божество, является „наша
вавилонская блудница, Анна Петровна“...»
ПРИМЕЧАНИЯ
За подсказки
я благодарен А. Ю. Арьеву, Михаилу Безродному, Н. А.
Богомолову, А. Л. Зорину, Н. Н. Мазур, А. Л. Осповату,
Л. Г. Пановой, И. А. Пильщикову, В. А. Плунгяну и Бэрри Шерру.
1 Сборник «Чудесный
десант», цикл «Против музыки», см.: Лев Лосев. Собранное. Стихи. Проза.
Екатеринбург, 2000. С. 90. Первая публикация — в журнале
«Континент» (№ 38, 1983. С. 80—81 (под заголовком «Псковщина», с некоторыми разночтениями)).
2 Возможно, через тыняновского «Пушкина» (II, 2, 3), где юный лицеист слушает
антиархаистские речи Василия Львовича, издевающегося,
в частности, над этими строками Крылова.
3 Согласно Далю, коляска
— повозка с половинчатым верхом, так что никаких шторок там быть не может, и
дверцы тоже не доверху. Лосев, скорее всего, имел в виду карету.
4 В этой связи не исключен
подтекст к строчке на день? на ночь? из «Двенадцати» Блока: На время
— десять, на ночь — двадцать пять.../...И меньше — ни с кого не брать...
5 Ср. его «В пушкинские
дни» (1937): «Правда, у нас есть один квартирант, Цаплин, пишущий стихи, но он
бухгалтер и вдобавок такой нахал, что я прямо даже и
не знаю, как я о нем буду говорить в пушкинские дни <… Пушкину> мы
бы еще осенью переложили печку <...> Сто лет проходит, и стихи Пушкина
вызывают удивление. А, я извиняюсь, что такое Цаплин через сто лет? <...>
Или живи тот же Цаплин сто лет назад <...> Откровенно говоря, я бы на
месте Дантеса этого Цаплина ну прямо изрешетил. Секундант бы сказал: „Один раз
в него стрельните“, — а я бы в него все пять пуль выпустил».
6 Поэма была закончена в
октябре 1824 г. в Михайловском.
7 «Все это происходило на
маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с
окном на двор <...> В этой небольшой комнате помещалась кровать
его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч. <… П>ротив его двери — дверь в комнату няни, где стояло
множество пяльцев <...> Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я
тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не
сообщая, однако, Пушкину моих заключений <… > Впрочем,
он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно <… >
Среди молодой своей команды няня преважно
разгуливала с чулком в руках» (Пущин И. И.
Записки о Пушкине// Пушкин в воспоминаниях современников. СПб.: Академический
проект, 1998. Т. 1. С. 92, 95. Разумеется, в лосевском стихотворении подразумевается не крепостной, а
вполне дворянский роман, со шпильками и проч. Не исключена, кстати,
опора Лосева на тот эпизод из любовной биографии Пушкина, когда он, прождав
замужнюю даму (Д. Ф. Фикельмон) целый вечер под
диваном в ее гостиной, затем придается с ней наслаждениям до утра, когда уже
встали «люди», и выводится из дома камеристкой и дворецким, которому в дальнейшем предлагает 1000 р. за молчание. См.:
Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851—1860
годах. Л.: Изд.
М. и С. Сабашниковых, 1925. С. 36—37.
8 Один из его прототипов —
по-видимому, ироническое стихотворение Саши Черного «Дом Гете» (1907; ср.: Силуэты
изысканно-томных любовниц/ Сувениры и письма, сухие цветы —/ Все
открыто для праздных входящих коровниц/ До последней интимно-пугливой
черты), кончающееся, впрочем, слезными строками о П.: В
коридоре я замер в смертельной тревоге —/ Бледный Пушкин, как тень, у окна
пролетел/ И вздохнул: «Замечательный домик, ей-богу!
В Петербурге такого бы ты не имел...»
9 Цветаевская
гитана ценна не только соседством со сбрасыванием пояса, но и отсылкой к
П. — это 6-й отрывок цикла «Дон Жуан»; ср. у П.: Д о н Г у а н. Да кто ж меня узнает? Л е п
о р е л л
о. Первый сторож/ Гитана или пьяный музыкант,/ Иль свой же брат
нахальный кавалер. Ср. также оборот как гитана у Мандельштама:
И в исступленье, как гитана,/ Она заламывает руки (1913).
10 Стихотворение читается
как пародия avant la lettre на «Зимнюю ночь» Пастернака.
11 Об этом корпусе см.: Л.
Чертков. Об источнике одной пародии А. К. Толстого// Quinquagenario.
Сборник статей молодых филологов к 50-летию Ю. М. Лотмана. Тарту: ТГУ, 1972. С.
154—158. Текст «Пана Зноско» и комментарии к нему
см.: Русская стихотворная пародия (XVIII — начало XIX в.)/ Вступ. ст. и примеч.
А. А. Морозова. Л.: Советский писатель, 1960. С. 580—582, 805.
12 См.: М. Л. Гаспаров. Очерк истории русского стиха. М.: Наука, 1984. С.
176—177.
13 См. «Близость
любовников» Дельвига — перевод из Гете (и перевод
того же стихотворения М. А. Стаховичем, «Песня к милой»), «Песня» («Когда
взойдет денница золотая...») и «На что вы дни! Юдольный
мир явленья...» Баратынского, «Луна плывет высоко над землею...» Тургенева, «К Лавинии» Ап. Григорьева,
«Милостыня» Л. Снегирева, а также «Когда кругом безмолвен лес дремучий...» и «И
у меня был край родной когда-то...» А. К. Толстого.
14 См.: А. К. Толстой. Полн.
собр. стихотворений: В 2-х т. Т. 1. Стихотворения и поэмы/ Сост.
и примеч. Е. И. Прохорова. Л.: Сов. пис., 1984. С. 580; В. А.
Жуковский. Собр. соч.:
В 4-х т. Т. 2. Баллады и повести/ Примеч. И. М. Семенко. М.: Художественная литература, 1959. С. 457. На перекличку «Деларю» с этой балладой
первым обратил внимание Г. А. Гуковский (Пушкин и
русские романтики. М.: Художественная литература, 1965. С. 72).
В
балладе Жуковского 29 восьмистрочных строф Я4/2жм. Родители не дают Алине выйти за любимого ею Альсима, а выдают за генерала, коварно показав ей
письмо якобы отказавшегося от нее Альсима. Алина смиренно живет с нелюбимым
мужем, который однажды приводит к ней торговца драгоценностями, оставляет ей
свой кошелек и уходит. Алина в тоске не глядит на товары. Купец тоже вздыхает и
в ответ на ее вопрос рассказывает о потере самого ценного в его жизни — любви к
девушке, в портрете которой она узнает себя, а в купце — Альсима. Она велит ему
удалиться, но вошедший муж кинжалом убивает обоих. Сходства с 8-й главой
«Онегина» местами поразительны.
15 О тяготении Лосева к балладности и о последовательном снижении им всех поэтических
топосов, включая лирическое «я», см.: Джеральд Смит. «Ангелов налет»: поэзия Льва Лосева// Джеральд Смит. Взгляд извне. Статьи о русской поэзии и
поэтике. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 373—388; см. также: Андрей Арьев. Нечувствительный Лосев// Звезда, 2007 № 6. С.
134—139.
16 Отчасти сходный размер —
Я4/1 — применен П. в эпиграмме «История стихотворца»: Внимает он привычным
ухом/ Свист... и т. д.
17 Обэриутские
источники лосевской интонации заслуживают
исследования. Лосев о Шварце писал (см.: Lev Loseff. On the Beneficence of Censorship. Aesopian Language in Modern Russian Literature. Mьnchen: Otto Sagner,
1984. P. 125—142) и
публиковал
и
комментировал
его (см.: Евгений
Шварц. Мемуары/
Подгот., предисл. и примеч.
Льва Лосева. Paris: La Presse
Libre, 1982). Преемственность от обериутов шла через отца, поэта Владимира Лифшица, и общую
атмосферу писательского дома на канале Грибоедова, 9,
где Лосев вырос. Обэриутами вдохновлялась вся
ленинградская «филологическая школа» (Еремин, Уфлянд
и др.).
18 Ср. обращение топоса в: Андрей Зорин. Мой Пушкин// Андрей Зорин. Где
сидит фазан... Очерки последних лет. М.: Новое литературное обозрение, 2003. С.
91—93 (http://magazines.russ.ru/nz/2000/2/190261.html).
19 Ср. в особенности: Деревня,
говоришь, уединенье?/ Нет, брат, шалишь.... Правда, обращение
на ты и брат может пониматься в
обобщенно-личном смысле. Подобное употребление слова брат у П. есть, но
не в лирике (ср. лермонтовское Постой-ка, брат
мусью), а междометное шалишь вообще
не встречается (оно стало входить в литературный
обиход с 1840-х годов — в прозе Загоскина, Достоевского, Тургенева).
20 Ср. его стилизованную
«Шестую повесть Белкина».
21 Ср. еще «Забавное
приключение», где несколько любовных треугольников накладываются по ходу сюжета
на одну и ту же тесную коммунальную территорию, и «Романтическую историю с
одним начинающим поэтом», где роман провинциального поэта с ленинградской
дамочкой разбивается о нехватку площади (и, в результате, денег на гостиницу).
Раздевательный
мотив проходит под сурдинку в «Перед
восходом солнца» — в главке «Я сам виноват»:
«Я
слушаю ее слова, как музыку. Но вот я слышу какое-то недовольство в этой музыке
<...> — Вторую неделю мы ходим с вами по улицам <...> — Зайдемте в
кафе <...> — Нет, там нас могут увидеть.
Ах, да
<...> У нее сложная жизнь. Ревнивый муж, очень ревнивый любовник
<...> Мы останавливаемся на набережной <...> У нее кружится голова
от этих бесконечных поцелуев. Мы доходим до ворот какого-то дома. К. бормочет:
— Я должна зайти сюда, к портнихе <...> Я только примерю платье и сейчас
же вернусь.
Я хожу
около дома <... Н>аконец
она появляется. Веселая. Смеется. — Все хорошо, — говорит она. — Получается
очень милое платье <...>
Я
встречаюсь с ней через пять дней. Она говорит: — Если хотите, сегодня мы можем
встретиться с вами в одном доме <...>
Я узнаю
этот дом. Здесь, у ворот, я ждал ее двадцать минут <...> Она открывает
квартиру своим ключом <... Я> вижу знакомую мне фамилию. Это фамилия
возлюбленного К. <...> — Значит, тогда вы были у него? <...> Она
смеется <...>: — Вы были сами виноваты».
В
мотиве «примерки у портнихи» с деликатной метонимичностью зашифровано
эротическое обнажение.
22 См. Михаил Безродный. К
вопросу о культе Пушкина на Руси: Беглые заметки (в особенности Примеч. 20; http://www.ruthenia.ru/document/242352.html).
23 Федор Степун. Бывшее и несбывшееся. М.: Прогресс-литера, СПб.: Алетейя, 1995 [1956]. С. 212. Фразу о кудрях естественно
понять как примеривание на себя известной сцены из
«Станционного смотрителя»: «Дуня <...> с нежностию
смотрела на Минского,
наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Та же апроприативная установка легла затем в основу «Моего
Пушкина» Цветаевой (1937), одновременного с речами зощенковского
управдома.
24 Их рафинированным
полпредом была Ахмадулина, как в стихах — см. «Приключение в антикварном
магазине» (1964), «Отрывок из маленькой поэмы о Пушкине» (1973), «Ленинград»
(1974), «Шестой день июня» (1985) и др., так и в эссеистике
— см. в особенности «Чудную вечность» (1974), с восхищающей автора
экскурсоводшей:
«По
этой аллее они гуляли, он все был неловок, и она споткнулась <...> Вот
каково было чудное мгновенье его жизни <...> Тогда тот <...> гость
<...> сказал <...>: — Все это нам и без вас известно. Но не
кончилось же на этом дело, были у них и другие мгновенья? Та <...> с
<...> указкой <...>, стала в упор смотреть на противника, пока он
не превратился в <...> ничто <...> Я знала, что она пылко ревнует Пушкина, и справедливо: он был ее
жизнь и судьба, но, нимало не заботясь об этом, предавался дружбе, влюблялся,
любил...» и т. д. и т. п.
25 А. К. Толстой, Указ. изд. С. 580.
26
См. письмо А. Н. Вульфу
от 7 мая 1826 г. К «бытовым» отзывам П. о Керн относится и фраза в письме к
Соболевскому от февраля 1828 г.: «Ты ничего не пишешь мне о 2100 рублях, мною
тебе должных, а пишешь о m-me Керн, которую я с помощию божьей на днях <уеб>».
Психоанализ такой двойственности см. в статье: Дениэл
Ранкур-Лаферрьер. Гений чистой красоты и вавилонская
блудница// Дениэл Ранкур-Лаферрьер.
Русская литература и психоанализ. М.: Ладомир,
2004. С. 31—59.