УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Александр Жолковский<

«ПУШКИНСКИЕ МЕСТА» ЛЬВА ЛОСЕВА
И ИХ ОКРЕСТНОСТИ

Литература прошлого для Лосева не только средство восприятия мира, но и реальный предмет изображения. Как в цитатах он унижал ее тексты, так здесь он унижает самих писателей.

                                                                                                                        Джеральд Смит

Вероятно, имелось в Пушкине <...> нечто, располагающее к позднейшему панибратству и выбросившее его имя на потеху толпе, превратив одинокого гения в любимца публики, завсегдатая танцулек <...> На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох.

                                                                                                                        Синявский-Терц

[О]ткровенно говоря, я даже и не знаю, как это у них там было, и как они там с этим устраивались...

                                                                                                                                      Зощенко

Разбирать стихи здравствующего поэта, к тому же профессора русской литературы, опыт рискованный, но заманчивый — от классиков опровержений ждать не приходится. Вообще-то с Лосевым я периодически консультируюсь по профессиональным вопросам, но тут решил воздержаться — ради чистоты эксперимента. Итак:

Пушкинские места

День, вечер, одеванье, раздеванье —

все на виду.

Где назначались тайные свиданья —

в лесу? в саду?

5 Под кустиком в виду мышиной норки

а la gitane?

В коляске, натянув на окна шторки?

но как же там?

Как многолюден этот край пустынный!

10 Укрылся — глядь,

в саду мужик гуляет с хворостиной,

на речке бабы заняты холстиной,

голубка дряхлая с утра торчит в гостиной,

не дремлет, блядь.

15 О, где найти пределы потаенны

на день? на ночь?

Где шпильки вынуть, скинуть панталоны?

где — юбку прочь?

Где не спугнет размеренного счастья

20 внезапный стук

и хамская ухмылка соучастья

на рожах слуг?

Деревня, говоришь, уединенье?

Нет, брат, шалишь.

25 Не от того ли чудное мгновенье

мгновенье лишь?¹ 

Стихотворение вроде бы вполне прозрачное, но загадка поэтического попадания в десятку остается. Как получилось так хорошо?

 1

Некоторые вещи очевидны. Прежде всего, это «пушкинские места» в смысле не только топографии Михайловского, но и отсылок к текстам Пушкина (далее — П.):

ДЕНЬ, ВЕЧЕР и далее: НА ДЕНЬ? НА НОЧЬ? — День встречается у П. сотни раз, вечер тоже многократно, день и ночь — постоянная пара, и смена времени суток — излюбленная тема П.: Блеснет ли день за синею горою,/ Взойдет ли ночь с осеннею луною; И днем и ночью кот ученый/ Все ходит по цепи кругом.

ОДЕВАНЬЕ, РАЗДЕВАНЬЕ — ср.: Одет, раздет и вновь одет...

Кстати, пушкинский тут не только словарь, но и синтаксис. Ср.: Прогулки, чтенье, сон глубокой,/ Лесная тень, журчанье струй,/ Порой белянки черноокой/ Младой и свежий поцелуй,/ Узде послушный конь ретивый,/ Обед довольно прихотливый,/ Бутылка светлого вина,/ Уединенье, тишина:/ Вот жизнь Онегина святая...

Отметим, кстати, поцелуй и уединенье. Примеры перечислений легко продолжить, но вернемся к лексике.

ТАЙНЫЕ СВИДАНЬЯ — ср.: Преследовать любовь, и вдруг/ Добиться тайного свиданья.../ И после ей наедине/ Давать уроки в тишине!

КРАЙ ПУСТЫННЫЙ — ср.: – Ср.: Брожу над озером пустынным ,/ И far nient е мой закон ; В глуши что делать в эту пору? / <...>/ Сиди под кровлею пустынной ,/ Читай: вот Прадт, вот W . Scott . ; Бог помочь вам, друзья мои,/ И в бурях, и в житейском горе,/ В краю чужом, в пустынном море/ И в мрачных пропастях земли!

ГОЛУБКА ДРЯХЛАЯ С УТРА ТОРЧИТ В ГОСТИНОЙ,/ НЕ ДРЕМЛЕТ, БЛЯДЬ — ср.: Подруга дней моих суровых,/ Голубка дряхлая моя!/<...>/ Ты под окном своей светлицы/ Горюешь, будто на часах,/ И медлят поминутно спицы/ В твоих наморщенных руках; Наша ветхая лачужка/ И печальна и темна./ Что же ты, моя старушка/<...>/ Или дремлешь под жужжаньем/ Своего веретена?; Уже старушки нет — уж за стеною/ Не слышу я шагов ее тяжелых,/ Ни кропотливого ее дозора (причем дремлешь из одного стихотворения, наложившись на кропотливый дозор из другого, оборачивается газетным [враг] не дремлет, кощунственным по адресу и хрестоматийной голубки дряхлой, и советских идеологем).

ПРЕДЕЛЫ ПОТАЕННЫ — ср.: И с ними гибель разослал/ К соседам в чуждые пределы; Утихла брань племен; в пределах отдаленных/ Не слышен битвы шум и голос труб военных; И Кереры дочь уходит./ И счастливца за собой/ Из элизия выводит/ Потаенною тропой.

И так далее — вплоть до чудного мгновенья в финале.

Но не весь лексикон стихотворения пушкинский. У П. есть холстина, норки, рожи, слуги, коляски, шпильки (в прозе), панталоны, юбка, но нет ни прилагательного хамский, ни шторок, ни ухмылок, ни вполне уместной в Михайловском хворостины, кивающей на Крылова (Предлинной хворостиной/ Мужик Гусей гнал в город продавать).²  В коляске со шторками соблазнительно усмотреть отсылку к финалу «Коляски» Гоголя, с неудачей попытки укрыться в этом экипаже, но там вместо шторок фигурируют дверцы, кожа и фартук.^{3  В}прочем, экипаж как место любовного свидания имеет почтенную родословную. Классический пример — в «Госпоже Бовари» (свидание Эммы с Леоном в кружащей по Руану карете со шторками), а в ослабленном виде сходный топос находим и у П., воображающего роман с красавицей-калмычкой (Друзья! не все ль одно и то же:/ Забыться праздною душой/ В блестящей зале, в модной ложе,/ Или в кибитке кочевой?) и наслаждающегося санными прогулками с сельскими подругами:

Суровою зимой я более доволен,/ Люблю ее снега; в присутствии луны/ Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,/ Когда под соболем, согрета и свежа,/ Она вам руку жмет, пылая и дрожа!; Другой поэт роскошным слогом/ Живописал нам первый снег/ И все оттенки зимних нег;/ Он вас пленит, я в том уверен,/ Рисуя в пламенных стихах/ Прогулки тайные в санях (здесь П. отсылает читателя «Онегина» к «Первому снегу» Вяземского).

Наличие в стихотворении современного языкового слоя заявлено провокационным употреблением слова блядь, да еще по адресу священного символа пушкинианы — Арины Родионовны. Не то чтобы сам П. в письмах, да и стихах, чурался обсценной лексики; ср.:

 Так точно, позабыв сегодня/ Проказы младости своей,/ Глядит с улыбкой ваша сводня/ На шашни молодых <блядей> («Дельвигу», 1821); и замечание о грибоедовской Софье, которая «начертана не ясно: не то <блядь>, не то московская кузина» (1825, письмо А. А. Бестужеву как раз из Михайловского),

но это слово он мог употребить только в предметном значении «проститутка», а не в обобщенно осуждающем междометном.⁴ 

Для современной струи лосевского голоса характерна озабоченность сегодняшнего посетителя музея-усадьбы проблемой жилплощади — взгляд на жизнь П. через зощенковские очки.⁵  Зощенковская интонация одновременно и огрублена — употреблением мата, и облагорожена — непринужденным владением пушкинским слогом и пометами интеллигентского дискурса, например ино­язычным выражением а la gitane, намекающим на «Цыган»⁶  (но у П. не зафиксированным). В результате голос лирического «я» звучит на единой — приблатненно-интеллигентской — сказовой ноте, отдающей как андеграундной кухней, так и поисками «хаты».

2

Бытовой мотивировкой жилищного лейтмотива служит известная теснота пушкинского домика в Михайловском и прозрачность — для окружающих и даже для заехавшего на один день гостя — так называемого крепостного романа П.⁷  и вообще любых его передвижений. Тема нарушения privacy не была чужда П., и коллизия открытости любовных отношений посторонним воздействиям возникает у него неоднократно. Ср.:

Мое! — сказал Евгений грозно,/ И шайка вся сокрылась вдруг;/ Осталася во тьме морозной/ Младая дева с ним сам-друг;/ Онегин тихо увлекает/ Татьяну в угол и слагает/ Ее на шаткую скамью/ И клонит голову свою/ К ней на плечо; вдруг Ольга входит,/ За нею Ленский; свет блеснул...

А через все сцены «Каменного гостя» проходит мотив «свидания при третьем» (не говоря уже о частых едких репликах Лепорелло — «слуги»). Ср.:

Д о н  Г у а н. Я прямо к ней [Лауре] бегу являться./<...>/ К ней прямо в дверь — а если кто-нибудь/ Уж у нее — прошу в окно прыгнуть (Сц. 1);

Л а у р а. Друг ты мой!/ Постой... при мертвом!.. что нам делать с ним?

Д о н  Г у а н. Оставь его <...>

Л а у р а. Как хорошо ты сделал, что явился/ Одной минутой позже! у меня/ Твои друзья здесь ужинали. Только/ Что вышли вон. Когда б ты их застал! (Сц. 2);

Д о н а  А н н а. О боже мой! и здесь, при этом гробе!/ Подите прочь <...>

Д о н  Г у а н. О пусть умру сейчас у ваших ног,/ Пусть бедный прах мой здесь же похоронят/ Не подле праха, милого для вас,/ Не тут — не близко — дале где-нибудь <...>

Д о н  Г у а н. Я, командор, прошу тебя прийти/ К твоей вдове, где завтра буду я,/ И стать на стороже в дверях. Что? будешь? (Сц. 3);

Д о н  Г у а н. Наслаждаюсь молча,/ Глубоко мыслью быть наедине/
С прелестной Доной Анной. Здесь — не там,/ Не при гробнице мертвого счастливца —/ И вижу вас уже не на коленах/ Пред мраморным супругом. [Но тут является Статуя, и свидание завершается сценой втроем, причем с исходом печальным для героя] (Сц. 4).

В «Капитанской дочке» история любви героев развертывается при постоянном, то благожелательном, то враждебном, «соучастии» окружающих — Пугачева, его енаралов и подручных, Швабрина, Савельича, Палашки, попадьи, родителей героя и, наконец, Екатерины. А поведение Петруши на суде строится, напротив, на его решении не вовлекать в свои оправдания Марью Ивановну, встречающем неожиданную поддержку со стороны его отрицательного двойника Швабрина:

«Мне пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку <...> так меня поразила, что я замялся и спутался <...> Я выслушал [Швабрина] молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало <...>; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать» (Гл. 14, «Суд»).

Проблема privacy и ее треугольный любовный вариант занимали большое место и в биографии поэта. В южной ссылке, в Михайловском, а затем в Петербурге он постоянно находился под надзором — Инзова, Воронцова, собственного отца и других правительственных агентов, Третьего отделения, Бенкендорфа, Николая. А на любовном фронте неоднократно становился участником романов втроем — упомяну взаимоотношения с Вульфом и Родзянкой в связи с Керн, с Воронцовым и Александром Раевским вокруг Воронцовой, с Ризничем, Собаньским и Яблоновским вокруг Ризнич и, наконец, с Дантесом и Николаем вокруг собственной жены. Его реакции колебались от добродушных до имевших трагические последствия. Так что поиски privacy привлечены Лосевым не без оснований.

А в метапоэтическом плане главной пружиной «жилищного» сюжета, была, конечно, реакция на советский топос «дома-музея поэта», в случае П. выражавшийся, прежде всего, в бесконечном муссировании Михайловского, «аллеи Керн» и т. п. Влиятельному подцензурному подрыву этот стереотип подвергся в стихотворении Давида Самойлова «Дом-музей» (1963):

Заходите, пожалуйста. Это/ Стол поэта. Кушетка поэта./ Книжный шкаф. Умывальник. Кровать./ Это штора — окно прикрывать./ Вот любимое кресло. Покойный/ Был ценителем жизни спокойной./<...>/ Здесь он умер. На том канапе./ Перед тем произнес изреченье/ Непонятное: “Хочется пе..”/ То ли песен? А то ли печенья?/ Кто узнает, чего он хотел,/ Этот старый поэт перед гробом!/ Смерть поэта — последний раздел./ Не толпитесь перед гардеробом...⁸ 

Применительно к Михайловскому вершинами субверсии стали в прозе «Заповедник» Сергея Довлатова (1983), а в поэзии — «Пушкинские места» Лосева.

3

Еще один аспект осовременивания пушкинской ситуации — мотив «одевания/раздевания». Сама эта формула и воплощающий ее словарь (юбка, шпильки, панталоны) находят опору в текстах П., но эротическая фиксация на деталях туалета и процессе обнажения принадлежит в основном поэзии более позд­ней, модернистской эпохи, откуда, по-видимому, и почерпнута Лосевым. Ср.:

О закрой свои бледные ноги (Брюсов, 1895); Хочу одежды с тебя сорвать!/<...>/ Уйдите, боги! Уйдите, люди! Мне сладко с нею побыть вдвоем! (Бальмонт, 1902; заметим потребность в уединении);

Я чту обряд: легко заправить/ Медвежью полость на лету/<...>/ И помнить узкие ботинки,/ Влюбляясь в хладные меха... (Блок, 1909, «На островах»; характерен сдвиг в сторону фетишизации одежды и обуви по сравнению с аналогичными сценами у Пушкина и Вяземского);

Замиранье, обниманье,/ Рук змеистых завиванье/<...>/ И искусное лобзанье,/ Легкость близкого свиданья/ И прощанье чрез порог; Умывались, одевались,/После ночи целовались/<...>/ Одеяло обвивало,/ Тело знойное пылало (Кузмин, «Сети»; 1906);

Но отчего же я огневею,/ Когда мелькает вблизи манто?/<...>/ Бесстыж и скорбен ночной пуант./ Кому бы бросить наглее дерзость?/ Кому бы нежно поправить бант? (Северянин, 1911, тоже «На островах»); В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом/<...>/ Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева —/<...>/ Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,/ И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,/ Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,/ И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —/ Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!.. (Северянин, 1911; отметим роль экипажа и последовательное использование кода одежды);

Я надела узкую юбку, Чтоб казаться еще стройней (Ахматова, 1913);

Вдруг припомнила все — зарыдала,/ Десять шпилек на стол уронив (Блок, 1916);

На креслах в комнате белеют Ваши блузки (Вертинский, 1916);

И падает шелковый пояс/ К ногам его — райской змеей /<...>/ А где-то — гитаны — гитары —/ И юноши в черном плаще (Цветаева, 1917)^9 ;

И падали два башмачка/ Со стуком на пол./ И воск слезами с ночника/ На платье капал./ И все терялось в снежной мгле/ Седой и белой (Пастернак, 1946. «Зимняя ночь»).

Открытая поэтами Серебряного века и разрабатывавшаяся ими всерьез, иногда с мелодраматическим налетом, эта мотивика подверглась затем решительному снижению — обнажению приема в буквальном смысле — у обэриутов. Ср. у Олейникова:

Я ваши губки/ Поцеловал,/ Я ваши юбки/ Пересчитал./ Их оказалось —/ Всего одна (1927); У Брозелио у Любочки/ Нет ни кофточки, ни юбочки,/ Ну а я ее люблю!/ За ее за убеждения,/ За ее телосложение —/ Очень я ее люблю (1928?); Мешают нам наши покровы,/ Сорвем их на страх подлецам!/<...>/ Проходит в штанах обыватель,/ Летит соловей — без штанов/<...>/ Хочу над тобою летать,/ Отбросивши брюки, штаны и рубашку —/ Все то, что мешает пылать./ Коровы костюмов не носят./ Верблюды без юбок живут/<...>/ Поверь, облаченье не скроет/ Того, что скрывается в нас,/ Особенно если под модным покроем/ Горит вожделенья алмаз (1932, «Послание, бичующее ношение одежды»); Однажды красавица Вера,/ Одежды откинувши прочь,/ Вдвоем со своим кавалером/ До слез хохотала всю ночь/<...>/ А вьюга за форточкой выла,/
И ветер стучался в окно¹⁰ (1937; здесь вероятный источник лосевских скинуть панталоны и юбку прочь).

А у Заболоцкого: Кому нести кровавый ротик,/ У чьей постели бросить ботик/ И дернуть кнопку на груди?/<...>/ О мир, свернись одним кварталом/<...>/ Одной мышиною норой! (1928; отметим возможный источник лосевской мышиной норки и перекличку с северянинским Кому бы нежно поправить бант?).

Особенно нагляден параллельный стриптиз — сначала прямой, а затем обратный, с раздельными мастурбациями в точке перелома — героев «Куприянова и Наташи» Введенского (1931), из первой части которого приведем авторские ремарки и комментарии персонажей:

«Куприянов, снимая важный галстук <...> Наташа (снимая кофту) <...> Куприянов (снимая пиджак) <...> Наташа (снимая юбку) О Боже, я остаюсь без юбки./ Что мне делать в моих накрашенных штанах <...> Куприянов (снимая брюки) <...> Наташа (снимая штаны) <...> уже мои ты видишь сквозь рубашку волоса <...> Куприянов (снимая нижние штаны) Я полагаю что сниму их тоже <...> чтоб ближе были наши кожи <...> Наташа (снимая рубашку) Смотри-ка, вот я обнажилась до конца <...> Куприянов (снимая рубашку) <...> Хотя бы кто пришел и посмотрел на нас,/ а то мы здесь одни да на иконе Спас,/ интересно знать, сколько времени мы раздевались?»

Наш экскурс в область раздетости был бы неполон без «Сна Попова»
А. К. Толстого, где этот топос связан не с любовной, а с общественной тематикой, но зато перекликается с «Пушкинскими местами» постыдностью публичного раздевания, образом слуги, общим ироническим тоном и особенностями синтаксиса. Ср.:

Поздравить он министра в именины/ В приемный зал вошел без панталон/<...>/ Темляк на шпаге; всe по циркуляру —/ Лишь панталон забыл надеть он пару/<...>/ Пусть верхнюю лишь видят половину,/ За нижнюю ж ответит мне Иван... и т. д.

Релевантен А. К. Толстой для «Пушкинских мест» и еще в одном отношении.

4

Размер, избранный Лосевым для изложения ернического сюжета, — чередование пяти- и двухстопных ямбов с перекрестными женскими и мужскими рифмами (Я5/2жмжм) — имеет влиятельную комическую традицию. Им написаны «<Великодушие смягчает сердца>» (условно: «Деларю») А. К. Толстого:

 Вонзил кинжал убийца нечестивый/ в грудь Деларю/ Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:/ «Благодарю»./ Тут в левый бок ему кинжал ужасный/ Злодей во­гнал,/ А Деларю сказал: «Какой прекрасный/ У Вас кинжал»/<...>/ Он окунул со злобою безбожной/ Кинжал свой в яд/ И, к Деларю подкравшись осторожно, —/ Хвать друга в зад!/ Тот на пол лег, не в силах в страшных болях/ На кресло сесть./ Меж тем злодей, отняв на антресолях/ У Дуни честь, —/ Бежал в Тамбов, где был, как губернатор,/ Весьма любим./ Потом в Москве, как ревност­ный сенатор,/ Был всеми чтим./ Потом он членом сделался Совета/ В короткий срок./ Какой пример для нас являет это,/ Какой урок!;

его прутковское «К моему портрету»:

Когда в толпе ты встретишь человека,/ Который наг;/ Чей лоб мрачней туманного Казбека,/ Неровен шаг;/ Кого власы подъяты в беспорядке,/ Кто, вопия,/ Всегда дрожит в нервическом припадке, —/ Знай — это я!/ Кого язвят со злостью, вечно новой,/ Из рода в род;/ С кого толпа венец его лавровый/ Безумно рвет;/ Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —/ Знай — это я:/
В моих устах спокойная улыбка,/ В груди — змея!..;

третья из «Пародий на русских символистов» Владимира Соловьева:

На небесах горят паникадила,/ А снизу — тьма./ Ходила ты к нему иль не ходила?/ Скажи сама!/ Но не дразни гиену подозренья,/ Мышей тоски!/ Не то смотри, как леопарды мщенья/ Острят клыки!/ И не зови сову благоразумья/ Ты в эту ночь!/ Ослы терпенья и слоны раздумья/ Бежали прочь./ Своей судьбы родила крокодила/ Ты здесь сама./ Пусть в небесах горят паникадила, —/
В могиле — тьма;

его же пародийные стихи «Таинственный пономарь» и «Ax, далеко за снежным Гималаем...»; и пародийная баллада А. А. Столыпина «Пан Зноско», отредактированная Соловьевым и появившаяся в посмертной книге о нем.¹¹ 

Комический потенциал этого размера связан с контрастом длинных и коротких строчек¹²,  а также с повышенной чувствительностью писавшихся им (и Я4/2) серьезных любовных стихотворений.¹³  Исследователи возводят его пересадку с европейской почвы к предельно трогательной переводной балладе Жуковского «Алина и Альсим».¹⁴ 

Одна тематическая составляющая этой группы текстов — любовь, другая — размышления о поэзии и поэтах. А в жанровом плане существенно различие между повествовательными балладами («Алина и Альсим», «Деларю») и лирическими стихами, будь то серьезные или пародийные («К моему портрету», «На небесах горят паникадила...»). В лирических текстах субъект говорит от 1-го лица, а в балладах имитирует объективное повествование от 3-го лица. Впрочем, в финале «Деларю» он не удерживается от резонерства (Какой пример для нас являет это,/ Какой урок!), а у Жуковского перемежает рассказ риторическими вопросами-восклицаниями (Зачем, зачем вы разорвали/ Союз сердец?..).¹⁵ 

Лосевское стихотворение совмещает все эти возможности. Оно посвящено любовным злоключениям — но не кого-нибудь, а Поэта. Оно сюжетно. Маска лирического субъекта — повествователя-вопрошателя — все время игриво наплывает на образ самого П., говоря как бы и от его имени. Кончается же оно то ли моральным, то ли эстетическим наставлением Поэту-любовнику: Деревня, говоришь, уединенье?/ Нет, брат, шалишь./ Не от того ли чудное мгновенье/ мгновенье лишь?

Сюжетно-тематической опорой на корпус Я5/2жмжм Лосев не ограничивается. В неповторимой интонации «Пушкинских мест» их стиховой ритм сплавлен со стаккато тревожных вопросов, несущих тему жилищной неустроенности. Это совмещение оригинально (великолепен вуайеризм по умолчанию в строчке но как же там?), сама же вопросительность позаимствована из репертуара поэзии П. и его поры. Ср. у П. вопросы разных грамматических типов и с разными вопросительными словами, включая где?

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,/ Чужих небес любовник беспокойный?; Сказать ли вам мое несчастье,/ Мою ревнивую печаль…?;

Но многие ль и там из вас пируют?/ Еще кого не досчитались вы?/ Кто изменил пленительной привычке?/ Кого от вас увлек холодный свет?/ Чей глас умолк на братской перекличке?/ Кто не пришел? Кого меж вами нет?;

Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю/ Слугу, несущего мне утром чашку чаю,/ Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?/Пороша есть иль нет? и можно ли постель/ Покинуть для седла, иль лучше до обеда/ Возиться с старыми журналами соседа?;

 Наедине застав меня с тобой,/ Зачем тебя приветствует лукаво?../ Что ж он тебе? Скажи, какое право/ Имеет он бледнеть и ревновать?../ В нескромный час меж вечера и света,/ Без матери, одна, полуодета,/ Зачем его должна ты принимать?;

Сколько их! куда их гонят?/ Что так жалобно поют?/ Домового ли хоронят,/ Ведьму ль замуж выдают?;

Где цвел? когда? какой весною?/ И долго ль цвел? и сорван кем,/ Чужой, знакомой ли рукою?/ И положен сюда зачем?/<...>/ И жив ли тот, и та жива ли?/ И нынче где их уголок?; Они поют. Но где Зарема,/ Звезда любви, краса гарема?; Но где же первый, званый гость?/ Где первый, грозный наш учитель/<...>/ И где ж Мазепа? где злодей?/ Куда бежал Иуда в страхе?/ Зачем король не меж гостей?/ Зачем изменник не на плахе?

Размером Я5/2 Пушкин не писал¹⁶,  зато у других поэтов вопросительная конструкция встречается в этом размере нередко. Ср.:

Когда взойдет денница золотая/<...>/ С душой твоей/ Что в пору ту? скажи: живая радость,/ Тоска ли в ней?/<...>/ Что красоты, почти всегда лукавой,/ Мне долгий взор?; На что вы дни! Юдольный мир явленья/ Свои не изменит! (Баратынский);

А что ж теперь? Не скучно ль нам обоим/ Теперь равно,/ Что чувство нам, хоть мы его и скроем,/ Всегда смешно?../<...>/ И что топор общественного мненья —/ Тупой топор? (Ап. Григорьев).

Серия вопросов пунктиром проходит и через балладу Жуковского:

Зачем, зачем вы разорвали/ Союз сердец?/<...>/ Что пользы в платье золотое/ Себя рядить?/<...>/ Что жребия страшней такого?/ И льзя ли жить?/<...>/ Увы! Алина, что с тобою?/ Кто твой супруг? /<...>/ На что нам деньги? На веселье./ Кому их жаль?/<...>/ Что (мыслит) он такой унылый?/ Чем огорчен? /<...>/ Скажи, что сделалось с тобою?/ О чем печаль?/ Не от любви ль?.. Ах! Всей душою/ Тебя мне жаль»/<...>/«Могу ль на этот образ милый/ Взглянуть хоть раз?»/<...>/ Что новое судьба явила/ Ее очам?

Наконец, вопросительные конструкции есть в пародийных стихах А. К. Толстого и Владимира Соловьева, послуживших Лосеву непосредственными ориентирами. Ср.:

А Деларю сказал, расставя руки:/ «Не ожидал!/ Возможно ль? Как?! рыдать с такою силой/ По пустякам?!/<...>/ Хотите дочь мою посватать, Дуню?..»;

И где такие виданы министры?/<...>/ И что это, помилуйте, за дом,/ Куда Попов отправлен в наказанье?/ Что за допрос? Каким его судом/ Стращают там? Где есть такое зданье?/ Что за полковник выскочил/<...>/ И мог ли он так ехать? Мог ли в зал/ Войти, одет как древние герои?/ И где резон, чтоб за экран он стал,/ Никем не зрим? Возможно ли такое?;

Ходила ты к нему иль не ходила?..

В лирических стихотворениях корпуса и в прямой речи персонажей вопросительность служит повышению эмоционального тонуса, а морализирующие вопросы рассказчика в балладе Жуковского, заключительная сентенция «Деларю» и массированная риторичность вопросов в финале «Сна Попова» сочетают сочувствие героям с нарративной дистанцией. Именно такую двойственность всячески педалирует лирический субъект Лосева, как бы силящийся войти в положение П. из своего хронологического и культурного далека. Подобное вопрошание прошлого и даже собственных предков — распространенная поэтическая формула, ср. раннее стихотворение Цветаевой «Бабушке»:

Продолговатый и твердый овал,/ Черного платья раструбы.../ Юная бабушка! Кто целовал/ Ваши надменные губы?/<...>/ Юная бабушка, — кто Вы?/ Сколько возможностей Вы унесли/ И невозможностей — сколько? —/<...>/ — Бабушка! Этот жестокий мятеж/ В сердце моем — не от Вас ли?..

В «Пушкинских местах» эта лирическая позиция обретает неожиданную остроту, будучи применена к гротескной сюжетной коллизии и развиваема в обэриутско-абсурдистском духе. Кстати, обериуты, как и пародируемые ими поэты Серебряного века, охотно использовали вопросы, в частности в разработке «раздевательного» топоса, ср. уже приводившиеся строки:

И что тут прелесть? И что тут мерзость?/ Бесстыж и скорбен ночной пуант./ Кому бы бросить наглее дерзость?/ Кому бы нежно поправить бант?; Кому нести кровавый ротик,/ У чьей постели бросить ботик/ И дернуть кнопку на груди? ¹⁷ 

А свою бытовую опору лосевская вопросительность находит в поощряемом экскурсоводами и литераторами любопытстве широкого читателя ко всем аспектам жизни классика. Ср. в эссе Ахмадулиной, посвященном хранителю Михайловского:

«Кем приходится Гейченко единственному хозяину этих мест, если знает его так коротко и свободно? Счастливая игра — сидеть вечером на разогретой лежанке и спрашивать: какую обувь носил Пушкин зимой в деревне? Какую позу нечаянно предпочитал для раздумья? Когда спрашивал кружку, то для вина, наливки или другой бодрящей влаги? Если никакой не было, куда посылал? <…О>ткуда-то ему точно известно, что Пушкину угодно и удобно. Прилежный человек спросил: неужели Пушкин не тяготился нетоплеными печами?» («Мороз и солнце, день чудесный»; 1973).¹⁸

5

Снижающая трактовка образа П. имеет долгую традицию, восходящую к хлестаковскому «Ну что, брат Пушкин?» и особенно активизировавшуюся в
1920-е и 1930-е годы, сначала в ходе футуристического сбрасывания классики с парохода современности, а затем в порядке оппозиции к официальному культу П., включая хармсовские анекдоты о Пушкине, не умевшем сидеть на стуле.

На стилистике лосевских вопросов могли сказаться вопрошающие заходы Маяковского в «Юбилейном» (1924):

Я тащу вас./ Удивляетесь, конечно?/ Стиснул?/ Больно?/ Извините, дорогой./ У меня,/ да и у вас,/ в запасе вечность./ Что нам/ потерять/ часок-другой?!/<...>/ Как это/ у вас/ говаривала Ольга? —

с их панибратским тоном¹⁹  и ретроспективной металитературной приблизительностью.

Сказовую имитацию попыток проникнуть — и даже спроецировать себя — в далекое, но вроде бы житейски понятное советскому обывателю пушкинское время находим у пристально интересовавшегося П. прозаика — Зощенко
1930-х годов.²⁰  Ср. пассаж из юбилейной речи управдома о П., с «няней» в качестве лейтмотива:

«Итак, сто лет отделяют нас от него! <...> А я родился, представьте себе, в 1879 году. Стало быть, был еще ближе к великому поэту. Не то чтобы я мог его видеть, но, как говорится, нас отделяло всего около сорока лет <...>

Моя же бабушка, еще того чище, родилась в 1836 году. То есть Пушкин мог ее видеть и даже брать на руки. Он мог ее нянчить, и она могла, чего доброго, плакать на руках, не предполагая, кто ее взял на ручки. Конечно, вряд ли Пушкин мог ее нянчить, тем более что она жила в Калуге <...>

Но мою прабабушку он наверняка мог уже брать на ручки. Она, представьте себе, родилась в 1763 году, так что великий поэт мог запросто приходить к ее родителям и требовать, чтобы они дали ему ее подержать и ее понянчить... Хотя, впрочем, в 1837 году ей было, пожалуй, лет этак шестьдесят с хвостиком, так что, откровенно говоря, я даже и не знаю, как это у них там было, и как они там с этим устраивались <...>

Но то, что для нас покрыто мраком неизвестности, то для них, вероятно, не составляло никакого труда, и они прекрасно разбирались, кого нянчить и кому кого качать.

И, может быть, качая и напевая ему лирические песенки, она, сама того не зная, пробудила в нем поэтические чувства и, может быть, вместе с его пресловутой нянькой Ариной Родионовной вдохновила его на сочинение некоторых отдельных стихотворений».

Центральным приемом такая свойская реконструкция прошлого является в исторических разделах «Голубой книги» (1935), с их излюбленным приступом: «Мы живо представляем себе эту сценку». Сам П. там снижению не подвергается, но интерпретацию любовной лирики в коммунальном ключе мы находим применительно к Гумилеву. Процитировав (анонимно) стихи из «Фарфорового павильона»:

Казалось, все радости детства/ Сгорели в погибшем дому./ И мне умереть захотелось,/ И я наклонился к воде./ Но женщина в лодке скользнула/ Вторым отраженьем луны./ И если она пожелает,/ И если позволит луна,/ Я дом себе новый построю/ В неведомом сердце ее,

рассказчик переходит к анализу:

«То есть <...> поэт, обезумев от горя, хотел было кинуться в воду, но в этот самый критический момент он вдруг увидел катающуюся в лодке хорошенькую женщину. И вот он неожиданно влюбился в нее с первого взгляда, и эта любовь <...> временно отвлекла его от забот по приисканию себе новой квартиры. Тем более что поэт <...> по-видимому, попросту хочет как будто переехать к этой даме. Или он хочет какую-то пристройку сделать в ее доме, если она, как он туманно говорит, пожелает и если позволит луна и домоуправление.

Ну, насчет луны — поэт приплел ее, чтоб усилить, что ли, поэтическое впечатление. Луна-то, можно сказать, мало при чем. А что касается домоуправления, то оно, конечно, может и не позволить...» и т. д.

Эта по-зощенковски житейская метапоэтическая струя в сочетании с зощенковской же игрой в историческую реанимацию и положена в «Пушкинских местах» на музыку квазиэлегических вопрошаний и ритмику иронического разностопного ямба 5/2. Что же подсказало Лосеву столь удачный сплав опоры на шуточный корпус с образом П. вообще и «Чудным мгновеньем...» в частности?

Прежде всего, конечно, общий статус П. как культовой поэтической фигуры номер один, которая в середине 1970-х годов подверглась очередной демифологизации в «Прогулках с Пушкиным» (1975) Синявского-Терца, причем с упором именно на его репутацию великого любовника.

Донжуанский имидж П. был обыгран уже Зощенко — в рассказе «Личная жизнь» (1932), где герой пытается освятить его одобрением свой воображаемый успех на любовном фронте:

«И вдруг у памятника Пушкину я замечаю прилично одетую даму, которая смотрит на меня с бесконечной нежностью и лукавством. Я улыбаюсь в ответ и три раза, играя ногами, обхожу памятник Пушкину <...> Я подмигиваю Пушкину: дескать, вот, мол, началось, Александр Сергеевич». ²¹ 

А в более общем плане зощенковское подмигивание Пушкину высмеивает популярную и официально санкционированную традицию навязывания себя поэтами (прозаиками, историками, мемуаристами, экскурсоводами, читателями...) в друзья (потомки, соратники, конфиданты, возлюбленные...) классику.²²  Пример критического осознания претенциозной насильственности подобных игр с П. находим у Федора Степуна, вспоминающего о давних — еще дореволюционных — разговорах с Цветаевой:

«Было, впрочем, в Марининой манере чувствовать, думать и говорить и нечто не вполне приятное: некий неизничтожимый эгоцентризм ее душевных движений <...> Получалось как-то так, что она еще девочкой, сидя на коленях у Пушкина, наматывала на свои пальчики его непослушные кудри <...> Не будем за это слишком строго осуждать Цветаеву. Настоящие природные поэты <...> живут по своим собственным, нам не всегда понятным, а иной раз и малоприятным законам».²³ 

Навязчивость, извинительная у Цветаевой ввиду ее величия, но являющаяся общим местом рассматриваемой традиции, иронически обыгрывается Лосевым. Оригинальный эффект состоит в том, что нехватка privacy и «ухмылка соучастья» проецируются и на уровень голосоведения: в личную жизнь П. вуайеристски лезет также лирический субъект стихотворения — карикатура на пошлых носителей пушкинского культа.²⁴ 

При всей вероятной актуальности для Лосева как Зощенко, так и Синявского можно предположить более ранний авторитетный источник его обращения к пушкинским амурам под знаком «Чудного мгновенья» в формате Я5/2жмжм. История шуточных стихов, написанных этим размером, включает интересные перипетии, в том числе высказывавшееся одно время предположение, что «Деларю» было не только впервые опубликовано Соловьевым в 1900 г. в составе статьи «Три разговора» — четверть века спустя после смерти А. К. Толстого, но и сочинено им самим в порядке литературной мистификации.²⁵  Другое стихотворение корпуса, «На небесах горят паникадила...», уже бесспорно принадлежавшее Соловьеву, появилось тоже в составе статьи — «Еще о символистах» (1895). А в промежутке между ними вышла его статья «Судьба Пушкина» (1897), в которой впервые была поставлена проблема соотношения биографии П. с его поэтической продукцией, вдохновившая в дальнейшем Вересаева и других исследователей. И одним из лейтмотивов этой статьи была противоречивость обращения П. с образом А. П. Керн:

«Такое раздвоение между поэзией, т. е. жизнью творчески просветленною, и жизнью действительною <...> иногда бывает поразительно у Пушкина. <...> Одно из лучших и самых популярных стихотворений нашего поэта говорит о женщине, которая в „чудное мгновение“ первого знакомства поразила его „как мимолетное виденье, как гений чистой красоты“ <…Читатель> Пушкина имел прежде полное основание представлять себе если не эту даму, то, во всяком случае, отношение к ней поэта, в самом возвышенном, идеальном освещении. Но теперь <...> оказывается, что ее образ в стихотворении <...> подходит к тому, что на юридическом языке обозначается как „сообщение заведомо неверных сведений“. В одном интимном письме, писанном приблизительно в то же время, как и стихотворение,²⁶  Пушкин откровенно говорит об этой самой даме, но тут уже вместо гения чистой красоты, пробуждающего душу и воскрешающего в ней божество, является „наша вавилонская блудница, Анна Петровна“...»

ПРИМЕЧАНИЯ

За подсказки я благодарен А. Ю. Арьеву, Михаилу Безродному, Н. А. Богомолову, А. Л. Зорину, Н. Н. Мазур, А. Л. Осповату, Л. Г. Пановой, И. А. Пильщикову, В. А. Плунгяну и Бэрри Шерру.

¹ Сборник «Чудесный десант», цикл «Против музыки», см.: Лев Лосев. Собранное. Стихи. Проза. Екатеринбург, 2000. С. 90. Первая публикация — в журнале «Континент» (№ 38, 1983. С. 80—81 (под заголовком «Псковщина», с некоторыми разночтениями)).

 ² Возможно, через тыняновского «Пушкина» (II, 2, 3), где юный лицеист слушает антиархаистские речи Василия Львовича, издевающегося, в частности, над этими строками Крылова.

 ³ Согласно Далю, коляска — повозка с половинчатым верхом, так что никаких шторок там быть не может, и дверцы тоже не доверху. Лосев, скорее всего, имел в виду карету.

 ⁴ В этой связи не исключен подтекст к строчке на день? на ночь? из «Двенадцати» Блока: На время — десять, на ночь — двадцать пять.../...И меньше — ни с кого не брать...

 ⁵ Ср. его «В пушкинские дни» (1937): «Правда, у нас есть один квартирант, Цаплин, пишущий стихи, но он бухгалтер и вдобавок такой нахал, что я прямо даже и не знаю, как я о нем буду говорить в пушкинские дни <… Пушкину> мы бы еще осенью переложили печку <...> Сто лет проходит, и стихи Пушкина вызывают удивление. А, я извиняюсь, что такое Цаплин через сто лет? <...> Или живи тот же Цаплин сто лет назад <...> Откровенно говоря, я бы на месте Дантеса этого Цаплина ну прямо изрешетил. Секундант бы сказал: „Один раз в него стрельните“, — а я бы в него все пять пуль выпустил».

 ⁶ Поэма была закончена в октябре 1824 г. в Михайловском.

 ⁷ «Все это происходило на маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор <...> В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч. <… П>ротив его двери — дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев <...> Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений <… > Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно <… > Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках» (Пущин И. И. Записки о Пушкине// Пушкин в воспоминаниях современников. СПб.: Академический проект, 1998. Т. 1. С. 92, 95. Разумеется, в лосевском стихотворении подразумевается не крепостной, а вполне дворянский роман, со шпильками и проч. Не исключена, кстати, опора Лосева на тот эпизод из любовной биографии Пушкина, когда он, прождав замужнюю даму (Д. Ф. Фикельмон) целый вечер под диваном в ее гостиной, затем придается с ней наслаждениям до утра, когда уже встали «люди», и выводится из дома камеристкой и дворецким, которому в дальнейшем предлагает 1000 р. за молчание. См.: Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851—1860 годах. Л.: Изд.
М. и С. Сабашниковых, 1925. С. 36—37.

⁸ Один из его прототипов — по-видимому, ироническое стихотворение Саши Черного «Дом Гете» (1907; ср.: Силуэты изысканно-томных любовниц/ Сувениры и письма, сухие цветы —/ Все открыто для праздных входящих коровниц/ До последней интимно-пугливой черты), кончающееся, впрочем, слезными строками о П.: В коридоре я замер в смертельной тревоге —/ Бледный Пушкин, как тень, у окна пролетел/ И вздохнул: «Замечательный домик, ей-богу!
В Петербурге такого бы ты не имел...»

⁹ Цветаевская гитана ценна не только соседством со сбрасыванием пояса, но и отсылкой к П. — это 6-й отрывок цикла «Дон Жуан»; ср. у П.: Д о н  Г у а н. Да кто ж меня узнает? Л е п о р е л л о. Первый сторож/ Гитана или пьяный музыкант,/ Иль свой же брат нахальный кавалер. Ср. также оборот как гитана у Мандельштама: И в исступленье, как гитана,/ Она заламывает руки (1913).

 ¹⁰ Стихотворение читается как пародия avant la lettre на «Зимнюю ночь» Пастернака.

 ¹¹ Об этом корпусе см.: Л. Чертков. Об источнике одной пародии А. К. Толстого// Quinquagenario. Сборник статей молодых филологов к 50-летию Ю. М. Лотмана. Тарту: ТГУ, 1972. С. 154—158. Текст «Пана Зноско» и комментарии к нему см.: Русская стихотворная пародия (XVIII — начало XIX в.)/ Вступ. ст. и примеч. А. А. Морозова. Л.: Советский писатель, 1960. С. 580—582, 805.

¹² См.: М. Л. Гаспаров. Очерк истории русского стиха. М.: Наука, 1984. С. 176—177.

 ¹³ См. «Близость любовников» Дельвига — перевод из Гете (и перевод того же стихотворения М. А. Стаховичем, «Песня к милой»), «Песня» («Когда взойдет денница золотая...») и «На что вы дни! Юдольный мир явленья...» Баратынского, «Луна плывет высоко над землею...» Тургенева, «К Лавинии» Ап. Григорьева, «Милостыня» Л. Снегирева, а также «Когда кругом безмолвен лес дремучий...» и «И у меня был край родной когда-то...» А. К. Толстого.

¹⁴ См.: А. К. Толстой. Полн. собр. стихотворений: В 2-х т. Т. 1. Стихотворения и поэмы/ Сост. и примеч. Е. И. Прохорова. Л.: Сов. пис., 1984. С. 580; В. А. Жуковский. Собр. соч.:
В 4-х т. Т. 2. Баллады и повести/ Примеч. И. М. Семенко. М.: Художественная литература, 1959. С. 457. На перекличку «Деларю» с этой балладой первым обратил внимание Г. А. Гуковский (Пушкин и русские романтики. М.: Художественная литература, 1965. С. 72).

В балладе Жуковского 29 восьмистрочных строф Я4/2жм. Родители не дают Алине выйти за любимого ею Альсима, а выдают за генерала, коварно показав ей письмо якобы отказавшегося от нее Альсима. Алина смиренно живет с нелюбимым мужем, который однажды приводит к ней торговца драгоценностями, оставляет ей свой кошелек и уходит. Алина в тоске не глядит на товары. Купец тоже вздыхает и в ответ на ее вопрос рассказывает о потере самого ценного в его жизни — любви к девушке, в портрете которой она узнает себя, а в купце — Альсима. Она велит ему удалиться, но вошедший муж кинжалом убивает обоих. Сходства с 8-й главой «Онегина» местами поразительны.

¹⁵ О тяготении Лосева к балладности и о последовательном снижении им всех поэтиче­ских топосов, включая лирическое «я», см.: Джеральд Смит. «Ангелов налет»: поэзия Льва Лосева// Джеральд Смит. Взгляд извне. Статьи о русской поэзии и поэтике. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 373—388; см. также: Андрей Арьев. Нечувствительный Лосев// Звезда, 2007 № 6. С. 134—139.

¹⁶ Отчасти сходный размер — Я4/1 — применен П. в эпиграмме «История стихотворца»: Внимает он привычным ухом/ Свист... и т. д.

¹⁷ Обэриутские источники лосевской интонации заслуживают исследования. Лосев о Шварце писал (см.: Lev Loseff. On the Beneficence of Censorship. Aesopian Language in Modern Russian Literature. Mьnchen: Otto Sagner, 1984. P. 125—142) и публиковал и комментировал его (см.: Евгений Шварц. Мемуары/ Подгот., предисл. и примеч. Льва Лосева. Paris: La Presse Libre, 1982). Преемственность от обериутов шла через отца, поэта Владимира Лифшица, и общую атмосферу писательского дома на канале Грибоедова, 9, где Лосев вырос. Обэриутами вдохновлялась вся ленинградская «филологическая школа» (Еремин, Уфлянд и др.).

¹⁸ Ср. обращение топоса в: Андрей Зорин. Мой Пушкин// Андрей Зорин. Где сидит фазан... Очерки последних лет. М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 91—93 (http://magazines.russ.ru/nz/2000/2/190261.html).

¹⁹ Ср. в особенности: Деревня, говоришь, уединенье?/ Нет, брат, шалишь.... Правда, обращение на ты и брат может пониматься в обобщенно-личном смысле. Подобное употребление слова брат у П. есть, но не в лирике (ср. лермонтовское Постой-ка, брат мусью), а междометное шалишь вообще не встречается (оно стало входить в литературный обиход с 1840-х годов — в прозе Загоскина, Достоевского, Тургенева).

²⁰ Ср. его стилизованную «Шестую повесть Белкина».

²¹ Ср. еще «Забавное приключение», где несколько любовных треугольников накладываются по ходу сюжета на одну и ту же тесную коммунальную территорию, и «Романтическую историю с одним начинающим поэтом», где роман провинциального поэта с ленинградской дамочкой разбивается о нехватку площади (и, в результате, денег на гостиницу).

Раздевательный мотив проходит под сурдинку в «Перед восходом солнца» — в главке «Я сам виноват»:

«Я слушаю ее слова, как музыку. Но вот я слышу какое-то недовольство в этой музыке <...> — Вторую неделю мы ходим с вами по улицам <...> — Зайдемте в кафе <...> — Нет, там нас могут увидеть.

Ах, да <...> У нее сложная жизнь. Ревнивый муж, очень ревнивый любовник <...> Мы останавливаемся на набережной <...> У нее кружится голова от этих бесконечных поцелуев. Мы доходим до ворот какого-то дома. К. бормочет: — Я должна зайти сюда, к портнихе <...> Я только примерю платье и сейчас же вернусь. 

Я хожу около дома <... Н>аконец она появляется. Веселая. Смеется. — Все хорошо, — говорит она. — Получается очень милое платье <...>

Я встречаюсь с ней через пять дней. Она говорит: — Если хотите, сегодня мы можем встретиться с вами в одном доме <...>

Я узнаю этот дом. Здесь, у ворот, я ждал ее двадцать минут <...> Она открывает квартиру своим ключом <... Я> вижу знакомую мне фамилию. Это фамилия возлюбленного К. <...> — Значит, тогда вы были у него? <...> Она смеется <...>: — Вы были сами виноваты».

В мотиве «примерки у портнихи» с деликатной метонимичностью зашифровано эротическое обнажение.

²² См. Михаил Безродный. К вопросу о культе Пушкина на Руси: Беглые заметки (в особенности Примеч. 20; http://www.ruthenia.ru/document/242352.html).

²³ Федор Степун. Бывшее и несбывшееся. М.: Прогресс-литера, СПб.: Алетейя, 1995 [1956]. С. 212. Фразу о кудрях естественно понять как примеривание на себя известной сцены из «Станционного смотрителя»: «Дуня <...> с нежностию смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Та же апроприативная установка легла затем в основу «Моего Пушкина» Цветаевой (1937), одновременного с речами зощенковского управдома.

²⁴ Их рафинированным полпредом была Ахмадулина, как в стихах — см. «Приключение в антикварном магазине» (1964), «Отрывок из маленькой поэмы о Пушкине» (1973), «Ленинград» (1974), «Шестой день июня» (1985) и др., так и в эссеистике — см. в особенности «Чудную вечность» (1974), с восхищающей автора экскурсоводшей:

«По этой аллее они гуляли, он все был неловок, и она споткнулась <...> Вот каково было чудное мгновенье его жизни <...> Тогда тот <...> гость <...> сказал <...>: — Все это нам и без вас известно. Но не кончилось же на этом дело, были у них и другие мгновенья? Та <...> с <...> указкой <...>, стала в упор смотреть на противника, пока он не превратился в <...> ничто <...> Я знала, что она пылко ревнует Пушкина, и справедливо: он был ее жизнь и судьба, но, нимало не заботясь об этом, предавался дружбе, влюблялся, любил...» и т. д. и т. п.

²⁵ А. К. Толстой, Указ. изд. С. 580.

²⁶ См. письмо А. Н. Вульфу от 7 мая 1826 г. К «бытовым» отзывам П. о Керн относится и фраза в письме к Соболевскому от февраля 1828 г.: «Ты ничего не пишешь мне о 2100 рублях, мною тебе должных, а пишешь о m-me Керн, которую я с помощию божьей на днях <уеб>». Психоанализ такой двойственности см. в статье: Дениэл Ранкур-Лаферрьер. Гений чистой красоты и вавилонская блудница// Дениэл Ранкур-Лаферрьер. Русская литература и психоанализ. М.: Ладомир, 2004. С. 31—59.