ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

Игорь Ефимов

ГРЯДУЩИЙ АТТИЛА

Прошлое, настоящее и будущее международного терроризма

Часть первая

КОЧЕВНИКИ ПРОТИВ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ

Великое оседание народов

Глава I—4. В американских прериях и в российских степях.
1600—1900.

Пищали и ружья против арканов и сабель

С самых первых шагов своего существования Россия должна была вести ожесточенную борьбу с кочевниками на своих южных и восточных границах. В XI веке Киевское княжество отбивается от печенегов и хазар. В XII веке им на смену приходят половцы. В XIII веке и половцев, и Русь захлестывает монгольское нашествие. После двухсот пятидесяти лет монгольского владычества Россия, объединившаяся вокруг Москвы, начинает постепенное контрна­ступление.

Уже в царствование Ивана Третьего (1462—1505) русские воинские подразделения совершали походы за Урал. «Югурцы подчинились без сопротивления; их южные соседи, вогулы, тоже стали данниками Москвы. Условия мирного договора были составлены пермским епископом; вогульский князь Юмшан сопровождал епископа в поездке к двору русского царя».¹

Как и в истории других империй, контрнаступление земледельцев идет успешно только там, где кочевники попытались перейти к оседлой жизни, утратили мобильность. Татаро-монголы в бассейне Волги начали пахать землю, построили города, но не сумели — не успели — окружить их высокими каменными стенами — и армия Ивана Грозного смогла захватить в 1552 году Казань, а потом — и Астрахань. Крымские же татары сохранили традиции кочевой жизни и благодаря этому оставались грозной боевой силой, от которой тот же Иван Грозный позорно бежал в 1571 году, бросив свою столицу на разграбление.

К концу XVI века на бесконечно длинной — и крайне расплывчатой — юго-восточной границе Московии возникает новая военная сила, которой суждено было оказать влияние на три следующих столетия российской истории: казачество. Явление это представляется уникальным — мы не найдем ему аналогов в истории других больших империй. Поначалу казаки представляли собой товарищества — дружины, — составленные из бывших солдат, беглых крестьян, преступников, из отчаянных сорвиголов, которые так тяготились властью царских воевод и наместников, что предпочли им опасности вольной боевой жизни. Они убегали на южные и восточные окраины государства и селились по берегам рек: Днепра, Дона, Волги, Яика (Урала), а позднее — Кубани и Терека. Главным их занятием — профессией — призванием — ремеслом — была война. Источником существования — скотоводство, рыболовство и грабеж. Или продажа своего военного мастерства — искусства — доблести — за плату. А спрос на услуги опытных и смелых наемников возрастал с каждым годом.

Уже в 1570-е богатое торговое товарищество Строгановых, по совету царя, нанимало отряды яицких казаков для защиты своих промышленных предприятий в предгорьях Урала от набегов черемисов, татар, мордвы, остяков, вогулов, башкир. Эти племена подчинялись сибирскому хану — наследнику монголь­ских владык. Чтобы нанести решительный ответный удар своему врагу, Строгановы снарядили знаменитую экспедицию Ермака в Сибирь.² С побежденных племен, обитавших за Уралом, Ермак взимал дань мехами, что приносило Строгановым немалые доходы. «К 1600 году около миллиона шкур отправлялось ежегодно в Москву — лисы черные и белые, куницы, горностай, бобры, белки и самый дорогой мех — соболь».³

Боевые свойства казаков очень скоро стали известны всем народам, имевшим выход к Черному и Каспийскому морям. На своих ладьях (стругах) они бесстрашно выходили в открытое море и нападали на поселения крымских татар и даже на турецкие города, разбойничали и на Кавказском побережье.
«В 1633 году 6000 донских и запорожских казаков достигли пригородов Константинополя, а год спустя их флот из 150 судов сжег турецкие укрепления в Босфоре, несмотря на присутствие там 10-тысячного гарнизона и флота в пятьсот галер... Турецкий хроникер Наджим писал, что „на свете не найти людей смелее казаков, смерть для них — ничто... В морских сражениях они проявляют такую дерзость и умелость, что стали нашим самым опасным врагом”».⁴

Чтобы ослабить эту угрозу, Турция всячески побуждала своих вассалов-кочевников — ногайцев, калмыков, крымских татар — усилить набеги на казачьи и русские поселения. В начале XVII века, в годы Смуты, Московия была отвлечена войнами с могущественной Польшей и не могла оказать существенную помощь казакам. «В 1620-е годы крымские татары и ногаи, кочевавшие в районе Азова, убили множество казаков и угнали их лошадей и скот... Татарам удалось захватить в плен около десяти тысяч русских... В 1640-е татары сожгли казачье поселение Маныч и угнали всех жителей, потом осаждали главные станицы Раздорскую и Черкасск. Окрестные деревни были сожжены, их защитники перебиты, семьи угнаны в рабство... В 1675 году калмыцкие племена опустошили несколько больших поселков донских казаков, сожгли их поля и покосы...»⁵

Избранный на царство в 1613 году Михаил Романов, похоже, хорошо понимал выгоды союза с воинственными казаками. Без их участия оборона юго-восточных границ государства от набегов кочевников была бы невозможна.
С 1615 года Москва начинает снабжать казачьи дружины порохом и мукой, деньгами и одеждой, селитрой и водкой. Казакам даже было позволено беспошлинно торговать в русских городах рыбой, солью, лошадьми.⁶

Вся экспансия России в Сибирь в течение XVII века осуществлялась казачьими отрядами. На Енисее им пришлось преодолевать упорное сопротивление тунгусов. В 1641 году два казачьих атамана — Власьев и Бугор — вели кровопролитные бои с армией бурятов. В 1650-м атаман Хабаров продвигался вдоль берегов Амура, отбиваясь от нападавших на него Даурийских конников. Как и в Америке, главной приманкой — добычей — наступавших были меха. Но, если американские меховщики строили свои отношения с индейцами на торговой основе, русские просто обкладывали покоренные племена данью и грозили жестокими карами за «невыполнение плана» по доставке меховых шкур.⁷

Однако союз между Москвой и казачеством в течение долгого времени оставался зыбким и ненадежным. Военная демократия казаков плохо уживалась с московской монархией, все сильнее тяготевшей к абсолютизму. То и дело казаки самовольничали, нарушали требование Москвы не ввязываться в конфликты с соседями, нападали на турецкие и персидские города, осаждали Азов, Феодосию, Дербент, чем втягивали Россию в непосильные конфликты. Назначаемых царем атаманов или наместников они могли прогнать или даже убить. Приток крестьян из Центральной России, бегущих от набиравшего силу крепостного права, увеличивал численность казаков, помогал успешному расширению землепашества на плодородных землях в долинах Днепра и Дона, что ослабляло продовольственную зависимость от Москвы. Религиозный раскол, произошедший при патриархе Никоне в середине XVII века, тоже пополнил ряды казачества десятками тысяч староверов, смотревших на Москву как на пристанище Сатаны.

Весь XVIII век окрашен ростом имперского начала в России. Турция — главный союзник кочевников — терпит поражение за поражением, отступает на всех фронтах. Занятие Крыма войсками Екатерины Второй знаменует конец могущества крымских татар. Императорские чиновники последовательно и жестоко искореняют казачьи вольности, пытаются втиснуть казаков в жесткие рамки имперских порядков. Конфликт нарастает подспудно и незаметно, пока не вспыхивает страшным взрывом Пугачевского восстания.

Примечательно хронологическое совпадение: восстание это началось в те же годы, что и восстание Американских штатов (1773—1774). И Британская, и Российская империи в своем расширении дошли до некоего предела, на котором центральная власть утратила контроль над окраинами. Конечно, казачья вольница не имела того слоя образованных и политически зрелых вождей, которые сумели возглавить американский бунт и победить. Однако в этих двух исторических событиях есть одна сходная черта, которая представляет интерес для нашего исследования: в обоих восстаниях враждующие стороны старались привлечь в свой лагерь — в Америке индейцев, в России — кочевников.
В армии Пугачева конные башкиры и киргизы были грозной и постоянно обновляемой силой. Но и имперские войска, преследовавшие восставших в приволжских и камских степях, использовали башкир в качестве вспомогательных отрядов.

Похоже, урок Пугачевского восстания не прошел даром для российских императоров. На протяжении всего XIX века их обращение с казачеством демонстрирует гораздо бульшую терпимость к его традиционным вольностям, бульшую обдуманность. И казаки отвечают на это верной военной службой. Их полки принимают участие и в Наполеоновских войнах, и в противоборстве с Турцией и Персией, и в подавлении восстаний в Варшаве и Будапеште. А в покорении Кавказа, растянувшемся на шестьдесят лет, они сыграли роль надежного авангарда, постоянно находившегося на линии огня.

Кавказские горы и американские прерии не имеют ни малейшего географического сходства. Однако русская армия на Кавказе должна была преодолевать те же трудности, что и американская — в борьбе с индейцами. И здесь и там солдаты имели перед собой противника смелого до отчаянности, не принимавшего примирения ни на каких условиях. И здесь и там продвигавшиеся отряды могли внезапно подвергнуться нападению из засады, когда невидимый — или стремительно проносящийся — враг, осыпав пришельцев градом пуль, исчезал так же внезапно, как появлялся. И здесь и там переговоры о мире оказывались пустой тратой времени, ибо разногласия между воюющими были непреодолимы. И здесь и там из столиц летели правительственные депеши — приказы — призывы к военным проявлять максимальную гуманность по отношению к противнику (ведь это наши будущие подданные!). И здесь и там армейское командовние часто вынуждено было игнорировать эти призывы и прибегать к жестоким мерам: уничтожать все продовольственные запасы непокорных, сжигать их поселения. «Запретительная мера на выпуск продовольственных припасов, — писал в 1841 году командующий русскими войсками контр-адмирал Серебряков, — при крайнем, ежедневно возрастающем недостатке средств у горцев ведет прямо к оголоданию края; мера эта, без сомнения, несколько жестока... Беднейшие продают своих детей зажиточным... и берут плату продовольствием... Но требования военных предприятий не всегда совместимы с чистою филантропией».⁸

Ключевая же разница состояла в том, что русским на Кавказе противостояли не охотники и не кочевники, но племена, уже начинавшие решительное вступление в земледельческую стадию. В воспоминаниях русских офицеров — участников войны — описаны обширные посевы хлеба и маиса, виноградники, абрикосовые и персиковые сады, даже посадки тутовых деревьев.⁹ Особенно продвинутыми в этом отношении были обитатели северных предгорий Кавказа и Черноморского побережья. Эти племена легче смирялись с русским господством, соглашались платить подати русскому царю, терпеть русские гарнизоны на своей территории. В воспоминаниях очевидцев попадаются даже упоминания о черкесских подразделениях в русском экспедиционном корпусе.¹⁰

Параллельно с военным противоборством между русскими и горцами шел активный торгово-промышленный обмен — в открытую и втихую. Поручик Симановский, находившийся в военном походе против горцев, пишет в дневнике: «Сегодня приходили [к нам в лагерь] два черкеса из Пшады, которые просили у [генерала] Вельяминова позволения торговать с нами, то есть продавать рогатый скот, овец, масла, мед и прочее, на что генерал согласился и дал им десять целковых».¹¹ Цепкий взгляд поручика подмечает там и тут явные следы деятельности русских дезертиров, которых было немало: «Я видел даже привитые деревья, что, вероятно, работа русских беглых... Солдаты сожгли два баркаса и принесли с собой невод саженей в 50, взятый из аула, который служит доказательством, что здесь много русских, ибо черкесы рыбы не едят».¹² Лев Толстой в повести «Казаки» описывает, как казак Ерошка воровал лошадей у ногайцев и продавал их чеченцам.

Но доминирующим, конечно, оставался дух яростного сопротивления и непокорности. «Каждый дом аула, окруженный каменной стеной, сначала обстреливался из пушек, после чего солдаты кидались в образовавшуюся брешь, и дальше, в тесных и темных коридорах вслепую шла схватка между штыками и кинжалами... Некоторые чеченцы, видя неизбежность поражения, убивали своих жен и детей на глазах у солдат».¹³

Похожие сцены находим у Лермонтова в поэме «Измаил Бей»:

Горят аулы, нет у них защиты,

Врагом сыны отечества разбиты,

И зарево, как вечный метеор,

Играет в облаках, пугает взор.

Как хищный зверь, в смиренную обитель

Врывается штыками победитель;

Он убивает старцев и детей,

Невинных дев и юных матерей

Ласкает он кровавою рукою,

Но жены гор не с женскою душою!

За поцелуем вслед звучит кинжал,

Отпрянул русский — захрипел — и пал!

«Отмсти, товарищ!» — и в одно мгновенье

(Достойное за смерть убийцы мщенье!)

простая сакля, веселя их взор,

горит — черкесской вольности костер!¹⁴

Из дневника поручика Симановского: «На второй версте отрезали мы одного черкеса, стоявшего на пикете, он, заметивши нас, побежал в балку и с балки —
к морю. Когда он окружен был нашею цепью со всех сторон, то толмач кричал ему, чтобы он сдался, что ему решительно ничего не будет, но он, добежав до берега, бросает на берегу свою шапку и чувяки и кидается в море вплавь... кидает в сторону пистолет и шашку... и кричит, что он лучше утонет, чем сдастся. Пули градом на него посыпались, и он пошел ко дну...»¹⁵

«Незамиренные» горцы считали своих покорившихся собратьев предателями и часто силой и угрозами принуждали их присоединяться к борьбе с «гяурами». Чеченские «аулы, подчинившиеся власти царя, не подвергались больше нападениям русских войск. Но им грозило возмездие со стороны горных соплеменников».¹⁶ Если отряд «немирных» горцев, нацелившийся напасть на русские укрепления, спускался в мирное селение в долине, никто не посмел бы отказать воинам в приюте и продовольствии, и уж тем более — не подумал бы известить русских о приближающейся опасности.

Отличить «замиренных» от «немирных» русским на Кавказе было так же трудно, как американцам — разобраться, какое из индейских племен, сегодня объявившее себя мирным, завтра «вступит на тропу войны». Снова из Лермонтова:

Черкес готовил дерзостный набег,

Союзники сбирались потаенно,

И умный князь, лукавый Росламбек,

Склонялся перед русскими смиренно,

А между тем с отважною толпой

Станицы разорял во тьме ночной;

И, возвратясь в аул, на пир кровавый

Он пленников дрожащих приводил,

И уверял их в дружбе, и шутил,

И головы рубил им для забавы.¹⁷

Но не все русские командиры готовы были сносить — прощать — такое двуличие. Достоевский описывает, как он на каторге познакомился с офицером, осужденным за убийство «мирного» князька. Этот князек «зажег его крепость и сделал на нее ночное нападение; оно не удалось. Аким Акимыч схитрил и не показал даже виду, что знает, кто злоумышленник. Дело свалили на немирных, а через месяц Аким Акимыч зазвал князька к себе по-дружески в гости. Тот приехал, ничего не подозревая. Аким Акимович выстроил свой отряд; уличал и укорял князька всенародно; доказал ему, что крепости зажигать стыдно... И в заключение расстрелял его, о чем немедленно и донес начальству со всеми подробностями».¹⁸

В начале 1840-х годов военная ситуация на Кавказе резко изменилась. Предвидя наступающий кризис, адмирал Серебряков писал в Петербург: «С каждым годом бездействие наше удаляет достижение цели; горцы приобретают более и более смелости, опытности и единодушия; прежде племена их вечно обуревались междуусобиями и распрями; с появлением нашим у них возникли дух народности, небывалое согласие, понятие общих усилий; война с нами прекратила их раздоры, союз их с каждым годом становится все теснее, и если не предупредить их покорением, то нельзя ручаться, чтобы не появился наконец между ними человек с диким гением и сильным характером, который воспламенит всегда тлеющие угли в сердцах азиатцев».¹⁹

Серебряков писал о горцах Западного Кавказа. Но на Восточном Кавказе такой человек появился уже в середине 1830-х годов. Это был прирожденный лидер, имам Шамиль; ему удалось объединить под своей командой многие разрозненные племена Дагестана и Чечни, которые все яснее сознавали, что их традиционная взаимная вражда должна быть забыта ради отражения русской угрозы. В 1843 году Шамилю удалось собрать такие силы, что он смог осуществить «триумфальное наступление на русские укрепления, в результате чего было потеряно почти все завоеванное за предыдущую четверть века».²⁰ Десятитысячный корпус, посланный против Шамиля в следующем году, был разбит, потеряв 3500 человек.²¹ В 1845 году русским удалось захватить укрепленный аул Шамиля — Дарго, но сам он ускользнул, а потери русских в этой экспедиции составили 3600 человек, включая двух генералов и множество офицеров.²²

Война на Кавказе тянулась бесконечно. Тому, кто захотел бы вглядеться в нее внимательно, можно порекомендовать прочесть — перечитать — самого знаменитого участника боевых действий: Льва Толстого. «Рубка леса», «Казаки», «Хаджи-Мурат» дают незабываемые картины, приоткрывают человеческий аспект исторической драмы. Один из самых запоминающихся эпизодов в повести «Казаки»: гибель чеченца, попытавшегося переплыть ночью Терек на русскую сторону. Он плыл в одиночку, прячась за корягу, с единственной целью: прокрасться в расположение врага и убить одного — двух — много — «гяуров». Но засевший в ночном дозоре казак Лукашка (не заснул, не напился!) заметил его, приложился к ружью и, призвав на помощь «Отца и Сына и Святого Духа», поразил «нарушителя границы».²³ Догадывался ли — верил ли — этот чеченец, что 150 лет спустя сотни его единоверцев будут следовать его примеру и идти на верную смерть в безнадежной борьбе? Наверное, так далеко не глядел. Но был уверен, что оставшиеся в живых братья (уже только двое из пяти) выкупят его тело и будут мстить русским до последнего дыхания.

На протяжении всей Кавказской войны Турция — а порой и Англия — поддерживали по мере сил непокорных горцев. Турецкие шхуны пытались прокрасться мимо русских сторожевых кораблей в Черном море и выгрузить порох и ружья в прибрежных аулах. Но помощь эта была явно недостаточной. Нехватка вооружения сказывалась во всем. Порох, производимый самими горцами, был слишком низкого качества, дальнобойность их ружей была гораздо ниже русских. Пушек у них почти не было. Порой они вынуждены были пускать в ход лук и стрелы. Нехватка пуль доходила до того, что после боя горцы выковыривали русские пули из стволов деревьев.²⁴

Только в 1859 году князю Барятинскому удалось взять в плен Шамиля и привести Кавказский край к относительной покорности. Знаменитому вождю горцев, чье имя было известно всей Европе, правительство нового императора, Александра Второго, предоставило пенсию и отправило в почетную ссылку в Калугу. Один из его сыновей поступил на службу в российскую армию. Чувствуя приближение конца, Шамиль испросил разрешение совершить паломничество в Мекку, где и умер в 1871 году.

Однако отдельные восстания продолжали вспыхивать на Кавказе там и тут. Самое крупное произошло в 1877 году, когда русская армия была отвлечена войной с Турцией на Балканах. «Турецкие войска высадились в Абхазии, и один из сыновей Шамиля, Гази Мухаммед, руководил осадой русского форта Баязет, моря голодом гарнизон... В Чечне власть захватил новый имам, и русское население бежало. Восстание удалось подавить только после прибытия шести дивизий».²⁵

Во второй половине XIX века также началось планомерное наступление русских войск на кочевников в Средней Азии. Племена киргизов и туркменов, кочевавшие в прикаспийских и приаральских степях, нападали на торговые караваны и практически свели на нет торговлю России с Персией, Бухарой, Хивой. Оседлое население плодородных земель в районе Ташкента, состоявшее из узбеков, таджиков, бухарских евреев, китайцев-мусульман, готово было принять российское правление, но кочевники сопротивлялись отчаянно.

Особенно непримиримы были киргизы. Хотя формально они предложили подчиниться Российской империи еще в 1734 году, сделали они это лишь ища спасения от сильных соседей — кочевников-калмыков.²⁶ Екатерина Вторая пыталась замирить их и привить начатки цивилизации (вспомним, как восхвалял ее Державин, называя «царевной киргиз-кайсацкия орды»), но попала впросак. Правительственные чиновники, путая киргизов с татарами, воображали их тоже мусульманами (на самом деле киргизы тогда оставались язычниками-шамани­стами) и посылали им в качестве наставников магометанских мулл из Казани. На государственные средства для киргизов «строились мечети и школы при них, а также караван-сараи для паломников... Христианская Россия тратила большие деньги на пропаганду Ислама... Эта миссионерская деятельность весьма преуспела, так что произошло опасное возрастание численности мусульманского меньшинства в империи».²⁷

При завоевании Туркестана кочевники были постоянной угрозой для русских войск, их внезапные нападения стоили жизни многим солдатам и офицерам. В отличие от Кавказа, Среднеазиатский фронт не стал местом политиче­ской ссылки, русские писатели и поэты не попадали туда и не смогли описать нам эту войну. Тем не менее она была запечатлена в народной памяти — но не писателем, а художником. В Третьяковской галерее и в Русском музее залы с картинами Верещагина, воссоздающими войну в Туркестане, всегда переполнены зрителями. Солдат бежит, зажимая рукой рану в груди; отряд притаился у бреши в стене; и самая знаменитая, врезающаяся в память, как плакат: «Апофеоз войны» — гора черепов посреди пустыни.

Покорением Кавказа, присоединением Грузии, Армении и Азербайджана, завоеванием Средней Азии закончилось продвижение России на юг. Установленные к концу XIX века границы с Турцией, Персией, Афганистаном, Китаем оставались практически неизменными в течение ста лет. Но племенная структура кавказских и среднеазиатских народов упорно сопротивлялась тотальной советизации. В 1920-е годы на территории Казахстана, Туркмении, Узбекистана полыхала война, получившая в советской пропаганде название «борьбы с басмачами». В 1944 году Сталин попытался осуществить «окончательное решение чеченского и крымско-татарского вопроса»: в разгар войны с Германией несколько дивизий войск НКВД были заняты насильственным переселением чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев в Северный Казахстан и Среднюю Азию. Теплушки для перевозки скота набивались людьми до отказа, переселенцы гибли в дороге от холода, голода, болезней. По приблизительным оценкам, около миллиона погибло в пути и в казахских степях.

Дальше на пятьдесят лет наступает затишье. Жесткая система правления коммунистов последовательно подавляла все проявления национальных и религиозных чувств покоренных народов. Но вытравить — уничтожить — их не могла, только загоняла вглубь. И когда коммунизм рухнул в 1991 году, джинн межнациональной розни вырвался на поверхность. Резня между ингушами и осетинами, война армян с азербайджанцами, грузин с абхазами и тысячи мелких и крупных погромов прокатились по Кавказу и Средней Азии. Миллионы русских и украинцев вынуждены были покинуть независимые государства, образовавшиеся на месте бывших советских республик. И, наконец, в 1994 году, ровно 150 лет спустя после побед Шамиля, снова запылала Чечня.

Однако современные чеченские войны и чеченский терроризм относятся к теме «Земледельцы против машиностроителей». Сейчас же нам предстоит подвести итог теме «Кочевники против земледельцев» и попытаться извлечь какой-то урок из проведенного нами исторического обзора длиной в 3000 лет.

Глава I—5. Непокорный бетинец

Отложим в сторону исторический телескоп, верно служивший нам на протяжении предыдущих глав. Возьмем в руки другой инструмент — некий психологический микроскоп — и положим на его прозрачное стекло не конкретного иудея, перса, скифа, кельта, гота, викинга, половца, монгола, делавера, киргиза, чеченца, а придуманного нами — обобщенного — бетинца. Вглядимся в его надежды и страхи, в его верования и пристрастия, в невидимые нити, связывающие его с соплеменниками. И главное, попытаемся понять, куда уходит корнями его яростное — порой самоубийственное — сопротивление наступающим — грозящим ему — переменам в жизненном укладе.

Современному горожанину, живущему в многоэтажном муравейнике, растворенному в потоке уличных пешеходов, затерянному в базарной толпе, где никому нет до него дела, трудно вообразить — припомнить? — чту значило для человека мнение соплеменников в условиях тесной кланово-родовой жизни. Там твоя репутация была самым бесценным сокровищем. Какой ты охотник, какой воин, какой отец, сын, муж, какой исполнитель — и знаток! — неписаных законов своего племени — это решало все в судьбе человека. Не только взгляды сородичей были постоянно обращены на тебя, но и взгляды потомков. Древние монголы, например, помнили свою родословную до седьмого колена, так что любой твой позорный поступок ложился пятном на внуков и правнуков. Укрыться от постоянно обращенных на тебя взглядов было невозможно ни в юрте, ни в шатре, ни в вигваме, ни в сакле.

«Обычай — деспот меж людей», — справедливо заметил подданный земледельческой империи Пушкин. Но у народов, не вступивших еще на земледельческую ступень цивилизации, власть этого деспота была в десять раз сильнее. Любой член племени, решившийся хоть в малости отступить от заветов предков, рисковал стать полным изгоем. Призывы белых миссионеров к индейцам отказаться от сдирания скальпов звучали для тех невыполнимой нелепостью. «У нас есть освященный веками обычай предков, а у вас? Даже в своем христиан­стве вы не сумели добиться единства. Сегодня протестантский пастор проповедует нам одно, завтра является католический монах со своей проповедью и поносит пастора, потом приходит баптист, евангелист, квакер... Кого нам слушать, кому верить?»

Конечно, богатство и блеск городов альфидов-земледельцев, роскошь дворцов и храмов, комфорт и тепло каменных домов, изобилие и пестрота рынков будили в бетинцах завистливый интерес, служили постоянным соблазном. Но они не могли не видеть, чем приходилось расплачиваться альфиду за все эти материальные блага. Труд, и опять труд, и еще — и снова — труд, труд, порой надрывный, порой с рассвета до заката, порой под плетью надсмотрщика. Как мог гордый воин, привыкший к степному или морскому простору, добровольно сунуть шею в такое пожизненное ярмо? Что могло заставить его расстаться с привольем кочевой жизни?

Страх голода?

Но племенные традиции выработали — и утвердили — своеобразный инструмент защиты от этого вечного врага. Мы находим его почти у всех кочевых и охотничьих народов. Священный закон гостеприимства — вот что выполняло функцию «социального страхования» в древних сообществах. Любой член племени, лишившийся жизненных припасов по болезни или из-за несчастного случая, мог войти в хижину, юрту, вигвам соплеменника, и тот обязан был поделиться с ним всем, что у него было. Конечно, оставалась возможность, что нехватка продовольствия настигнет все племя — исчезли олени и бизоны, начался падеж скота или еще какая-то беда. Но на миру и смерть красна. По крайней мере, бетинец знал, что не будет один умирать от голода рядом с благоденствующим соседом — ситуация столь хорошо известная у альфидов-земледельцев.

Европейские путешественники и исследователи многократно испытали действие закона гостеприимства на себе и описали его, как правило, с восхищением, с призывами к цивилизованным собратьям «поучиться у дикарей». Действительно, бескорыстие и щедрость нищего бетинца должны были выглядеть необычайно привлекательно в глазах альфида, уставшего от жадности и эгоизма своих сограждан. Возникало впечатление, что необходимый для человече­ского сообщества товарообмен может осуществляться не безжалостным рынком, а чистой добротой и альтруизмом.

Но постороннему наблюдателю трудно было разглядеть парализующий эффект этого «первобытного коммунизма». Как и всякий коммунизм, он стимулировал безделье лентяев и парализовал энергию трудолюбивых. Какой смысл честному труженику было надрываться, готовя запасы на долгую зиму, если ленивые соседи имели право нагрянуть к нему в любой момент и смести все подчистую? Делать огромные запасы зерна в течение «семи тучных лет», действительно, должно было казаться пастухам-иудеям проявлением необычайной дальновидной мудрости египтян — недаром библейская легенда приписала ее хитроумию их соплеменника Иосифа. Но, скорее всего, земледельческий Египет умел запасливо наполнять государственные житницы задолго до того, как кочевники-иудеи появились на берегах Нила, спасаясь от голода.

Кроме закона гостеприимства был еще один обычай, который мы находим практически у всех бетинцев: закон кровной мести. От библейского «око за око, зуб за зуб» до правил возмездия в Коране, от Ореста, мстящего за Агамемнона, до Ромео, мстящего за Меркуццио, от сицилийских обрезов до кавказских кинжалов тянется бесконечная летопись «справедливых» — обычаем оправданных — убийств. Традиции вендетты настолько живучи, что мы сталкиваемся с ними и сегодня, даже среди народов, казалось бы, целиком перешедших к оседло-земледельческому состоянию. Старейшины племен сохраняли в своей памяти выработанные веками правила осуществления возмездия и передавали их следующим поколениям. Перенесенные на бумагу, эти правила могли бы составить тома. Американская журналистка Лаура Блюменфельд ездила в Албанию специально для ознакомления с канонами «кровной мести», дожившими до наших дней, и приводит любопытные сведения в своей книге «Возмездие». Один из беседовавших с ней местных «экспертов», ветеринар Симон, рассказал ей историю своего отца, относящуюся к первой половине ХХ века.

Еще будучи молодым хозяином дома, но уже — главой семьи, отец Симона однажды ночью увидел, что кто-то пытается украсть его лошадь. Он тихо достал ружье, подкрался к ограде и выстрелил. Пуля попала вору в сердце, убила наповал. Отец обмыл труп, одел его в чистую одежду и вернул семье. Он понимал неизбежные последствия. По канону вендетты украденная лошадь не стоит человеческой жизни. Оставался единственный способ спастись от неминуемой смерти — запереться в стенах своего дома. По албанскому обычаю, ни один человек не может быть убит, пока он находится под собственной крышей.

Симон вспоминал свое детство, которое он провел в окружении взрослых мужчин. Ни один из них не смел выйти за порог дома. Они слонялись от окна к окну, из комнаты в комнату. Женщины работали в поле, выращивали баклажаны и перец, возили в город молоко на продажу. Только мужская кровь могла удовлетворить мстителей — старики, дети и женщины исключались. Отец Симона провел в добровольном домашнем заключении двадцать лет. Он решился выйти на улицу только тогда, когда к власти в Албании пришли коммунисты и драконовскими мерами задавили вендетту. Но в начале 1990-х коммунизм рухнул, старые обычаи возродились как единственная форма понятного людям закона, и семья Симона получила записку от потомков убитого: «Мы не забыли о пролитой крови»²⁸.

Похожие истории доводится читать и в воспоминаниях кавказцев. Даже сегодня там водитель, случайно задавивший пешехода, может стать объектом кровной мести со стороны родственников погибшего. Причем арест виновного милицией, суд и срок, проведенный в тюрьме, не отменяют кровной мести. По выходе на свободу его будут ждать мстители, которые не признают «срока давности преступления», не признают тюремное заключение достаточным возмездием.

Все же у многих народов, перешедших или переходящих в земледельческую стадию, были выработаны формы компенсации, смягчавшие неумолимость вендетты. Весь сборник древнерусских законов «Русская правда» (XII век) представляет собой «прейскурант», перечисляющий, чем и как можно было откупиться за пролитую кровь. «В Греции убежищем [от мстителей] служили храмы. В Святой Земле были выделены шесть городов, в которых мог укрыться человек, совершивший непреднамеренное убийство... У бедуинов ближайшая родственница убийцы может быть выдана родне погибшего в качестве компенсации. Она обретает свободу, когда родит и вырастит сына, который займет место убитого. У сибирских племен род убившего должен отдать взрослого мужчину, который полностью заменит погибшего: будет трудиться на его поле, растить его детей, спать с его вдовой.²⁹»

Универсальность вендетты во всех известных нам племенных сообществах, ее живучесть, ореол священного долга, окружающий ее, говорят о многом. Житель современного государства чтит Закон и смотрит на кровную месть как на пережиток дикого прошлого. Он не отдает себе отчета в том, что до возникновения государства вендетта и была частью Закона, слеплявшего каждое племя в единое целое. Родственник погибшего мог даже сознавать в душе, что соплеменник совершил убийство непреднамеренно, случайно или даже, что погибший был сам виноват — заснул пьяный посреди ночной дороги! — но долг оставался долгом: «Если я не исполню его, племя погибнет, развалится, в нем порвется связь между живущими, умершими и идущими в жизнь».

Здесь мы вплотную подошли к осознанию — обнаружению — важнейшей ступени, отделявшей бетинца от альфида, кочевника-охотника от оседлого земледельца. Разница их трудовых занятий была лишь внешним отличием. Глубинная же социально-психологическая несовместимость состояла в другом.

Земледелец жил в государстве, каждый член которого как бы отказался от естественного права человека на самозащиту и передоверил ее кому-то другому: солдату, полицейскому, судье, стражнику, королю, тюремщику, палачу.

Освобожденный от задач гражданского и военного управления, земледелец мог все свои силы и время отдавать полезному труду. Не то кочевник-охотник. Внутри племенной структуры он сохраняет за собой все права и обязанности самозащиты — себя, своей семьи, своего рода-племени. Он и воин, смело идущий на бой с любым иноплеменником. Он и судья, знающий законы и обычаи отцов, следящий за исполнением их в своей семье и у соседей. Он и палач, приводящий в исполнение «приговор» над нарушителем. Он и верховный властитель, решающий на племенном совете, когда напасть на врага или на богатый караван, а когда отступить в безопасное укрытие.

Эта ключевая разница и составляла главное препятствие для перехода кочевых народов в стадию оседлого земледелия. Кочевник мог научиться у земледельца приемам вспашки и орошения земли, мог заставить себя попотеть на уборке урожая и постройке дома, на заготовке сена для скота. Но он не мог и не хотел расстаться со своими священными правами, которые давала ему принадлежность к племени, со своим обширным «социальным я-могу».³⁰ Земледелец, при всем его богатстве, выглядел в глазах кочевника-бетинца бесправным бедолагой, утратившим понятие о чести, потому что он отказался от права защищать свою честь и свободу с оружием в руках. Это откровенное презрение, которое нищий и отсталый бетинец выказывал преуспевающему альфиду, было отмечено тысячу раз в воспоминаниях и путевых заметках альфидов. Гордость бедуина, монгола, индейца, черкеса вошла в поговорки, заставляла цивилизованный мир проявлять почтительную опасливость по отношению к бетинцам. Хорошо это описано у Толстого в повести «Казаки»:

«Брат убитого [Лукашкой абрека], высокий, стройный, с подстриженною и выкрашенною красною бородой, несмотря на то, что был в оборваннейшей черкесске и папахе, был спокоен и величав, как царь... Никого он не удостаивал взглядом... только сплевывал, куря трубочку, и изредка издавал несколько повелительных гортанных звуков, которым почтительно внимал его спутник. Оленина поразили величественность и строгость выражения на лице джигита; он заговорил было с ним, спрашивая, из какого он аула, но чеченец чуть глянул на него, презрительно сплюнул и отвернулся... Когда тело отнесено было в каюк, чеченец-брат подошел к берегу. Казаки невольно расступились, чтобы дать ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и вскочил в лодку... Он так ненавидел и презирал, что ему даже любопытного ничего тут не было».³¹

Русский офицер Оленин, может быть, потому относится к черкесу с таким сочувственным интересом, что он сам принадлежит к сословию, сохранившему веру в необходимость защищать честь с оружием в руках, понимающему священный долг возмездия. Институт поединка, дуэли веками сохранялся в земледельческих монархиях в среде военного класса. Дворянство Франции, Испании, Италии, Англии, России как бы образовывало государство внутри государства. Снаружи была строгая иерархия чинов и титулов, а внутри — вопреки угрозе смертной казни! — выживала республика избранных, где все были равны перед дуэльным кодексом, где исчезали различия между герцогом, графом, бароном, виконтом, где все решали шпага и пистолет. Если образованнейшие люди Европы так держались этого священного обычая, должны ли мы удивляться тому, что он имел такие глубокие корни в сердцах людей далеких от цивилизации?

Структура и суть современного государства была впервые выявлена — описана — Томасом Гоббсом в его главном труде «Левиафан» (1651 год),³⁵ но до сих пор не стала общепринятой — осознанной — схемой наших представлений о политической жизни народов. Снова и снова политики и историки пытались рассматривать и описывать племенные этносы в тех же категориях, что и государственные образования, Commonwealth, с уже свершившейся трансформацией, с происшедшим разделением общественных функций между различными членами сообщества.

В чем же суть этой трансформации?

В жизни любого общественного организма мы обнаружим четыре главных вида деятельности: 1) труд; 2) распоряжение трудом и продуктами труда;
3) управление людьми; 4) постижение мира. Точно те же функции мы находим и в животном организме: 1) труду соответствует работа мышечно-костной системы; 2) распорядительству — обмен веществ; 3) управлению — волевые импульсы нервной системы; 4) миропостижению — деятельность органов чувств и головного мозга (там, где он есть), ориентирующая животное в пространстве и времени.

В государстве эти четыре функции, как правило, разделены, чему соответствует разделение большинства известных нам народов на четыре сословия: трудовое население, промышленники и купцы, военная и гражданская администрация, жречество или ученые. В племени же каждому человеку открыт доступ ко всем четырем видам деятельности: он и труженик, он и хозяин-распорядитель того, что добыл-произвел, он и судья, вершащий суд над соплеменниками и своей семьей, он и «король», решающий на племенном совете вопросы войны и мира, он и жрец, ведущий переговоры с богами домашнего очага или приносящий жертвоприношения Верховному божеству.

Когда бетинец вглядывается в судьбу альфида, он прекрасно видит, насколько тот богаче его во всех жизненных благах: продовольствии, одежде, жилье, топливе, инструментах. Но когда он сравнивает свой статус в племени со статусом среднего альфида в государстве, тот должен казаться ему несчастным невольником, лишенным всех бесценных прав и свобод, без которых жизнь для бетинца утрачивает всякий смысл. Отсюда и проистекает его бесконечное — часто кажущееся нам иррациональным — презрение к альфиду.

С другой стороны, трудно презирать того, кто не только богаче тебя, но и сильнее. А военные столкновения раз за разом демонстрируют превосходство альфидов за счет несравненно более высокого качества вооружений. Что остается делать бетинцу?

Подкрутим еще раз колесики и линзы нашего микроскопа, вглядимся снова в душу бетинца, столкнувшегося с неведомо откуда взявшимся перед его глазами альфидом. Даже если альфид не покушается на его территорию, даже если он готов мирно оставаться за пограничной рекой или за выстроенной им каменной стеной, сам факт его существования становится источником нестерпимой душевной муки для бетинца. Вот он жил себе и жил, рос — созревал — усваивал законы и обычаи своего племени, изо всех сил старался блюсти заветы предков, гордился всем этим, гордился своей ловкостью на охоте и смелостью в бою, своим луком, палицей, томагавком, своей юртой, саклей, вигвамом, своим конем, верблюдом, ладьей. И вдруг перед ним является альфид. С его дворцами, пирамидами, храмами, крепостями. С его галерами, шхунами, фрегатами. С его катапультами, железными колесницами, пушками, ружьями.
С его коттеджами, виллами, мощеными дорогами, застекленными окнами, заполненными зернохранилищами. Можно ли все это стерпеть?!

Альфид говорит бетинцу: «Стань как мы, и у тебя все это будет».

Но он не понимает — он уже не помнит, чем он — его предки — заплатил за это изобилие. Бетинец же ясно видит: если он откажется от всех своих бесценных прав — воина, судьи, владыки, — в земледельческом государстве ему достанется только роль невольника. Ситуация выглядит для него без­надежной — и из этой безнадежности вырастает ярость.

Слепая.

Иррациональная.

Это она толкала древнего иудея разрушать города и сжигать посевы в Земле Обетованной.

Она же кипела в сердце викинга, убивавшего безоружных монахов и громившего церкви и монастыри.

И в сердце монгола, оставлявшего за собой окровавленные пепелища.

И в сердце индейца, вонзавшего нож в горло американского фермера и сдиравшего скальпы с его жены и детей.

Но она же увлекала и кимвров-тевтонов на смертельную — безнадежную — схватку с римскими легионами.

И арабов — под греческий огонь, низвергнутый на их флот со стен Константинополя.

И горцев Шамиля — под русскую картечь.

И того одинокого чеченца, переплывавшего Терек под пулю сторожевого казака.

Уран, добываемый в шахтах, весит немного, но таит в себе огромную энергию. Вывод, добытый нами из шахт, прорытых в глубинах человеческой истории, можно свести к короткой формуле, но формула эта представляется мне необычайно важной:

Встреча народов, находящихся на разных ступенях развития цивилизации, народов альфа и бета, всегда будет рождать в народе бета сильнейший импульс ненависти, иррациональный порыв уничтожить народ альфа.

Именно это мы и видим в сегодняшнем — кипящем иррациональной ненавистью — мире. Нынешние бетинцы — то есть народы, застрявшие на земледельческой стадии или только-только вошедшие в нее, — переживают такой же мучительный раскол, через какой прошли в свое время древние иудеи, скифы, галлы, готы, гунны, арабы, татары, черкесы, стоят перед той же дилеммой: догонять ли ушедших вперед машиностроителей-альфидов или попытаться их уничтожить? На поверхности могут пестрить самые разные плакаты и лозунги, требования политической независимости или защиты религиозных верований, призывы к восстановлению «исторической справедливости» (как будто она когда-то существовала!) или возвращения захваченных территорий. Но природа лавы, кипящей в глубине, остается одна и та же: ненависть бетинца к альфиду.

Это она движет палестинцем, вонзающим кинжал в грудь израильского спортсмена в Мюнхене.

И тамильской девушкой, взрывающей себя вместе с премьер-министром Индии.

И арабом, входящим в самолет, пружиня на подошвах, заполненных взрывчаткой.

И студентом-марроканцем, направившим арендованный автомобиль на толпу гуляющих в Северной Каролине.

И теми индонезийцами, которые подложили мину в отель с австралийскими туристами.

И уж, конечно, теми двадцатью саудовцами, которые даже не удостоили мир объяснением: ради чего они направили захваченные боинги на Мировой торговый центр и Пентагон. Да и нуждалось ли их деяние в объяснениях и расшифровке? «Наша цель — уничтожить вас. Ради этого мы отдадим свою жизнь — не дрогнув. А средства для уничтожения вы предоставите нам сами» — вот простой смысл сентябрьской атаки самоубийц.

Если бы важность и справедливость добытого нами вывода были осознаны альфидами-машиностроителями, они перестали бы требовать от своих политиче­ских лидеров немедленного — при жизни одного поколения осуществленного — умиротворения бетинцев. Как и переход от кочевого состояния к земледельческому, процесс перехода в индустриальную стадию не может осуществиться ни в пять, ни в десять, ни в двадцать лет. На него должны уйти века — и все это время ненависть будет полыхать в сердцах земледельцев-бетинцев и прорываться отдельными извержениями, обжигать нас взрывами и стрельбой. Политик, играющий на страхах избирателей, обещающий им — в традициях Чемберлена — «прочный и справедливый мир со всеми народами», всегда окажется демагогом, чьи лозунги обернутся лишь новой кровью, новыми насилиями, новыми жертвами.

Вся цель предыдущих рассуждений и сравнительных исторических исследований приводит нас к двум вопросам:

Первый: Возможны ли на переходе в индустриальную эпоху взрывные политико-военные извержения того же масштаба, какие имели место при переходе в земледельческую стадию?

И второй: Если «да», то из недр какой страны — какого народа — может скорее всего появиться новый Аттила, Чингисхан, Тамерлан?

Попытке ответить на эти вопросы и будет посвящена вторая часть книги.

¹ Lensen, George (ed.). Russia’s Eastward Expansion (Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1964), p. 7.

² Longworth, Philip, The Cossacks (New York: Holt, Reinhart and Winston, 1969), pp. 48, 54.

³ Ibid., p. 66.

⁴ Ibid., pp. 30—31.

⁵ Ibid., pp. 82, 88, 158.

⁶ Ibid., pp. 80—81.

⁷ Lensen, George (ed.). Russia’s Eastward Expansion (Englewood Cliffs, N.J.: Prentice Hall, 1964), pp. 25, 26, 40.

⁸ Гордин Яков. «Кавказ: земля и кровь» (С.-Петербург: изд. журнала «Звезда», 2000), с. 253.

⁹ Там же, с. 404.

¹⁰ Там же, с. 408.

¹¹ Там же, с. 416.

¹² Там же, с. 397, 407.

¹³ Seely, Robert. Russo-Chechen Conflict 1800—2000 (London: Frank Cass, 2001), p. 35.

¹⁴ Лермонтов М. Ю. «Измаил Бей» (Москва: Художественная литература, 1972), с. 269.

¹⁵ Гордин, ук. соч., с. 401.

¹⁶ Seely, op. cit., p. 52.

¹⁷ Лермонтов, ук. соч., с. 249

¹⁸ Достоевский Ф. М. «Записки из Мертвого дома» (Собр. соч. Л., 1972), т. 4, с. 27.

¹⁹ Гордин, ук. соч., с. 255.

²⁰ Там же.

²¹ Seely, op. cit., p. 44.

²² Гордин, ук. соч., с. 376.

²³ Толстой Л. Н. «Казаки» (Москва: изд. Кушнерев, 1911), т. 2, с. 141.

²⁴ Гордин, ук. соч., с. 392, 402, 403, 395.

²⁵ Seely, op. cit., p. 61.

²⁶ Lobanov-Rostovsky, A. Russia and Asia (New York: The Macmillan Co., 1933) p. 88.

²⁷ Ibid., p. 91.

²⁸ Blumenfeld, Laura. Revenge. A Story of Hope (New York: Simon & Schuster, 2002), pp. 82—83.

²⁹ Ibid., pp. 82, 84.

³⁰ Подробнее об этом в книге: Игорь Ефимов. «Метаполитика». Лениздат, 1991.

³¹ Толстой Л.Н. «Казаки» (Москва: изд. Кушнерев, 1911), т. 2, с. 198, 200.

³² Hobbes, Thomas. Leviathan. New York: Dutton, 1950.