ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО
А. М. ПАНЧЕНКО
СТИХ-ПЛАЧ ПРОТОПОПА АВВАКУМА,
В ПУСТОЗЕРСКОЙ ЗЕМЛяной тюрьме СЕДЯЩА1
От избытка
сердца уста глаголют.
От Луки
Здесь реки как руки, от них не уйти.
Они нас покоят, и поят, и душат.
На тесном, единственном нашем пути
Спаси, свет Исус, наши грешные души.
Здесь годы как гады,2 их кольца туги,
Их звона и гула исполнены уши.
Не дай возроптать от тоски и туги,
Спаси, свет Исус, наши грешные души.
Здесь люди как люди. Всещедрый Господь,
И стражнику дал Ты бессмертную душу.
Я стражду, Исусе. Смири мою плоть,
Да заповедь братней любви не нарушу.
16 июня 1978 г.
«ДРУГАЯ ИСТОРИЯ»3
1. Вступление
Всякая наука, по крайней мере в
современном состоянии, — вещь предвзятая. Это касается не только гуманитарных
дисциплин. Это есть и в точных науках: скажем, математика пользуется
определенными допущениями и на их основании выстраивает картину знания, не
проверяемую никем (да ее и невозможно проверить) с точки зрения достоверности.
Это есть и в естественных науках: возьмем, например, дарвинизм и идею
постоянной эволюции. Большинство положений этой теории ничем не доказаны и
доказаны быть не могут. Что до гуманитарных дисциплин, то в них положение еще
печальнее, поскольку гуманитарные методы допускают достаточно широкий разброс
мнений, а язык, которым пользуются история, филология, философия, не требует
углубленной специальной подготовки и потому вcегда притягивает профанов и дилетантов.
Предвзята и историография, начиная с самых первых «историй» и
заканчивая изощренными специализированными трудами нашего времени. Не будем
упоминать Геродота, Плутарха, Тацита. Ограничимся русским материалом. Русское
изобретение в области историографии — летописи, которым нет
аналогий ни в каких других европейских традициях. Русская летопись исходит из
того, что человек, что бы он ни делал, подчиняется природе. Стар
он или молод, добр или зол, беден или богат, храбр или труслив, но от него не
зависит, что приходит весна (а весенний месяц март с библейских времен считался
«первым в месяцех», и не случайно до конца XV века
Новый год на Руси праздновался 1 марта), потом лето, потом осень, потом зима —
и так каждый год. Поэтому летопись — это описание истории по годам,
причем некоторые годовые статьи оставались пустыми: с точки зрения летописца, в
эти годы ничего не происходило. Но эта форма, хотя она удерживалась на Руси
довольно долго и в разных городах, все-таки уступила место форме хронографа,
который мы узнали oт греков
уже в домонгольские времена. Достаточно вспомнить
хронику Георгия Амapтoлa или
Иоанна Малалы. На чем cтpoитcя хронограф? На том, на чем строится историография
до сих пор. На правителях. Вот есть правитель — и значит, это особое
историческое время. Эпoxa
Ивана Грозного, эпоха Петра Великого, эпоха Екатерины II... Так мы смотрим и на
новейшую историю: сталинское время, «хрущевская оттепель», «брежневский
застой», «горбачевская перестройка», ну и нечто «ельцинское» (как назвать —
пока еще непонятно, не договорились).
Есть, конечно, и другие историософские
«подпорки» историографии. Ну, например, самая
естественная и привычная для большинства населения нашей страны, изучавшаяся и
внедрявшаяся — марксистская. Это — бopьба классов. Есть два основных класса, которые все
время борются. Кто-то побеждает, потом приходит новый класс, который тоже
побеждает, и так далее и так далее. То есть опять же человек во всех этих
построениях особой роли не играет. Он принадлежит такому-то классу. Есть историософские учения, описывающие прошлое как историю ментальностей, или историю разных видов власти, или историю
борьбы женщин за свои права...
А ведь на самом деле можно посмотреть на это с обывательской
точки зрения (а все мы, в конечном счете, — обыватели, кто бы как себя ни
называл: маршалом, генеральным секретарем, интеллигентом). Конечно, обыватель
живет в зависимости от разных внешних обстоятельств. Но и вне зависимости от
них. Он рождается, вырастает, женится или выходит замуж, рожает детей и,
наконец, умирает. И в этот период oт
рождения до смерти обыватель что-то ест, во что-то одевается, пользуется
какой-то культурой (это могут быть книги, когда они есть, — сначала
рукописные, потом печатные, это может быть музыка, скоморохи или театр), с ним
вольно или невольно происходят какие-то события, касающиеся только его и его
семьи. Это тоже история, но другая история, которую, к сожалению, историографы
чаще всего оставляют вне внимания. Разумеется, люди занимаются историей языка,
костюма и моды, семейных отношений и так далee, но уже, скажем, историей кухни они почти не
занимаются.
Хотелось бы попробовать (по крайней мере, по отношению к XX
веку) сочинить и изложить некоторые очерки этой другой, настоящей,
обывательской истории. Тем более, что в XX веке Россия
претерпела такие трагические изменения, что человек вынужден был как-то
отделяться от истории. Он жил по Эпикуру, у которого есть замечательное
выражение: «Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался». Человеку приходилось и
приходится до сих пор как-то прятаться. Потому что если быть все время на виду,
не обязательно, что тебе пустят пулю в лоб (хотя могут пустить и пулю в лоб),
но, по крайней мере, тебе не дадут спокойно жить, тебя будут беспокоить.
Давайте попытаемся посмотреть на революционные события XX века с точки зрения
обывателя. Что переживал обыватель, что это принесло обывателю, что отняло у нeго и как он все это перенес.
2. Петербург: судьба города
Россия — имеется в виду императорский период — была
страной двух столиц. И не случайно и Гоголь, и Белинский, и Герцен писали
статьи с примерно одинаковыми заглавиями: «Москва и Петербург» или «Петербург и
Москва». И Радищев: «Путешествие из Петербурга в Москву». И Пушкин:
«Путешествие из Москвы в Петербург». И Андрей Белый — москвич, сын профессора
математики — тоже написал и «Петербург», и «Москву». Все сравнивали: где
лучше, в Москве или в Петербурге. Поскольку Петербург был чиновничьим городом,
то общим мнением было, что Петербург — хуже. И не случайно возникла тема
петербургского двойничества (патриархом этой темы был
Гоголь, а классиком стал Достоевский) или тема близкой и неминуемой гибели
Петербурга в морской пучине. Так, например, у М. А. Дмитриева в стихотворении
«Подводный город» (1847):
Тут был город всем привольный
И над всеми господин,
Нынче шпиль от колокольни
Виден из моря один.
Город, слышно, был богатый
И нарядный, как жених;
Да себе копил он злато,
А с сумой пускал других!
Богатырь его построил:
Топь костьми он забутил,
Только с Богом как ни спорил,
Бог его перемудрил!
Но, правда, Герцен — чистый москвич — ругал-ругал
Петербург, а все-таки сказал: «Где бы я хотел жить, сказать правду, то — в
Петербурге».
И вoт эта двустоличность,
по-видимому, создавала какую-то имперскую стабильность. Пoтoму что
есть столица, откуда исходят приказы, указы, назначения и так далее, и есть
другая столица, которая находится как бы в оппозиции. Там все говорят свободно,
этикет и мода не зависят от распоряжений начальства: все это хорошо описано в
«Горе от ума». В XX веке, после революции, это, как ни странно, сохранилось.
Мы, питерские уроженцы и питерские патриоты, благодарны Ленину за то, что он
перевел столицу обратно в Москву. Почему? По нескольким причинам. Конечно,
Петербургу пришлось в XX веке гораздо хуже, чем Москве. Нужно, прежде всего,
учесть революционные годы: такого голода (о чем писала, например, Зинаида
Гиппиус), как в Петербурге, в Москве не было. Блокады ленинградской в Москве не
было (кстати, и бегства ленинградцев, подобного бегству москвичей 16 октября
1941 г., тоже не было). Но когда столицу перевели в Москву, из Петербурга
уехало почти все начальство. И до сих пор это так. Хотя сейчас и говорят: «Это
культурная столица России», «Это криминальная столица России», «Это северная
столица России». Хочется говорить «столица». Но если человек приезжает в
Петербург, он может стать здесь ученым, художником, музыкантом,
инженером — кем угодно. Но он не может стать большим начальником или
атташе посольства в какой-нибудь третьеразрядной стране. Для этого надо ехать в
Москву. И значит, люди корыстные обязательно поедут в Москву. И это освободило
наш город от многих корыстолюбцев. Грубо говоря, Питер не превратился в
человеческую помойку. Да, он потускнел, но он остался самим собой.
В Москве было разрушено очень много храмов, в том числе и храм
Христа Спасителя, сейчас восстановленный Лужковым. У нас, конечно, тоже много
разрушено. Но Исаакиевский-то собор стоит. И Казанский собор стоит. Их не
взорвали. Почему? Возможно, что по самой простой причине: на это не было денег.
Для того, чтобы взорвать Исаакий —
а он больше 100 метров в высоту, — нужно не очень много денег, только на
взрывчатку. Но мало взорвать — надо ведь еще и растащить взорванное. И
посадить на этом месте кусты или сделать бассейн — как было с храмом
Христа Спасителя. Поэтому у нас все это уцелело, хотя и в разных формах: в
одном соборе повесили маятник Фуко, в другом сделали Музей истории религии и
атеизма.
У нас нет ни одного высотного здания.
Покойный Собчак пытался построить небоскреб на Васильевском острове. У каждого
города есть свой профиль, и если бы у нас был небоскреб, то это была бы
катастрофа. Но, к счастью, это строительство, как и многие другие амбициозные проекты последних лет, не состоялось: возможно,
опять же из-за нехватки или исчезновения денег. И небоскреба нет и, надеемся,
никогда не будет.
Считается, что Россия Питеру мстила.
Россия ли? — это вопрос. У Солженицына есть такие сочинения, которые
называются «крохотки». В одном из них он пишет о том, как идет по Питеру —
давно, еще до высылки из страны. И говорит: «Вот иду — по костям». Эту
формулу, как видим, использовали еще задолго до него. «Петербург — это
город на костях». Но возьмем, например, Васильевский остров. Начало Большого
проспекта (а это и есть центр Петербурга: рядом Меншиковский
дворец, здание Двенадцати коллегий, Соловьевский садик) часто перекапывали. И попалась ли хоть
одна косточка? Ни одной. Это все равно что
стихотворение Некрасова «Железная дорога»: «А по бокам-то все косточки русские.
Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?» Можно покопать и вдоль железных дорог. Но
Некрасов здесь не лгал, он просто выразил глас народа — как и Солженицын.
Здесь преломилась старинная мифологема «строительной жертвы»: «дело прочно,
когда под ним струится кровь, всякое строительство — на костях». Это —
миф, и миф — универсальный, распространенный во многих культурах.
Чтобы понять, как нация относится к
своей столице, нужно обратить внимание на фольклорный жанр дразнилок,
адресуемых жителям того или иного города или местности. Такие дразнилки были
чрезвычайно популярны в России, что идет еще со времен древнерусских княжеств,
бывших, подобно античным полисам, своеобразными городами-государствами. Про
Москву подобных присловий много: «Москва слезам не верит», «Москва бьет с
носка» и так далее. А про Питер, в общем-то, только одна, известная в разных
вариантах и строящаяся на рифме «Питер — вытер» (ее испoльзовaлa, например, Ахматова). Вот новгородский
вариант, наиболее ясно показывающий крестьянское мнение по этому поводу:
«Питер, Питер, ты меня вытер. Но и я тебя срамил: три раза по Невскому в лаптях проходил». Или вот фольклорная же (хотя и
не крестьянская, а, скорее, мещанская по происхождению) песня, описывающая
столицу с мягкой иронией: «Чтo
за славная столица / Славный город Питербург, / Испроездя всю Россию / Веселее не нашел. // Там трактиров,
погребов / И кофейных домов, / Там таких красоток
много, / будто розовый цветок...»
Если сравнивать национальное
отношение к столице Петербургу и столице Москве, оказывается, что к Москве
относились и, кстати, относятся до сих пор гораздо хуже. И вот Москва
действительно Питеру мстила. Не говоря уже о высылке дворян из Петербурга в
1930-х гг. (ни в Москве, ни в других городах высылки дворян не было), нужно
вспомнить так называемое «ленинградское дело». О нем написано очень много книг,
но не написано одного: а почему оно было? Видимо, Москва боялась Ленинграда. И,
боясь его, она приписала ему намерeниe
стать вольным городом (между прочим, оно приписывается Питеру и сейчас;
вспомним анекдот эпохи перестройки: «Ленинград объявил войну
Финляндии и через час сдался без боя»). В конце сороковых или начале
пятидесятых в газетах появилось такое сообщение: «Принято решение, что
Ленинград будет столицей РСФСР». Пo-видимому,
здесь действительно образовалась какая-то партия; говорят, что Жданов,
Кузнецов, Попков составляли как бы «русскую партию» (это напоминает «русскую
партию», существовавшую в дореволюционной Москве и оппозиционную
бюрократически-немецкому Петербургу). Но, в отличие от дореволюционной эпохи,
здесь это было наказано жесточайшим образом. Но самое любопытное, что новый
первый секретарь обкома Андрианов, которого прислали после окончания
«ленинградского дела», верил в то, что горожане могут пойти штурмовать
Смольный. В городе все тогда говорили, что он велел поставить на колокольне
Смольного собора пулеметы. Так это или нет, но было ясно, что он нас боялся.
