ДНЕВНИК ДВУХ ПИСАТЕЛЕЙ

Ольга Новикова, Владимир Новиков

Андрогин

Женственность и мужественность
против бабства и мужланства

В Осло встретились с Эдвардом Мунком.

Он был гол. На мужском торсе — женские груди.

Под картиной надпись из длинного норвежского слова, в котором прозрачно прочитывается: «Автопортрет-андрогин».

Страдальческое лицо… Вылитый Виктор Соснора, чьи строки тут же всплыли:

Жизнь моя! ты — мечталка,

с рифмами дурачонка,

старушенца-мальчишка,

стариканца-девчонка.

«Старушенца-мальчишка», «стариканца-девчонка»… Слова-андрогины.

Вспомнилось, как Дина Рубина на одной презентации вспылила, когда ее проза была отнесена к женской (в сугубо положительном контексте). Нет, говорит писательница, не желаю стоять на «женской» полке в книжных магазинах! Где тогда стеллаж с табличкой «мужская проза»? Художники, скульпторы не делятся по половому признаку, зачем писателей так унижать?

Нередкая точка зрения. Но почему она так распространена? Может быть, еще продолжается полуторавековая борьба за женскую эмансипацию? Общество-то российское остается по преимуществу «сексистским», количественное большинство дремуче стоит за смертную казнь, за лидера с сильной рукой, за социально-экономическую уравниловку. В этой же системе курица не птица, женщина не творец.

А вообще-то, искусство — какого оно пола? Не андрогин ли оно по своей природе?

Ровно сто лет назад в первом номере журнала «Золотое руно» за 1908 год была опубликована репродукция впоследствии знаменитого портрета А. Блока работы К. Сомова. Иннокентий Анненский сочинил к нему легендарную надпись:

Под беломраморным обличьем андрогина

Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез.

Стихи его горят — на солнце георгина,

Горят, но холодом невыстраданных слез.

В эпиграмме ударные позиции отданы двум словам: «андрогина» и «невы­страданных», которые имеют в этом контексте пейоративную окраску. Перекликаясь друг с другом, они становятся обвинением Блока в бесстрастности и отстраненности. А мы думаем, что андрогинность — это способность чувствовать сразу и по-мужски и по-женски, то есть она не сужает, а расширяет эмоциональную сферу человека. Только став андрогинными, то есть найдя свою вторую половину, мы перестаем бороться, соревноваться, а всю данную природой энергию направляем на сотворение нового.

Об этом говорит и стиховая мелодия Анненского, его «взволнованная, неровная, прерывистая, сбивчивая речь», по верному замечанию А. Кушнера. То есть женственная интонация тоже есть в его стихах. А диалог женщины и мужчины в стихотворении «Прерывистые строки» дает финальный синтез, где звучит общий, можно сказать — андрогинный голос:

 Но этого быть не может,

 Это — подлог…

 День или год, и уж дожит,

 Иль, не дожив, изнемог…

 Этого быть не может…

Чисто женская привычка словами заговаривать реальность: «Этого быть не может». Настаивать, что любимый не может уйти и тогда, когда он сам признается: «Я убежал». Но он же вторит героине: «Это — подлог».

Двуполая музыка Анненского в равной мере отозвалась потом и у Ахматовой, и у Мандельштама.

Это — в поэзии.

А что проза?

Приглядимся к нашему Олимпу. На высшую его ступень поднялись те, кто имел по две пары глаз: мужские и женские. Таковы самые «большие медведицы» русской классики. Ни средние писатели мужского пола, ни женщины-беллетристки той эпохи не смогли бы изваять Настасью Филипповну и Анну Аркадьевну.

Кто еще у нас олимпиец? Безусловно Чехов. Ровно сто двадцать пять лет назад, еще будучи Чехонте, он напечатал в «Осколках» рассказик «Размазня» о робкой гувернантке. Хозяин, явно разыгрывая ее в педагогических целях, вы­плачивает одиннадцать рублей вместо восьмидесяти. Бедняжка смиренно терпит издевательство: «Левый глаз Юлии Васильевны покраснел и наполнился влагой. Подбородок ее задрожал. Она нервно закашляла, засморкалась, но — ни слова!..»

Написано от имени героя-мужчины, но автор физически чувствует женщину, изнутри ее понимает. В возрасте участника молодежного конкурса на премию «Дебют» Антон Чехов уже обладал обоеполым зрением. И описал по сути андрогинную сущность русской интеллигенции. «Размазня» — и слово-то обое­полое, им можно назвать как женщину, так и мужчину. Мы ведь до сих пор тушуемся перед властями предержащими, перед держателями капиталов и «мерсикаем», как та беззащитная Юлия Васильевна.

Да, «мужской прозы» нет, тут Дина Рубина права. А вот мужланское пространство в нашей словесности процветает. И один из центровых этого маскулинного цветника — Василий Аксенов.

Любили мы его. «Поиски жанра» освещали семидесятые застойные годы и перевешивали для нас всю «великую муру» государственной словесности. До сих пор не поднимается рука выбросить желтый лист «Литгазеты» с полосным фрагментом «Вне сезона» — главой из «Поисков».

«Я понял, что и Екатерина понимает постыдное очарование этих минут и, конечно, не может ими не наслаждаться: ночь, бульвар над морем, новое платье, дюжина мужчин вокруг и у каждого, конечно, сумасшедшие идеи по ее адресу». Даже тавтология («понял», «понимает») оправданна: она передает синхронность чувств мужчины и женщины… И сразу же за этим уже почти по-достоевски разветвленная мужская мысль: «Пусть наслаждается, лишь бы понимала. Любопытно, как она хорошо понимает все, что и я понимаю! Кто она такая, эта Екатерина?» И как поэтична эта вопросительность, хоть и не зарифмованная.

Было, да сплыло, увы…

Образ автора в «возвращенческой» прозе Аксенова — это, говоря по-западному, мачо, а по-русски — мужлан. Началось с «Нового сладостного стиля», где сила любовного чувства измерялась количеством эякуляций у героя. Творче­ская фантазия Аксенова дошла до цифры «тридцать». Мужчина «побил собственный рекорд» (авторские слова), а что при этом почувствовала женщина — неважно. Второй точки зрения нет. Как нет и самокритичной иронии.

 «Вольтерьянцы и вольтерьянки» поначалу завлекли нетривиальным замы­слом: мифическая встреча Екатерины Второй с Вольтером обещала именно андрогинное соединение. Но императрица, переодетая в мужское платье, тут же перестала быть женщиной. Получился не андро-гин, а некий андро-андр. (Почти как у Романа Виктюка, который любит в интервью порассуждать о мифологеме андрогина, а на деле поэтизирует только мужское тело.) К сожалению, три года спустя после выхода «Вольтерьянцев» не осталось от них послевкусия, чувственного ощущения сюжета.

«Мачо не плачут» — эта формула питерца Ильи Стогова претендовала на новую мужскую эстетику двадцать первого века. Литературные бритоголовые мачо в кожаном прикиде обнаружились и в других городах. Например, явился нижегородец Захар Прилепин. Этот, правда, иной раз и всплакнет, подпустит сентиментальности в свои жесткие, идеологически прямолинейные тексты. Но в целом автор тверд. В рассказе «Грех», давшем название прилепинскому сборнику, герой проводит лето у деда в деревне, где подвергается искушению плотским соблазном. Но волевой финал уводит от эротики, предсказывая скорую гибель юноши в Чеченской кампании. Марс торжествует над Венерой. Гордыня над покаянием.

Аналогичный мотив встречался гораздо раньше в афганских рассказах Олега Ермакова. Но там был трагический катарсис, там была воссоздана звенящая полнота жизни, убитая войной. Вообще мир Ермакова — не маскулинный, в нем есть естественный синтез мужского и женского. В психологичном романе «Холст», например, один из героев воспринимает аборт, сделанный его подругой, как собственную боль. И читателя это пронимает без моралистических указаний на греховность поступка.

 Муж и жена — одна сатана. Так пословица отражает идею андрогинности в обыденном сознании. Патриархальный менталитет уважает супружеские узы, но предпочитает иметь дело с мужской половиной семьи. Нарушитель сего правила Горбачев вызывал и стойкое раздражение, и издевательские смешки, анекдоты вроде того, что члены политбюро в бане его «без бабы не узнали».

А вот несгибаемых коммунистов и ревнителей национальной идеи редко увидишь со второй половиной. Как выглядят жены Зюганова, Проханова? Не знаем, ни разу не лицезрели. Маскулинная эстетика Александра Проханова скорее предполагает спутника-оруженосца типа Льва Данилкина, чья книга «Человек с яйцом» демонстрирует, что и мужчина о мужчине может писать с пылкостью и изысканностью: «Но даже просто слушая его и практически не вступая с ним в беседу, от него сильно устаешь, испытываешь физиологически ощутимое чувство его интеллектуального превосходства. Рядом с ним всегда горячо, он как вулкан, пышущий жаром, солярис, огромный мозг и память, — иссушает тебя…»

Женщины отдыхают. Но не все. Есть неутомимые труженицы литературного масскульта, которые своей бабской эстетикой дополняют мужланскую паралитературу.

Один показательный диалог. В интернетовском интервью вопрос задает Захар Прилепин: «Вы наверняка помните слова Блока об Ахматовой: „Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом“. Вы не находите, что это можно сказать не только об Ахматовой?..»

Отвечает Анна Козлова, автор дозировано-скандальной прозы, где матерки перемежаются сентенциями типа: «Я размышляла над тем, что, скорее всего, вернусь в первозданный прах, так и не познав земной радости, ибо блаженство обнажало клыки боли, приближаясь к собственной кульминации».

Так вот что изрекает по поводу «серебряновечных» странностей юная и трезвая масскультовичка: «Очень показательно, что эти слова принадлежат раннему маразматику Блоку, помешавшемуся на левых связях собственной жены и воспевшему «как бы перед Богом» любовь без постели. Любовь и занятия ею занимают довольно обширный промежуток человеческой жизни, это то, что, действительно, важно для всех людей без исключения. Она дает наиболее сильные психологические переживания, зачастую заставляет человека пересмотреть все, что было до этого…»

И циничная грубость, и пыльный канцелярит… Сплав, характерный для нынешней плебейской речи. «Любовь и занятия ею»… То есть любви отведен некий «промежуток», как и прочим житейским функциям. Под слоем вызывающего эпатажа — нормальный мещанский менталитет, для которого нет эстетических ценностей. «Ты в синий плащ печально завернулась, / В сырую ночь ты из дому ушла» — на козловском языке это называется «левые связи».

А Любовь Дмитриевна Блок была покруче с виду отвязанной Анны Юрьевны Козловой. Перешагивала она через обывательскую черту, а «левую связь» с красавцем-актером спокойно объясняла тем, что с любовником, в отличие от мужа, «не говорила по-японски»… На интимном языке блоковского семейного андрогина говорение «по-японски» означало постоянное духовное взаимодействие. О подсчете эякуляций речи не шло.

Бабство и мужланство — конститутивные признаки недолговечной масс­культной литературы. Они просвечивают и во всякого рода симуляциях духовности на беллетристическом уровне.

А истинная женственность и истинная мужественность могут найти гармоничное сопряжение в высоком искусстве.

Павел Басинский, вернувшись с Франкфуртской книжной ярмарки, пришел к заключению, что «внутри романного жанра сегодня доминирует именно женский роман… Недаром и наиболее благодарные читатели романа — это читательницы. Так повелось с XVIII века, так происходит и сегодня» (Метаморфозы дамского романа // Литературная газета, № 43, 24—30 октября 2007).

С Павлом Басинским согласен Константин Батюшков, который маскулинным архаистам противопоставлял тех, кто «пишет так, как говорит, кого читают дамы».

Женственная стихия, в отличие от рыночно-бабской, не разрушительна. Она тяготеет к андрогинности — к синтезу, к гармоничному союзу полов. Не только в любовно-сексуальной, но и в духовной сфере.

И мужская духовная доблесть — в творческом отклике на эту чистую эстетическую тягу.