ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

АЛЕКСАНДР Куляпин, ОЛЬГА Скубач

МОЗГОВОЙ ШТУРМ

Экспериментальные исследования советских физиологов

в контексте культуры 1920—1940-х годов

Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина.

М. Е. Салтыков-Щедрин

Безрассудная смелость — вот, пожалуй, наиболее примечательная черта научных опытов, проводимых советскими учеными 1920—1940-х годов. В условиях глобального эксперимента, который осуществлялся над страной, никакой риск не выглядел чрезмерным. Иной раз сами границы понятия «научность» размываются здесь настолько, что становится уже непонятно, идет ли речь собственно о науке, о научной ли фантастике или вовсе о какой-то темной мистификации.

Не секрет, что наука и власть подчас выступают в тесном сотрудничестве. «Следует отбросить <…> целую традицию, внушающую нам, будто знание может существовать лишь там, где приостановлены отношения власти, и развиваться лишь вне предписаний, требований и интересов власти. <…> Скорее, надо признать, что власть производит знание», — писал М. Фуко [Фуко 1999, с. 42]. Научный экстремизм сталинской эпохи был, разумеется, зеркальным отражением экстремизма социального и политического. При всей фантасмагоричности многих научных школ этой поры даже самые, на первый взгляд, нелепые искания ученых, подобно чуткому сейсмографу, отражали психологические установки и ожидания масс, как сознательные, так и бессознательные.
А порой, конечно, и прямо ориентировались на социальный заказ.

Весной 1940 года в журнале «Сибирские огни» был опубликован отчет о пятнадцатилетней программе исследований кафедры нормальной физиологии Томского медицинского института им. В. М. Молотова. В основном опыты сибирских ученых сводились к операции по удалению головного мозга у животных и птиц. Первый из описанных в статье профессора Б. И. Баяндурова опытов относится еще к 1921 году.

Уместно заметить, что приблизительно в это же время был написан роман Е. Замятина «Мы», финальным аккордом которого становится «Великая операция» по удалению «центра фантазии» из человеческого мозга. На протяжении последующих десятилетий интерес к хирургическим «корректурам» мозга живот­ных и людей растет, причем как в литературе, так и собственно в науке. Экспери­менты над человеческим мозгом становятся темой рассказов и повестей А. Беляева («Амба», 1929; «Хойти-Тойти», 1930); к этому же ряду следует отнести его роман «Голова профессора Доуэля» (1937). Несмотря на метафоричность сюжета «Собачьего сердца» (1925) М. Булгакова, текст повести отсылает к вполне реальным научным практикам времени. Иную, ортодоксально-советскую, версию все того же булгаковского сюжета предложил в 1932 году И. Сельвинский в пьесе «Пао-Пао».

Во всех этих произведениях речь идет о поиске наикратчайшего, оптимального пути к изменению человеческой природы; таковым эпохе и представляется путь хирургический. Сама логика материализма с неизбежностью подводит к простейшему решению: если требуется изменить сознание человека, то для этого нужно — буквально — поменять ему мозги.

Вполне серьезно, даже с энтузиазмом, к решению задачи «реконструкции человеческого материала» (Ю. Олеша) подошла советская наука. Во второй половине 1920-х годов в СССР был создан специализированный институт, занявшийся изучением и сохранением мозгов выдающихся людей. В то же время проводившиеся в эти годы эффектнейшие опыты на животных показали, насколько далеко мог (и должен был) заходить научный задор.

Создатель первого в мире аппарата искусственного кровообращения С. С. Брюхоненко использовал свой автожектор для оживления организма собак после наступления у них клинической смерти. В 1928 году он, совместно с учеником академика И. П. Павлова С. И. Чечулиным, демонстрировал в Москве отделенную от тела, но при этом живую голову собаки. После войны дошла очередь и до людей.
В 1945—1951 годах по методу Брюхоненко осуществлялось оживление организма человека.

Судя по всему, в 1920—1930-е годы очень популярны были эксперименты с удалением головного мозга, подобные тем, которые проводили томские физиологи. В «Возвращенной молодости» (1933) М. Зощенко ссылается на свои научные споры с В. П. Полонским о роли мозга в работе организма:

«Полонский привел пример, что сейчас происходят любопытные опыты —
у животного вырезают мозг, и тем не менее оно продолжает жить и живет месяцами. Бабочка, лишенная мозга, продолжает даже летать.

Эти примеры мне были известны. Они как раз отлично доказывали мою мысль.

В самом деле, а как живут эти животные, лишенные мозга? Оказывается, крыса с вырезанным полушарием мозга не имеет ни потребности есть, ни каких-либо других потребностей.

Ее надо искусственно кормить, иначе она умрет через несколько дней.
И полет бабочки лишен всякого смысла — она делает это механически» [Зощенко 1994, с. 133].

В экспериментах, упомянутых Зощенко, так же как в знаменитых опытах Павлова, работа головного мозга проверяется через реакции пищеварительной системы. Тем же путем идут и сибирские ученые.

В 1921 году, в ходе лабораторных занятий со студентами, томские профессора Б. И. Баяндуров и Н. А. Попов заметили, «что если произвести удаление обоих полушарий головного мозга у голубей, то спустя некоторый промежуток времени они начинают увеличиваться в весе, хотя пищевой режим оставался таким же, каким он был и до операции. Это увеличение веса, несмотря на тождество пищевого режима, достигало больших цифр» [Баяндуров 1940,
с. 154]. Тот же опыт, проделанный над курами, дал еще более впечатляющую картину: «У оперированной курицы можно было собрать до 500 граммов жира, в то время как у контрольных, находящихся с ней на одном и том же пищевом режиме, можно было собрать 60—70 граммов жира. Эти факты в последующие годы подтверждались не только нашими наблюдениями, но и наблюдениями, произведенными в других лабораториях» [Баяндуров 1940, с. 154—155].

Из отчета Б. И. Баяндурова видно, что толчком к исследованиям кафедры нормальной физиологии послужило в общем случайное наблюдение. Однако их последующие эксперименты — уже, безусловно, результат осознанного и целенаправленного интереса. Если что и ограничивало свободу выбора научной проблемы, так только воздействие комплекса социально-политических и психологических установок эпохи. Следующий шаг экспериментаторов — перевод подопытных птиц с полностью удаленным мозгом на абсолютное голодание. «Оказалось, что птицы с удаленными полушариями головного мозга, если пустить их на полное голодание, погибают гораздо позднее, чем контрольные, одинаковые с ними по весу тела. Так, в наших опытах оперированные голуби выживали вдвое дольше и теряли в весе вдвое меньше, чем контрольные. Нормальные голуби погибали, как правило, на восьмой — четырнадцатый день, а оперированные на двенадцатый — двадцать третий» [Баяндуров 1940, с. 155]. Этот птичий Освенцим, устроенный ради совершенно не проясненных в тексте отчета целей, сегодня, конечно, выглядит по меньшей мере странно и ассоциируется, пожалуй, уже не столько с физиологией, сколько с психиатрией. Однако, если поставить данные опыты в контекст известных травмирующих фактов экономической истории страны — поволжского голодомора начала двадцатых годов, голодных лет периода начала коллективизации, — это поможет понять их истинную подоплеку. Вивисекция, разумеется, — кратчайший способ решить проблему голода раз и навсегда.

Любопытно отметить, что «иная», по мнению томского профессора, ветвь исследований также с маниакальным упорством возвращает предполагаемого наблюдателя к страшным картинам голодной смерти. «Начиная с 1921 года, параллельно с вышеописанной проблемой, мы вели систематическое изучение высшей нервной деятельности у птиц. <…> Было показано также, что при голодании деятельность головного мозга сохраняется до самой последней минуты жизни. Условные рефлексы сохранялись за несколько минут до гибели птицы при полном голодании» [Баяндуров 1940, с. 159].

Литературные сюжеты 1920—1930-х годов зачастую соответствуют экстравагантной научной практике времени. Отказ от религиозного миропонимания привел к значимым изменениям и в восприятии человека. В первую очередь оказался серьезно нарушен баланс в центральной антропологической оппозиции «душа—тело». В частности, это вылилось в многочисленные попытки отыскать физический субстрат души. Амплитуда поисков хорошо обозначена А. Волковым в его известной сказке «Волшебник Изумрудного города» (1939). По мнению Страшилы, «мозг — единственная стоящая вещь <…> у человека» [Волков 1978, с. 28]. Что касается Железного Дровосека, он выбирает другой рецепт очеловечивания: «Раньше у меня были мозги, — пояснил Железный Дровосек. — Но теперь, когда приходится выбирать между мозгами и сердцем, я предпочитаю сердце» [Волков 1978, с. 38].

В отличие от героя Волкова эпоха, выбирая «между мозгами и сердцем», предпочитает, как правило, мозг. Так, М. Булгаков, акцентируя внимание на сердце в названии своей повести, все же локализует квинтэссенцию человече­ского — в голове: «изумительный опыт профессора Преображенского раскрыл одну из тайн человеческого мозга! Отныне загадочная функция гипофиза — мозгового придатка — разъяснена! Он определяет человеческий облик!» [Булгаков 1989, с. 164]. Конечно, в сознании читателя — современника М. Булгакова — собачья хирургия профессора Преображенского не могла не вызвать ассоциации с самым громким научным проектом 1920—1930-х годов — работой академика И. П. Павлова. Сама эволюция интересов ученого-физиолога может служить прекрасной иллюстрацией той иерархии ценностей, которую создает послереволюционная культура. Начав с изучения сердечно-сосудистой системы, Павлов, как известно, позднее обратился к исследованию органов пищеварения, с тем чтобы в итоге выйти к вопросам высшей нервной деятельности и физиологии мозга.

Послеоктябрьская деятельность другого выдающегося русского ученого — В. М. Бехтерева — началась с организации в 1918 году Института по изучению мозга и психической деятельности. Девять лет спустя В. М. Бехтерев выступил с идеей, далеко выходящей за рамки чистой науки. Пантеон, о необходимости создания которого заговорил знаменитый психолог, мыслится им уже не как научное учреждение, но как своего рода храм материалистско-атеистической веры. В отличие от возникшего во Франции «Пантеона для великих людей благодарного Отечества», куда были свезены останки Вольтера, Ж. Ж. Руссо и других кумиров революции, советский Пантеон — хранилище только «консервированных мозгов» (так у Бехтерева!) выдающихся людей.

Конечно, жемчужиной этого собрания должен был бы стать мозг Ленина. Бехтерев, однако, запоздал, и в 1927 году, когда была сформулирована его идея, она уже «морально» устарела. Изменившаяся конъюнктура потребовала иных решений; в результате вместо сокровенного содержимого головы гения потомки увидели его пустотелый муляж. Бехтеревская полурелигиозная концепция «пропаганды материалистического взгляда на развитие творческой деятельности человека» [Спивак 2001, с. 33] вынуждена была спасовать перед стопроцентно религиозной доктриной Мавзолея.

Одна из причин, почему новая культура предпочла демонстрировать не суть, но лишь оболочку вождя, заключается, возможно, в том, что ленинский мозг, увы, вопреки всем ожиданиям, оказался не способен украсить собой предполагаемый храм разума. Как известно, болезнь, ставшая причиной смерти Ленина, затронула именно мозг; масштабы поражения мозга стали очевидны после вскрытия. По свидетельству Ю. М. Лопухина, сотрудника лаборатории при Мавзолее В. И. Ленина, левое полушарие мозга вождя в результате болезни «потеряло не менее трети своей массы» [Лопухин 1997, с. 50]. Приводится и более детальное описание, составленное ученым на основе анализа протокола аутопсии, в котором отмечается «…наличие многочисленных очагов некроза мозговой ткани, преимущественно в левом полушарии. На его поверхности были заметны 6 зон западения (провалов) коры мозга. Одна из них находилась в теменной области и охватывала крупные извилины, ограничивающие спереди и сзади глубокую центральную борозду <…>. Снаружи кора мозга во всех этих участках и особенно в зоне центральной борозды была спаяна грубыми рубцами с оболочками мозга, глубже же находились пустоты, наполненные жидкостью (кисты), образовавшиеся в результате рассасывания омертвевшего мозгового вещества» [Лопухин 1997, с. 49—50]. Не торжество разума, но печальная картина распада; в довершение же, к явному разочарованию ученых, выяснилось еще одно обескураживающее обстоятельство: «общий вес мозга не превышал средних цифр (1340 г)» [Лопухин 1997, с. 50]. Тайна ленинской гениальности так и осталась тайной.

Впрочем, история изучения мозга Ленина имела продолжение, хотя и не совсем то, на которое рассчитывали официальные идеологи. Информация об обнаруженных при вскрытии, вместо доказательств гениальности, патологиях мозга вождя распространилась быстро и породила целый миф, в котором, конечно, реальные дефекты были сильно преувеличены. Одним из первых мифотворцев, очевидно, стал Ю. Анненков, в чьем изображении ленинский мозг напоминает скорее экспонат петровской Кунсткамеры, но уж никак не украшение Пантеона великих людей. Вскоре после смерти вождя Анненков посетил откры­тый в Москве Институт В. И. Ленина, где, как рассказывает, его «прежде всего поразила стеклянная банка, в которой лежал заспиртованный ленинский мозг, извлечен­ный из черепа во время бальзамирования трупа: одно полушарие было здоровым и полновесным, с отчетливыми извилинами; другое, как бы подвешенное к первому на тесемочке, — сморщено, скомкано, смято и величиной не более грецкого ореха. Через несколько дней эта страшная банка исчезла из Института, и, надо думать, навсегда. Мне говорили в Кремле, что банка была изъята по просьбе Крупской, что более чем понятно» [Анненков 1991, с. 253].

Представления об ужасных деформациях ленинского мозга были широко распространены в низовой советской мифологии и благополучно дожили до самого заката социалистической империи. Чему удивляться? Великие революции поклоняются прекрасному Разуму, однако разум русской революции породил столь невиданных монстров, что и сам в итоге оказался причислен к сонму чудовищ.

Литература

Анненков Ю. Владимир Ленин // Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий: В 2-х т. Т. 2. Л., 1991.

Баяндуров Б. И. Головной мозг в регуляции жизненных функций всего организма. Результаты работы кафедры нормальной физиологии Томского медицинского института им. В. М. Молотова за 15 лет // Сибирские огни. 1940. № 2.

Булгаков М. А. Собачье сердце // Булгаков М. А. Собрание сочинений: В 5-ти т. Т. 2. М., 1989.

Волков А. Волшебник Изумрудного города. М., 1978.

Зощенко М. М. Возвращенная молодость // Зощенко М. М. Собрание сочинений: В 3-х т. Т. 3. М., 1994.

Лопухин Ю. М. Болезнь, смерть и бальзамирование В. И. Ленина. М., 1997.

Спивак М. Посмертная диагностика гениальности: Эдуард Багрицкий, Андрей Белый, Владимир Маяковский в коллекциях Института мозга. М., 2001.

Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., 1999.