НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Харт  Крейн

Харт Крейн (Hart Crane) родился в 1899 году в маленьком городке Шагрин-Фаллс («Водопад разочарования»; штат Огайо). В 1932 году он бросился в море с борта парохода «Оризаба».

Харт Крейн — поэт почти не известный в России. Самоубийца, проживший немногим более тридцати лет (биографическое совпадение с несколькими российскими стихотворцами), был одним из немногих американских лириков своего времени, чьи поиски созвучны опытам русской поэзии первой четверти ХХ века. Его первым учителем был Т. С. Элиот, и под его же влиянием Крейн пришел к Вебстеру, Марлоу и Донну. Отсюда сочетание в его поэтическом языке модернизма с реминисценциями из елизаветинской и даже доелизаветинской эпох.

Крейн остается единственным истинным наследником восторженной мощи таких предшественников, как Уолт Уитмен и Эмили Дикинсон. Было ли более трудное задание для поэта в то время, которое Оруэлл однажды уподобил «яме, наполненной смрадной жижей и отбросами войн»? В ответ на «Пустошь» Элиота (которая для Крейна означала «тупик») он добивался звучания, жизнеутверждающего и в то же время современного.

Критики постоянно упоминают о его многочисленных романах — и с женщинами и с мужчинами. «Странствия», написанные в 1925 году, посвящены его возлюблен­ному, моряку Эмилю Оппферу.

Перевод стихов Крейна, близкого по духу и отношению к слову русским поэтам Серебряного века, интересен и сложен. Опыты Михаила Еремина дают русскоязычному читателю возможность почувствовать это увлечение автора самим языком.

При переводе «Странствий» возникает и трудность иного рода. Дело в том, что поэт обращается к морю с восхищением, обидой и страстью, а море в этих стихах женского рода. Но это обычный в то время прием, восходящий к Уитмену, —  замена мужского рода женским.

«Странствия» — преклонение поэта перед великим чувством любви, перед тем преображением окружающего мира и человеческого «я», которое рождает влюбленность.

Меган Диксон,

Университет штата Орегон

Странствия

 
I

Вперегонки с барашками прибоя

Гоняют мальчуганы, и швыряются песком

Друг в друга, и высвобождают раковины

Из пересохшей тины — беззаботны,

Неугомонны, в блестках брызг.

А солнце, вторя крикам детворы,

Пускает стрелы в пену гребней, но буруны

Отбрасывают их, ворча, на берег. Будь услышан,

Я мог бы их предостеречь: «Эй, малышня,

Играйте с мокрым псом, отыскивайте

Окатыши, отбеленные вечными стихиями,

Но есть предел, за коим лону вод

И ласковым наперсным водорослям

Не вздумайте доверить ваши гибкие тела —

Коварна и безжалостна морская бездна».

     II

— И такова гримаса вечности,

Безбрежных вод, подвластных всем ветрам;

Раскинута парча золотных волн,

А гибкие подлунные ундины

Хохочут, потешаясь над любовью.

Зловещи завывания Стихии

Над белопенными волютами,

Терзая слух, вселяют ужас в души;

Смешение добра и зла подобно

Коварной нежности любовных уз.

Звонят колокола Сан-Сальвадора

Над зыбью отмелей, расцвеченных

Шафрановою россыпью созвездий.

О, Ваша Щедрость! Темных сил Стихия! —

Бездушная пучина древних чар.

По мановению ее плеча

Прилив с ладони берега стекает.

Успей прочесть посланье волн, пока

Не сгинут в бездне грезы, страхи, страсть,

Как тот цветок, что унесен Стихией.

Не посягай, о, Просвещенный век,

На души. О, мелодии Карибов!

На суше да помянут отошедших

В подводный мир — в его глубинах тайных

Морские твари прозревают рай.

      III

Родством нежнее кровного повязаны

С тобой, которая исходит светом

Нисшедшей, величаемой бурунами,

Небесной плоти в лоно вод, а волны

Как тропы странствий разбегаются

Передо мною по безбрежному простору.

Враждебной к чужаку тесниной,

Где зыбки капители вихревых колонн

И где по воле волн звезда ласкает

Звезду и мечутся лучи, пройдя,

Почувствовать твое предштормовое

Дыханье! Но под гребнями бурунов —

Не гибель, а пучина одиночества,

Над бездною звучат не погребальные,

А перевоплощенные распевы.

Позволь мне плыть, любовь, к тебе в тебе…

   IV

Не выпадали счастья считанные дни

Нигде мне как ни в окоеме океана,

Когда над бездною вращали бездну крылья,

И мне ль не знать, что замкнут круг (над пальмами

Лагуны неизменный альбатрос), но суетные

Водовороты преодолевая, вечное

Течение любви, я верю, вынесет к тебе.

А если бы навязчивые ароматы

И неизбывное влечение однажды,

Как обещали и глаза и губы, въяве

Свели нас вновь в обетованной гавани

Того заветного июньского расцвета, —

Смогли б вернуть мы к новой жизни стебли

Соцветий и свирелей после роковых,

Столь гибельных приливов и отливов?

В словесной зашифрованности истинного

Единокровные отроги рифа из миражей

Моих предчувствий выступают, полночью

Объята грудь залива и открыта

Для недосказанного и хранимого

Моею памятью все годы одиночества

Среди безбрежной зоркой синевы —

В том изречении заключена разгадка,

Что есть ладья любви и вёсел лепестки.

V

Оцепеневшая в кромешной полночи,

Смиренная под леденящей белизной,

Обманчивая, словно лезвие, —

Оттенена тяжелым небом бухта.

 — А кажется такою безобидною!

Бегучая оснастка наших сновидений

Пестрит лоскутными воспоминаниями

Бесстрастных звезд… Опутаны мы светом

Луны, глухой к словам. Ни слезы, ни угрозы

Не одолеют силу притяжения — подвластны

Луне приливы, и отливы, и любовь,

И разочарование… Ты говоришь мне:

«Управы на нее в подлунном мире нет!»

Но оба знаем, что не стоит уповать

И на могущество небес, которые

Песчинкам быстротечных жизней счет ведут.

«А в остальном несведущие!» Нет ничего

На всех твоих блистательных покровах

Напоминающего дерзкое пиратство.

Смирись и ты отныне с одиночеством.

Не знаю, что за призраки тебя тревожат,

Какие неизбывные виденья, но

Смирись, оставив снам желанный путь домой.

 
VI

Там замок, леденяще величав,

Встает в тумане перед мореходом

И проявляют неуемный нрав

Течения под чуждым небосводом,

Навязчивый, как раковины зов,

Прибой, выплескиваясь вал за валом

На мыс из трюма огненной зари,

Дробится, растекается по скалам,

Буруны, что вздымались к небесам,

До зыби утихают в бухте — темный

Покинутый командою корабль

Глаза мне застит — странник Твой бездомный

И безымянный, вправе ль я роптать

На то, что бездна поглощает имя

Пророка, но разносится помин

Царю волнами пенными Твоими? —

Сирокко, дань собрав, сникает, день

На убыль поворачивает вскоре;

Нависший клиф, обвисший кливер — здесь

Свои законы всем диктует море, —

А в штиль и красным словом не увлечь

Богиню, но, хотя уста безмолвны,

Загадочной улыбкою она

Не даст забыть про штормовые волны, —

Выдерживая курс на Бэлла-Айл,

Пройти под радугою с верой в чудо,

И откликом на «Весла враз суши!»

Возникнет белый остров ниоткуда.

Не вещее ли Слово дарит жизнь

Растениям в расселинах утесов? —

Оно же, как непонятый ответ,

И порождает череду вопросов.

Перевод с английского Михаила Еремина