Алексей Макушинский

Шагающий египтянин
(5 династия)

Denn da ist keine Stelle,

die dich nicht sieht…

R.-M. Rilke

Его присутствие ужасно.

Он здесь, как мы с тобою не

умеем быть, как мы напрасно

стараемся в скользящем сне,

в сквозящем сне, в земном пределе...

Он здесь, как будто он всегда

здесь был, — а он и в самом деле

так долго здесь, что города,

с их площадями, их церквами,

музеями, в которых он

бывает выставлен, — едва ли

пред этой бездною времен

не начинают гаснуть, таять,

иль так нам кажется, — и вдруг

сквозь них всегдашняя, нагая

видна земля, и лес, и луг.

Куда идет он? Мы не знаем.

Он так уходит в никуда,

как будто там, за самым краем

земли, — другие города,

где все другое, все иначе,

где мы другие, мы не те,

кто здесь стоит, так мало знача

в своей привычной пустоте.

А пустота в его глазницах

нас видит, и его рука

легко летит и вдаль стремится,

в даль, что и вправду — далека.

Так быстро он уходит, что мы

уже глядим ему вослед —

в тот мир, воздушный и огромный,

где он всегда и где нас нет.

Веденец

Венеция, Веденец, весть воды...

Венеция, видимость, все неправда

в тебе, Венеция, весть о том, что

когда-то было, прошло, пропало,

как разошедшиеся следы

за вапоретто, о том, что толпы

туристов ищут, галдя и глядя

на маски, майки в витринах, сами

уничтожая все то, что ищут.

Венеция, Веденец, голосами,

всегда звучащими где-то рядом,

шагами, шепотом, глуше, ближе,

ты окружаешь нас, как судьба

нас окружает или эпоха,

где тихо тянется твой конец.

Закат, забывшись, глядится в окна,

волна рассчитывает удар

о пристань. Веденец, леденец,

смываемый морем, уже не сладкий,

анисовый вкус на губах у горя,

всегда всамделишного, кто б ни

шел с ним под руку мимо Torre

dell’ Orologio, кто б на San Marco

ни выходил с ним. Мы здесь одни

в толпе, во времени, в тонком свете.

Венеция, Веденец, веди, буки...

Глагол добро есть. Твои дворцы

в строке канала стоят, как буквы,

и блики солнца бегут, как дети,

венецианские сорванцы.

И все неправда в тебе, все только

обман, глядящийся, повторяя

себя, в прозрачную темноту.

Венеция — не виденье рая:

пусть не благая, скорей блажная,

но весть, ведущая нас по кромке

воды, по выгнутому мосту.

Возвращение в Вормс

Возвратиться в город, где год назад

был не то что счастлив, но был спокоен,

и свободен, и не думал о том, что будет

через год — и чего не будет, кого через год не будет,

и гулял по еврейскому кладбищу, где записки —

Богу прижаты камнями к тоже

камням, стоящим, к надгробиям знаменитых

раввинов, и прочитаны непогодой,

превратившей их в плотную массу вроде

творога или брынзы, с буквенными следами —

вот бет, вот алеф. Овечье стадо

могил уходит к Ерусалиму. Нельзя готовить

ягненка в молоке его матери. Так мы кружим

вокруг того, что сказать не в силах

и написать не можем. А Богу наши

и не нужны, наверное, буквы. Вот эти камни

и есть, кто знает, у Бога буквы, кто знает, эти

мохнатые корни, лезущие на стену

и волю, суть корни слов, которые ты там слышишь

и понимаешь, а я не слышу. Но возвратиться,

еще раз, в город, где год назад был

почти что счастлив, зайти еще раз

в собор и оттуда на кладбище. За стеною,

с ее корнями, и за железной дорогой — склады

друг с другом соперничают в безликом

уродстве, и поезд идет, как всегда, в былое

и будущее одновременно. Ягненок смотрит

на мать, не веря, что той не станет,

они же верили в воскресенье, правда

верили в воскресенье, и рабби Меир

бен Барух, и рабби Яков Халеви,

и что в Судный день, разбуженные, пойдут

по этим улицам, мимо этих башен и этих

кафе, отражаясь в витринах, вон к тем

каштанам и дальше, покидая город, в котором

лишь пустая машина ждет меня на стоянке.