ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

ЮЗ АЛЕШКОВСКИЙ

ГОЛОВОЛОМКА

С возрастом Время вообще никогда и ни­куда не торопишь, не говоря уж о том, что с величайшим ужасом вспоминаешь о комически глупых попытках убить единственное из чудес Мироздания, обладающее такими, к примеру, свойствами Создателя, как абсолютная Невидимость, Всеприсутствие и совершеннейшая неспособность оставить не то что мотылька быстроживущего, но и дуб вековой, и колосок ржи, и мириады молекулок, и созвездия миров вселенских, — то есть неспособность обречь ни одну из частичек Творенья на то, что мы называем богооставленностью. Тем самым мы кроме всего прочего довольно глупо наде­ляем Создателя одним из подловато бытовых человеческих качеств.

Не знаю, как там насчет того, что профсоюзы — школа пресловутого коммунизма, но лично я убежден, что мудрость любовного отношения к Всесильному Времени и неизбывная страсть постижения Его Тайн есть лучшая школа религиозного, метафизического, да и поэтического, если уж на то пошло, опыта.

Нисколько сегодня не завидую юности как таковой. Завидую и учусь у истинных мастеров самозабвенно деятельного времяпрепровождения. У тех учусь, кто, соответствуя призванию и выбору души, скажем, плотничает, что-то там изобретает, исцеляет, исследует, рисует, крестьянствует, реставрирует, кого-то воспитывает или же возится со словами, мало в общемто заботясь о том, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе».

К чему я все это? А к тому, что старому моему другу Андрею Битову я давно уже завидую тою завистью, которая не есть позорная примета скуки въедливой и тоски весьма угрюмой, но знак совершенно искреннего восхищения.

Завидую. И это, уточню, не та глупая зависть (старшая сестра близорукой, плохо воспитанной жадности), что подбивает иного взрослого человека всю жизнь инфантильно грезить и грезить, предавая эдаким вот жалковатым образом своего ангела-хранителя, самого себя и судьбу свою. Завидующий человек то и дело любуется собою в свете, замутненном чадом грешного подобострастья — придурковатого младшего братца зависти и жадности, любителя пообезьянничать. И вообще уподобить свою участь, коли она кажется недостаточно удачливой, блестящей участи другого — дело недостижимое, как там об этом ни мечтай. Комично, а в некотором смысле и самоубийственно вознамериться перестать быть самим собою, вымаливая у Небес чудо превращения себя, скажем, в сексапильного голливудского астероида или же в короля автогонок Шумахера. Спрашивается: делать это на хрена, если постесняться более точной рифмы к фамилии прославленного автогонщика? Не надо лицедействовать и предаваться подобострастью.

Сижу вот, глотаю кофе (без кофеина) и думаю: а каким же, думаю, таким таинственным делом занимается Битов (дружба наша лишь наполовину младше его самого) всю свою жизнь, что даже жизнерадостно порою «соображая», «принимая», даже прок­линая сей обольстительный порок на утреннем кругу прижизненного ада, именуемого ужасным бодуном... даже на краю тяжких трагедий сердца… за баранкой тачки… в спертости застойных лет совковой эпохи… даже в пору безденежья… в невыездной яме, куда его столкнуло начальство за несуществующие должки, якобы злонамеренно не возвращаемые партии, правительству и народу… даже на верхотуре творческих удач и социальных везух, своим, между прочим, ходом и в свое время явившихся не запылившихся… даже в коечке больничной, в суете общественных дел… в деловых путешествиях… в отвлечении от Музы из-за передачи «альпинистского» опыта юнцам, карабкающимся по склонам литературного Олимпа… даже у разбитого корыта замысла-недолгожителя… даже в мыслях и заботах о разновозрастных детях и, разумеется, об их прекрасных матерях… даже там… даже в том… даже… даже… — каким таким, думаю, тайным делом всегда занимался и занимается друг мой (индейская кликуха — Эхандрюша-Нам-Ли-Жить-В-Печали), что все вышеперечисленное, и то, чего я просто не в силах перечислить, не то чтобы никогда не вынуждало его на трагический разрыв с писательским призванием и, соответственно, с любимым ремеслом, но, наоборот, черт побери, до сего дня доводит до нужного напряга мышцу сердечную и вообще сохраняет жизненную энергию в каждом органе его далеко не шварценеггеровского тельца — раз; сообщает взгляду души на людские типы, вещи и явления еще большую пристальность — два; необыкновенно утончает чутье в блужданиях по лабиринтам экзистухи и в смрадной мгле террариумов постсовка — три; подвигает поэтическую интуицию на то, перед чем бессилен даже самый мощный интеллект, — на создание в художественной прозе таких условий существования для слов русского языка, в которых все они почти начисто забывают и о пойманности, и о решетках лингвистического своего зверинца, и о былой свободе в мире райских смыслов, но благодарно приемлют образ жизни, к их сожалению и к нашей глупой радости отличный от молчания в Предвечном; и это дивное состояние сгоношил для них писатель Битов кропотливым своим и участливым перышком — это четыре, пять, может быть, шесть?..

К слову сказать, Битову хватает ума не заниматься сухим философствованием в прозе, но свободно летать и чирикать в пределах необозримых возможностей дара Божьего. Поэтому лучшие образцы его прозы так, я бы сказал, красивы, то есть так они стараются восполнить в родной (из последних сил старающейся остаться изящной) словесности ее природные богатства, расхищаемые и уничтожаемые сегодня как попало любой сволочью, что прозу битовскую, на мой взгляд, зачастую и от поэзии не отличишь.

Не будем, однако, отвлекаться от многолетнего сыска и пытливого всматривания в интригующую загадку личности А. Б. — человека и писателя.

Так в чем же тут дело, елки-палки? Чем тайно, если не бессознательно, занимается всю свою жизнь Андрей Битов?

То есть то, что он сочиняет всякую прозу, эссе, стишата и университетские лекции, лично для меня, для всех остальных его друзей и близких, как и для читателей всегда было делом совершенно очевидным. Писатель — он и есть писатель, а потому и пописывает. Что еще ему остается делать? Вот он и чирикает себе, то намного лучше многих, то гораздо хуже некоторых.

Вообще, дело совсем не в том, как Битова превозносят поклонники и слависты во всех частях Света. И не в том, как (в случае неудачи) спешат куснуть каннибальски настроенные кол­леги, а также клопы и блохи, нынче, слава Богу, не так уж живоглотски, как полвека назад, кишащие в кошме литкритики. Не в этом дело…

А дело в том, что заело меня. Заело. Больше тридцати лет все-таки мы
с ним корешим, а он, змей такой… вот, вспоминаю, мы в поддатии находимся окрыляюще лучезарном… вот в беседе пребываем, исполненной, выспренне говоря, гармонии мыслей непредвиденно замечательных, и в бескорыстном мы находимся расположении чувств к интеллектуально-духовному кайфу… вот по лесу бродим или в джунглях городских, а он и тут — везде он таким блистательным образом ухитряется отсутствовать, что никакой Интерпол его не расколет, никакой не уличит его детектор лжи — аппаратик неподкупный, верный слуга прямых правд и неуничтожимых истин…

Кофе попил. Погулял. В общем, живу я, так сказать, и деятельно функционирую как фигура домашнего быта, а на самом деле думать не перестаю
о метафизических, психологических и прочих подоплеках всегда несколько отсутствующего вида Битова.

Причем, думаю, почти неприметное это отсутствие ни разу меня лично не озадачивало и не задевало. Отсутствие такого рода просто не может обидеть ближнего или больно сдавить его душу тоской оставленности и одиночества. Наоборот, меня лично оно, загадочное битовское отсутствие, неизменно вдох­нов­ляло на непривычно повышенное внимание к самому себе, на полезное отвлечение от тусовок и, как говорится, частностей наружной жизни. Только благодаря общению с отсутствующим Битовым (другие мои близкие друзья сейчас не в счет) я, ей-богу, довольно часто чувствовал себя человеком более умным и глубоким, чем обычно выглядел, да и продолжаю — говорю это без всякого кокетства — выглядеть в собственных глазах.

Ежели б мы не по Москве болтались, о литературе, о милых дамах и о гнусной природе Соньки проклятой болтая, не на кухне моей торчали и не в ЦДЛ подбалденно ошивались, не по Новой Англии мчались под моим водительством через много-много лет и так далее, а, скажем, работали бы в Генштабе, или на Лубянке, или в МИДе, то я скорей всего просто «слегка поехал» бы от невоз­мож­ности докопаться до тайной подоп­леки странностей поведения
А. Б., поразительно напоминающего стиль актерского поведения выдающихся асов мировых и отечественных спецслужб.

Я бы постарался подслушать, на каком языке трекает этот Абель, он же Зорге, он же Молодый, во сне; я бы его анекдотами про легендарного Штирлица начал смущать или же провоцировать на роковую оговорочку, когда он под балдой слегка чумеет.

В конце концов, мечтаю, однажды Битов выйдет из вечной своей несознанки, отважится на искреннее саморазоблачение передо мною и «запоет»! А я — я, на все с прибором положив, ни при каких обстоятельствах не заложу своего друга. Жамэ.

Съездил куда-то, причем без надобности. Места я себе не мог найти и жаждал прочь бежать от навязчиво задумчивого состояния, чтобы потом ни
с того вроде бы ни с сего оказаться в горячих объятиях у случайной разгадки. Разгадку эту страстно торо­пя, я подумал: а что если Битов сам насчет своего отсутствия не дотумкивает и вообще, несмотря на дотошность большого ума и блестящие аналитико-вычислительные способности рассудка, вовек так вот ни до чего и не допрет?

Какого, собственно, черта подозреваю я своего друга во внутреннем зоргаз… пардон, в зоргизме, абелистике, фил­би­ологии, молодыйности, штирлицианстве и в прочих видах профессионально лицедейской скрытности?.. Может быть, вообще ничего такого подпольного в нем нет, просто сам я с пионерских, «романтичных» тридцатых годочков продолжаю ошалевать от припадочной и вполне безумной шпиономании?.. нет, нет… не ошибаюсь я… есть в образе поведения А. Б. тайная примета некой непрерывной занятости и, соответственно, давненько уже интригующего меня отсутствия, — есть!

Между прочим, еще до свала, именно из-за такого рода подозрений, а кроме того достаточно трезво и критически к некоторым движениям своей психики относясь, я при случае проводил тщательно законспирированные контрразведывательные наскоки на общих наших с Битовым приятелей, особенно на дам, очень близких его душе, сердцу и так далее. То есть я пытался разведать что-нибудь насчет наличия у них наблюдений и догадок, сходственных с моими. Пробовал докопаться, кроется что-нибудь конкретное, к примеру, за абстрактными вроде бы упреками и подозрениями дам.

Дамы ведь, заметим, подобно умным собакам, необыкновенно тонко учуивают что-то от них скрываемое, но, к счастью для нас, не всегда умеют облечь в словесно-логическую форму поразительно точные озарения своего феноменального чутья.

К сожалению, все изреченное о Битове разными леди и джентльменами было или ложью, или полеживало на поверхности, не касаясь глубинных тайн его личности.

Продолжаю мысленно рассматривать то в одном, то в другом свете, ну и, конечно, в разных поведенческих ракурсах сфинксоподобную фигуру А. Б. Вновь вспоминаю былые годы. Мне ведь много чего превосходного, граничащего чуть ли не с культом личности, а также, не скрою, странновато неприязненного и порою омерзительно злобного приходилось слышать о друге моем — человеке, гражданине и писателе — от умных доброжелателей, жалящих гадюк, тихих скунсов, наших с ним литературных коллег и общих знакомых.

Доходила до меня также информашка, которой с ходу, ноздрю зажав брезгливо, откручивал я головку ядовитую, чтобы не способствовать превращению мелкого гаденыша в змею шипящую длинноязыкой сплетни.

Кстати сказать, информашка, желающая по-быстрому сделать блестящую, верней вонючую, карьеру сплетни, нуждается в сплетниках любого пола. Точно так же иным скандально известным бактериям и микробам необходимы переносчики заразы, ибо вся эта пакость мечтает стать развитыми (о проказа фразеологии эпохи застоя!!!) амурно-венерическими заболеваниями…

Одним словом, все в разговорах и разговорчиках о Битове было мимо. Было оно не в масть моим (пардон, но иначе тут не выразишься) метафизическим подозрениям.

Вдруг меня осенило. А что, думаю, если в уникально сложный внутренний мир Битова внедрился оригинальным каким-то макаром выдающийся крот с гениальными конспираторскими способностями? Мало того, что внедрился, убаюкав бдительность человека и писателя совершенно убойной легендой, — он к тому же настолько с ним сжился, причем сжился заподлицо, что, вероятно, и не свалит от него, пока пресловутый Центр не отзовет этого аса экзистенционального шпионажа в края иные. Вот как, возможно, дело обстоит! Тот крот не дремлет и нисколько не трепещет от угрозы провала. Какой же у такого крота может быть провал? Это вовсе не каламбур, что чем глубже крот проваливается, тем он становится неразоблачимей.

Фантазия моя стала, как это часто бывает, разыгрываться. Но вдруг — продолжаю щурить око под светом осеняющим занимательной догадки, — вдруг дело обстоит так, что внутренний битовский Пеньковский вовсе и не занят собственно похищением секретной массы интимной, социальной, экологиче­ской, литературоведческой, общественно-политической и художественной информации, которая, судя по поразительному разнообразию тем и мотивов в сочинениях моего друга, сама рада бы, забродив, сорвать все обручи с бочонка его мощного черепа?.. А вдруг все обстоит гораздо сложней? Что если сей Пеньковский есть двойной агент? С одной стороны, он «стучит» Битову на него самого, а со стороны другой, внедрен он в писателя Неким Истинно Всемогущим Центром. Это он, Центр, руководствуясь самыми благородными соображениями, нашептывает ему всякие там мысли, замыслы, идеи, страсти, удачные расчеты и, между прочим, далеко идущие достойные просчеты, впоследствии, на виражах судьбы оборачивающиеся непредвиденными удача­ми; он сообщает версии, варианты, то и дело путает автора с героем, а героя смешивает с автором, — вдруг именно так обстоит дело, а не иначе?..

Стукнуть, думаю, кому-нибудь, что ли, для внесения восхитительной ясности в суть этого необычайно темного дела, но закавыка-то в том, что и стукнуть некому, кроме самого Битова, — во как артистично он с кротом своим двуагентствующим устроился внутри самого себя!..

И я ему, выходит дело, стучу однажды по-дружески, мямля для начала, что так, мол, и так, ты ничего, прости, то есть никого ты последние лет двадцать-тридцать в себе не замечаешь?

Битов строго и с надмирного высока — как это умеет он один, особенно в пустыне жизни, на рассвете, вдали от источников спасительной влаги, когда в двух вершках от носа и в обоих полушариях мозга одно лишь соблазнительное мельтешение миражей происходит, а действительность и подавно кажется гнусно вымороченной гунявыми демонами вчерашнего застолья, — Битов мертвецки холодно переспрашивает: «Что ты имеешь в виду?» Он, как всегда, тоном своим дает понять, что в таком вот его переспросе побольше глубины ума, дальностей перспективы, широты эрудиции, а главное, неких глубоких экзистушных тайн, чем в дурацком моем вопрошании. Смутившись, я вновь промямлю, что мне, Андрей, как-то… понимаешь… иными слова­ми… мне стало казаться, что… вот… болтаем мы о дамах и Музах, а ты вдруг… уходишь… да ты ваще отсутствуешь, если хочешь знать… мать твою так в конце-то концов совсем!

Эдак вот помямлив, я вынужден буду спросить гораздо прямолинейней, имея, разумеется, в виду исключительно проблемы информации: «Мне тут показалось… в общем, как у тебя, извини, с этой самой, с ситуацией, в смысле, с утечкой у тебя как?»

«Случается изредка, но только под большой балдой, — скорей всего уклончиво ответит Битов и непременно процитирует мудрость одного нашего покойного друга: — Если что-то примерещилось, опохмелись — с ходу перестанет м­рещиться».

Нет, невозможно, думаю (тут каждый со мной согласится), просто хамом нужно быть зачерствевшим, чтобы взять и эдак вот, в лобешник, объявить любому человеку, а тем более старому другу, что различаешь ты в его поведении приметы тайного отсутствия, если не тщательно законспирированной раздвоенности и постоянной, никем вроде бы, кроме меня, не просекаемой отчужденки от друзей и от действительности, — это поистине невозможно…

А если это и не отсутствие вовсе, ударяюсь в сомнения, а вполне нормальная, хоть и глубокая, поэтическая меланхолия или же следствие бессознательного отвлечения от всевозможных маразмов нынешнего века?.. Такие дела: гадай не гадай — все равно никому тут, включая самого Битова, ни черта не докажешь. Будь оно все неладно, решаю в отчаянии, не мое это дело — заниматься прикладным психоанализом на больших расстояниях. Не мешает же нам в конце-то концов вот уже больше тридцати лет общаться то ли примерещившееся мне, то ли умело скрываемое Андреем Битовым весьма таинственное свойство его личности.

Так часто бывает: в отчаянье махнешь на что-нибудь рукою, мысленно или в душе распрощаешься с чем-либо заведомо недостижимым, а оно — оно, елки-палки, словно только этого и ждало! Здравствуйте, скороговорочку оттараторивает: «Этомытоестьвашатетя!..»

Если без шуток, то вот о чем говорит лично мне «случай А. Битова».

То, что писатель он чистой воды, если даже не гневный в газету пишет очерк о бедах мировой экологии, а изящное эссе о зайце, как о многозначительной примете, случайно удержавшей Пушкина от риска бесплодного участия в декабрьской репетиции октябрьского «бунта, бессмысленного и беспощадного», или тискает роман о любви и филологии, книги о путешествиях, повести о феномене азарта, колесе, человеке в пейзаже, о коварстве и вновь о любви, — повторяю, давно уже и для всех очевидно.

Так вот, мало того, что Битов — писатель чистой воды, но он почему-то вовсе не графоман. Это не про него — знаменитое «ни дня без строчки».
И отсутствует он не в момент тискания романа (по Домбровскому, ударение на первом слоге), не во время трудового писательского дня, а как раз между актами творчества. Так чем же он все-таки занимался и занимается в этих промежутках?

А вот где — наконец-то эвристически врезал я себе по лбу кулаком — вот где, возможно, собака зарыта!

Главное-то дело в том, что Андрей Битов неустанно головоломку жизни сво­ей собирает. Собирает он ее с необыкновенно внимательной любовью к этому занятию, с завидным терпением и неизменным прилежанием — вот оно что!

Знаете занятную такую игру? «Пазл» она тут у нас в Америке называется. Например, фотовид Венеции разрезан на пятьсот или тыщу кусочков разной конфигурации. Кусочки, естественно, смешаны-перемешаны и брошены в картонный гробик, на обложке которого красуется искомый вид этого самого венецианского пейзажа. Цель любителей подобной игры (см. мою повесть «РУРУ») — так подобрать-подогнать друг к другу пятьсот кусочков, чтобы постепенно превратились все они в изображение, скажем, дивной панорамы Большого канала… Закат на его водной глади… Снова, стоя по колено в воде, каменные дворцы дожили до сумерек розовых… Фонарики зажгли гондольеры, и прочие вокруг дела… Сечете, к чему я все это?

Так вот, если и вам довелось приметить это самое отсутствие в образах жизненного поведения Битова, то вы радостно согласитесь со мною в том, что, как бы отсутствуя, причем неизвестно, догадываясь о том или не догадываясь и даже во сне ни на миг не отвлекаясь от течения существования, Битов неустанно продолжает собирать в одно замечательное Целое безоглядную картину всей своей жизни! А ведь жизнь его, как, впрочем, жизнь любого из нас, не панорама города-красавца, не репро­дукция знаменитой картины, не роскошный пейзаж, головоломно разрезанный на тысячи кусочков (есть в продаже и такие пазлы!). У каждого из нас таких кусочков миллионы, если не миллиарды. Многие из них законченно уложены в прошлом, кое-что ладно или неладно складывается в настоящем, совсем неизвестно, как и что именно сложится в будущем, и, вообще, не ясно, где и в чем примета завершенности такого вот жизненного труда.

Я уж не говорю о том, что жизни наши не с потолков взяты, не на плоскости столов или полов сообразно судьбам своим развиваются и находятся не только в трех измерениях, но и в тех, опыт пребывания в которых пытаются описать великие поэты, художники и мистики всех времен. А так называемый фон времени? А уклад бывшей имперской, ныне постсовковой жизни с таким его неслыханно-невиданно бесчеловечным абсурдом, для выражения которого у Муз — раз-два и обчелся худсредств? А уникальные, чисто национальные ценности российской культуры и жизни, с которыми Битов любовно сжился в условиях трагической несводобы и от которых валить никогда не собирался в забугровые зоопарки? То-то и оно-то, как говорят японцы, что для Битова, как для иного породистого зверя, Россия — единственно возможная среда обитания. А сознание и чувство единственности своей личности и судьбы на этой чумовой планете? А любимый Пушкин? А мама с папой, в душе никогда и не помиравшие, и в снах ее ночных жив­у­щие как наяву?.. Как тут не сказать о перипетиях детства, юности, отрочества, зрелости, об осторожной пробе пожилой ступнею склона дней? А весны любовей и бабьи лета любимых дам?
А милые запахи сиреней-ландышей-черемух и закусей спасительных дыханье? А недавнее, опасное для жизни и «крыши» пребывание в гениальных лапах нейрохирургии, не говоря уж о прочих выкрутасах организма?..

Нечего даже пытаться вообразить состав любой чужой жизни, обращая ее в числа, причем независимо от того, богата или необыкновенно бедна чья-то жизнь на события и впечатления.

Сосчитать разве, сколько надобно отыскать Битову кусочков мгновений, дней, случаев, происшествий, периодов и т. д. и т. п. и как их соотнести-приладить, чтобы они стали хотя бы небольшими, отстоящими друг от друга во времени, но частично и точно восстановленными памятью фрагментами необозримой картины бурной битовской жизни, вмещенной, между прочим-то,
в жизнь мира и нынешнего века?

А как не сказать, что туфта в таком труде совершенно недопустима? Сам Битов может по рассеянности оши­биться, но разве притрется тютелька в тю­тельку выкроечка с облачком пены германского пивка к выемочке для буковок Пен-клуба, если что-нибудь тут окажется не в масть битовской судьбе? Никогда!

Битову, при его врожденной, как я понимаю, увлеченности головоломной игрой существования, хватило, слава Богу, ума не корпеть с утра до вечера над дневником, дотошно фиксируя в нем состав мгновений, дней и лет; хватило мудрости не красть у жизни время на ежедневные строчки (эдак-то ведь в дневничках пришлось бы вскоре фикси­ровать лишь скудные остатки былого опыта), — но жить, всемерно разви­вать па­мять, вкус, избира­тельность взгляда на пространство бытия, а потом уж создавать самое главное для человека, призванного к рыцарскому служению родному языку: рассказы, повести, романы и прочие дела.

Не это ли собственно и есть основная часть ювелирно тонкого труда собирания Целого картины жизни для того, кто не смог бы отречься от писательского призвания, даже если б сам страстно этого возжелал, отнесясь к нему вдруг как к проклятью?

Если мне возразят: ах, брось ты пыль в мозгах вздымать, сочинительство есть сплошная и общепризнанная выдумка; все, описанное Битовым, далеко от истинных подробностей реального его существования и в картине Целого никакого не имеет права фрагментарно располагаться, да к тому же еще и претендуя на большую его часть, — если шевельнется кто возразить мне в таком вот духе, то я не только улыбнусь, как та самая Семеновна из похабной частушки. Я еле слышно, я крайне вежливо прибегну к нормативной речи и скажу, что элементарные частички бытия (это их, как сказал Пушкин, куда-то «и каждый день уносит»), остановленные и запечатленные Словом в мгновениях Времени,  выдумать невозможно. А уж как создавать из них романы и стихи или в каком фрагментарном виде укладывать их в картину Целого — это уж, извините, личное дело художественного воображения каждого истинного прозаика или поэта… Мало ли что продолжает вытворять Мать-Природа, напри­мер, с атомами водорода и углерода, пре­вращая их в молекулы веществ, которые на первый взгляд совсем не родственны друг другу и так вообще друг от друга отличаются, как небо от земли? Вот, извините, и Музы любовно берут с нее, Природы-Матушки, пример и с Батюшек, Физика с Химиком, которые наших Муз повседневно воображать учат… Скажу я все это, улыбнувшись, как та Семеновна!

Вообще, когда б имелся у искусства слова, как, допустим, у химии и у фи­зи­ки, прибор, по мельчайшим частичкам вещества, в нашем случае текста, определяющий его бытийственную принадлежность к судьбе и жизни автора (ведь, скажем, текст романа — это как-никак есть цивилизация авторского духа), то и оказалось бы… то-то и оно-то, как опять же говорят японцы, к которым А. Б. с некоторых пор очень неравнодушен. То есть само собой должно быть нам тут ясно, что именно оказалось бы…

Короче говоря, оказалось бы кроме всего прочего, что работа художественного воображения, энергия произвольной выдумки и самого безудержного фантазирования никак не нарушают Закона, кажется, о постоянстве состава природных веществ! Вот как замечательно, оказывается, обстоит дело и в словесном искусстве!

Мой друг почти никогда не произ­во­дил на меня впечатления чело­ве­ка спе­ша­щего, суетящегося, несдер­жанно, с инфантильной раздражительностью выражающего свое нетерпение и так далее. Человек, у которого такой бурный роман с собственной личностью, и не должен «метать икру» по пустякам.

Именно это кроме всего прочего — кроме интереса к раскладыванию пасьянсов, разгадыванию тайных значений в замечательно мистических совпадениях различных дат и многого другого — объясняет такое качество личности Битова, как поразительно ровное отношение к Времени и к божественному характеру Его течения, что, на мой взгляд, есть еще одна примета замечательной увлеченности души припоминанием образов существования. И вообще, еще раз заметим, где-где, а в кладовых души и памяти ни времени, ни пространства не исчерпать до гробовой доски.

Вот надежда для любовной веры в то, что Время действительно запечатлевает все до единого образы Бытия Мира, а хранятся они, образы эти, в Памяти Творца, если не Самого Времени. Не это ли именно ее, веры, свойство есть живой залог бессмертия человеческой души? Как ты или я вспоминаем миг, отстоящий от нас сегодняшних за далью десятилетий, точно так же Творец вспомнит (воскресит) персональные фигуры хоть букашки, хоть мамонта, хоть дикаря, врезавшего дуба тыщи веков назад, когда назреет острая необходимость в таком величественном деле — в Деле Собирания в Идеальное Целое бесчисленных мириадов кусочков Истории Творения. Как ни малы, может быть, даже ничтожны образы земной и человеческой нашей истории по сравнению с образами историй иных вселенских миров, но без вмещения ее, истории нашей, в соответствующую выемочку или выемочки никогда Творцу не завершить такой вот Большой Игры Головоломной…

Теперь гораздо ясней мне стало, почему у Битова (сей переход к личности моего друга от предыдущего размышления нисколько не уравнивает его с Творцом и не возвышает над скромной букашкой) — почему у Битова, не сочиняющего, а гуляющего, праздно болтающего, содержательно беседующего, делового и даже подзабалдевшего — у всякого и разного, — появляется вдруг аристократично отсутствующий вид, причину которого не удавалось мне просечь так долго. Да и ест он и закусывает, между прочим, крайне медленно, хотя с уважительным по отношению к еде аппетитом. Битов походит за столом на марафонца, прибегающего к финишу последним, но зато вдо­воль на бегу насладившегося деревенскими разными пейзажами и городскими видами.

Давая же выпить своему организму, Битов напоминает мне механика большого корабля, которому видней, когда и в какие моменты следует подлить в форсунки масла. Он с масленкой всё ходит, всё ходит задумчиво вокруг своего двухэтажного дизеля; пассажиры в это время всё глушат и глушат, а механик собой недоволен — он всё доливает, всё доливает, чтобы ничего внутрях не заклинило, не заело и не забарабанило…

Вообще в такие вот и в иные бытовые моменты Битов, как я теперь понимаю, либо изнывает от невозмоги приладить кусочек сегодняшнего дня непонятно к какой именно картинной области прошлого; все крутит он его мысленно так и эдак, может быть, который уж год крутит-вертит-пробует-прилаживает заподлицо со случаем?.. с горем?.. с радостью?.. с трудом?.. с ошибкой?.. с толпой?.. с одино­чест­вом?.. с дамой?.. с бутылочкой?.. с книгой?.. с киношкой?.. с шашлычком в кабачке на Военно-Грузинской дороге?.. с друзьями?.. с мыслью?.. либо же, наоборот, остолбенело он изумлен удачей — скажем, неожиданной находкой выкроечки (ее и отыскать-то не было надежды!) с изображением боровичка, ладненько подошедшего к пейзажику с лесной дорогой, сердцу милой, а от нее совсем теперь недалеко до заполнения пустот иными необходимыми частями, кусочками, частицами дорогих воспоминаний… славно-то как!.. Не счастье это разве, не деятельнейшее ли терпенье, не труд ли, нисколько не нуждающийся в оплате почасовой и аккордной, в чьем-то признании, в известности и в славе?..

Битов, замечу, сочиняет меньше, чем переиздает. Его, удивляющая многих, манера искусственно, как они полагают, воссоединять несколько самостоятельных, в разное время сочиненных вещей под кровлей одного романа — тоже происходит от нее, от вечной занятости собиранием в Целое разрозненных во времени выкроечек и сборных кусочков. Ему видней — что с чем в его жизни и в творчестве должно быть органически и, соответственно, гармонически соотнесено и какие содержательные, а какие архитектонические выполнять обязано задачи.

Вполне возможно, что отчасти именно поэтому Битов относится к проповеди о необходимости остроты сюжета с некоторым высокомерием и скептицизмом.

Острота, мол, всего-навсего наивысшее качество самого краешка вещи, например опасной бритвы, за которым са­мой бритвы больше не существует. Или же она, острота, есть наибыстрейший способ достижения цели стремительной стрелой сюжета, как правило пошло авантюрного, да и вообще в наше время незначительного и узкого. Сюжет можно «востро наточить», то есть выдумать. А полнота объема, скажем, романической галактики или внутреннего мира героя рассказа сама, если автору повезет, самообразовывается. Как ее выдумаешь? Она мечта, с Божьей помощью сбывающаяся не в начале романа, как, видимо, полагает Битов, а в предпос­ледней буковке завершительной его строки…

Должно быть, он прав.

А в судьбе каждого из нас не так ли все должно обстоять, ежели повезет?

Картина жизни в свой день, час и миг, слава Тебе Господи, выстроится в Целое в многомерном пространстве Итога… в нем воздуха останется всего-то на последний глоток, а сознания — на то, чтобы последние кусочки-выкроечки в картину эту вместить… На одном кусочке — пальцы тыльной стороны правой руки спокойно легли на пальцы руки левой, едва-едва уже заметной (из-за ресниц, свет от глаз застящих) и соединившейся с частью своей на другом кусочке… Всё. Собрано… Счастье-то какое! Пускай теперь хранят меня незнамо где, в таком вот дивно завершенном виде... ну а если какой из кусочков найти не сумел, то в другой раз найду… в иной жизни, может быть, более умело голову над этим делом поломаю… Мечты, мечты… так вот она где, оказывается, ис­тин­ная ваша сладость...

Я желаю моему старому другу, чтобы они, мечты такого рода, если я, конечно, в масть гадаю, как можно дольше не осуществлялись в его одном, отдельно взятом теле…

…грамма

ЦЕНТРУ. Совершенно секретно.

Сообщаю чудесном выздоровлении продолжении Андреем Битовым дальнейшей работы успешному собиранию Целое картины жизни тчк Имеются доказательства состояния беско­нечной благодарности зпт абсолютного до­верия зпт иными словами зпт счастья зпт свободы тчк Агент кличке YUZ-1 тчк

Отморзил Юз Алешковский