ДИАЛОГИ ОБ ИДЕАЛОГИИ

Александр Мелихов

КАИН СЕГОДНЯШНИЙ

Психологические истоки современного терроризма

Дорогой Дима!

«Холодная война» наших с Вами личных грез, я уверен, будет лишь укреп­лять нашу дружбу, ибо наши разногласия ничуть не угрожают тем иллюзиям, которыми каждый из нас защищается от ужаса, пожиравшего несчастного Ива­на Ильича. А вот задевать защитные иллюзии масс смертельно опасно для целого мира.

Террор — устранение или устрашение соперников — так же стар, как само человечество. Однако самое первое архетипическое убийство — убийство Каи­ном Авеля — не было вызвано корыстными мотивами: это было убийство в борьбе за близость к Богу. Но цивилизованное человечество не восприняло архетипического намека — оно предпочитает в любом конфликте искать мате­риальную корысть.

Сражающиеся стороны, по Клаузевицу, дают друг другу уроки убийством: убить следует столько, чтобы у остальных исчезла воля к сопротивлению. Тер­рористы следуют этой методе настолько точно, что некоторые аналитики вмес­то слова «террор» предпочитают выражение «иррегулярные войны». Причем, независимо от выражений, идеологические цели часто представляются лишь при­крытием материальных. Но все же человек фантазирующий всегда служит еще и каким-то воображаемым целям. И в глубине едва ли не всякой его деятель­ности — даже политической и тем более культурной — лежит стремление за­быть о своей мизерности и беспомощности перед лицом мироздания.

Недаром же в романе или фильме, когда мы не скованы практическими нуждами, мы готовы сочувствовать даже злодею, если только он красив, могуч и несгибаем, — мы больше страшимся ничтожности человека, нежели его по­рочности. Однако, вообразив себя рациональным, человек начал так тщательно гримировать свои фантомы под нечто весомое и полезное, что это позволило всяческим фанатикам рационализма, вроде В. И. Ленина, не без оснований называть все войны грабительскими.

В ординарных случаях «иррегулярный» убийца или тот, кто его послал, тоже надеется что-то обрести — имущество, власть, упоение местью... Однако современный идейный террорист лично ничего не приобретает, а также и убивает большей частью тех, кто ни ему, ни пославшим его лично не сделал ничего плохого. Современный «идейный» террор не столько устраняет кого-то конкретного, сколько что-то демонстрирует. Иными словами, это не столько средство запугать врагов, сколько способ воодушевить единомышленников: про­тивник не столь уж всемогущ и всеведущ, мы-то будем покруче!

* * *

Но неужели все эти героические злодейства творятся всего только ради утоления простейшей хулиганской потребности быть лучше уж ненавидимым, чем презираемым?

Я думаю, это сходство слишком внешнее — современный терроризм гонит­ся за удовлетворением не материальных и даже не социальных, но экзистенци­альных потребностей. Как всегда, потребностей в чем-то вечном и бесспорном, позволяющем забыть о жалкой участи человека в бесконечно равнодушной к нему вселенной. Страх ничтожности — вот сокрытый двигатель современного терроризма. И социальная ничтожность, пренебрежение со стороны тех, кого мы, казалось бы, не особенно уважаем, ранит нас так больно прежде всего потому, что обнажает нашу экзистенциальную ничтожность, нашу ничтож­ность не в мире, но в мироздании. В этом и заключается мой главный вывод: современный террор порождается ущемлением не материальных и даже не со­циальных, но экзистенциальных, метафизических потребностей человека. Иными словами, современный террорист борется не за почетное место в том или ином социуме, но за почетное место в мироздании.

Но зачем для этого стулья ломать? Зачем, борясь со страхом собственной ничтожности в мироздании, задевать соседей, занятых по видимости исключи­тельно земным благоустройством? Увы, обществу, ориентированному на дости­жение реальных, «земных» целей, хочет оно того или не хочет, приходится вступать в состязание с романтическими идеологиями, предлагающими челове­ку иллюзорное участие в великих и бессмертных свершениях. А ведь даже одна только надежда на величие и бессмертие способна очаровать — мы все помним, как вожди либерального общественного мнения один за другим ездили на по­клон к товарищу Сталину, воплощавшему на тот момент грандиозную комму­нистическую химеру. На одно-два поколения этих химер, как правило, хватает, и соседство с ними всегда оказывается серьезнейшим испытанием для любого социума, не сумевшего предложить своим гражданам какой-то иной вообража­емой картины мира, удовлетворяющей их экзистенциальные потребности.

Но даже если гражданское общество сумеет замкнуться на чисто прагмати­ческих задачах, забыв и думать о романтических соседях, оно все равно оста­нется для них источником соблазна — особенно если окажется материально преуспевающим: самим своим свободным и комфортабельным образом жизни оно будет невольно намекать, что можно очень даже приятно жить, не напря­гаясь ради чего-то отдаленного и незримого.

Не случайно же мишенью современных террористов — как внешних, так и внутренних — сделались отнюдь не деспотические и эксплуататорские, но, на­против, самые свободные, благоустроенные и снисходительные государства со­временности. И удар наносится вовсе не по власти, а, можно сказать, «по образу жизни».

При этом даже самым высоким организаторам не достается никакой реаль­ной поживы: если она даже когда-нибудь и появится, пожинать ее будут иные поколения. Поэтому лучшие умы Запада и констатируют, что современный терроризм порождается не конфликтом индивидов, а конфликтом культур. Как бы превратить этот конфликт в диалог?

* * *

Чертог сиял. Гремели хоры... Эти слова не раз приходили мне в голову в Юсуповском дворце, где в конце мая блистала международная конференция «Взаимодействие культур и цивилизаций: диалог или конфликт? Поиск страте­гии Согласия в третьем тысячелетии». Интеллектуальный, культурный и соци­альный уровень участников был настолько выше ординара, что иной раз даже я готов был уверовать, будто доходящая временами до ненависти взаимная не­приязнь — вовсе не норма отношений между народами, а всего лишь недоразу­мение, которое преодолевается культурой и познаниями.

Если так, то дело безнадежно: нам никогда не удастся дотянуть среднего обывателя до культурного уровня... Геббельса или Розенберга. Создатели расо­вой теории были весьма эрудированными людьми. А уж сколько книг прочли Маркс и Энгельс, провозгласившие насилие единственным средством разреше­ния социальных конфликтов!

Вот и в либеральном мире святая троица «толерантность, диалог, компро­мисс» сделалась такой же панацеей, как обобществление в марксизме-лениниз­ме. Но, увы, толерантными бывают только победители, желающие спокойно наслаждаться плодами своего успеха, — побежденные же всегда их ненавидят и сочиняют самоутешительные сказки в том духе, что проиграли они исключи­тельно из-за своего великодушия и благородства, а победители восторжество­вали над ними только потому, что были подлыми и безжалостными. А из компенсаторных сказок побежденных в основном и вырастают террористиче­ские химеры. И заметно увеличить количество толерантности в нашем мире (таким образом сокращая количество потенциальных террористов) можно, лишь уменьшая количество людей, которые ощущают себя побежденными. Однако ни на одном пьедестале почета не могут разместиться многие — иначе он перестанет быть пьедесталом.

Но можно ли предоставить каждому народу, каждой цивилизации свой отдельный пьедестал? Да, если они выстроят этот пьедестал для себя сами, объявив именно его самым подлинным, самым высоким. Как раз этим народы и занимаются в периоды своего становления — каждый народ создает свою культуру для самовозвеличивания и сохраняет жизнеспособность лишь до тех пор, пока в нем живет эта коллективная греза.

«Скромные» народы сходят с исторической арены прежде всего потому, что от них отворачиваются собственные отпрыски, чувствуя, что национальные сказки уже не в силах защитить их от космического холода и одиночества. Потому-то, вопреки либеральному катехизису, национальные культуры не сбли­жают, но, напротив, наиболее остро разобщают нации. Я имею в виду, разуме­ется, не респектабельные «вершки» культур, но полубессознательные «кореш­ки» предвзятостей и преданий, обосновывающих уверенность (всегда иллюзор­ную) каждой нации и включающей ее цивилизации, что именно она «самая-самая». Кстати, в простодушные времена этой уверенности никто и не скрывает. Поищите-ка для «диалога культур» у Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского возвышенный образ немца, француза, англичанина, поляка, ев­рея. Или возвышенный образ русского (еврея, немца) — у Байрона, Шекспира и Диккенса.

Впрочем, при тщательной подтасовке можно наскрести чего угодно для чего угодно, однако все-таки ясно, что компромиссный диалог возможен при дележе прибыли, но невозможен на конкурсе красоты, где победителем может быть признан только один или, по крайней мере, немногие. А состязание наро­дов больше похоже на конкурс красоты, чем на торг. Нации создаются и объединяются в цивилизации не ради достижения каких-то практических матери­альных целей — для этого существуют промышленные, финансовые и криминальные корпорации, — а ради обретения (вновь повторю: всегда иллюзорно­го) чувства избранности, уникальности, причастности чему-то прекрасному, почитаемому и долговечному. Но попробуйте представить общество, в котором избранными себя считают все. Когда имеет место не конкуренция прибылей или технологий, а конкуренция вымыслов?

«Конкуренция — не причина для ненависти», — звучало на конференции, но можно ли избежать ненависти, когда конкурент пытается разрушить твое жилище? А главным жилищем всякого человека являются его иллюзии. И для них разрушительно все — любая рациональность, любое соседство чужой сказ­ки, обнаруживающее относительность твоей: слишком тесное соприкосновение культур всегда бывает гибельным как минимум для одной из них. И хотя культура победившая, вобравшая в себя какие-то приглянувшиеся элементы уничтоженной соперницы, уже может позволить себе великодушие, приняв­шись воспевать исчезнувших индейцев, черкесов или сарацин, культура аго­низирующая способна на самые страшные террористические судороги.

Увы, вопреки либеральным сказкам, чем больше народы соприкасаются, чем лучше узнают, тем сильнее и раздражают друг друга: каждый все лучше начинает понимать, что его возвышенному образу самого себя нет места в мире другого, что другой, точно так же, как и он сам, приберегает возвышенные чувства для себя одного. Конфликты иллюзий — самые непримиримые кон­-ф­ликты, и диалог их может только обострять. Ибо и в самом деле невозможно доказать, что именно моя мама лучше всех, а моя Дульсинея самая прекрасная дама во всем подлунном мире. Возражая против этого, мы не переубеждаем, но лишь оскорбляем друг друга. А переубедив, уничтожаем миражи, которые толь­ко и наполняют нашу жизнь смыслом. Но таких дураков, которые бы с легко­стью позволили чужим миражам вытеснить свои, на свете нет и не предвидится.

* * *

Как патриоту Петербурга мне невыносимо горько и стыдно за те подлые «убийства на национальной почве», которые происходят в нашем городе с ужа­сающей регулярностью. Но столь же регулярные круглые столы, обсуждающие этот ужас, лишь уводят от понимания его причин, заливая их риторическим сиропом: почему же, мол, жители нашего всегда многонационального города утратили свою всегдашнюю толерантность?!. Избегая при этом очевиднейшего ответа: потому что они впервые ощутили угрозу своему национальному доми­нированию, угрозу тому воздушному замку, который только и защищает их от безжалостных космических лучей реальности, а в подобных случаях мерзостей и ужасов не избегали даже самые эталонные народы. И эти мерзости невоз­можно преодолеть никаким «воспитанием толерантности», ибо толерантность является не самостоятельным качеством, а всего лишь следствием уверенности в своей неуязвимости.

Конечно, мечта о царстве всеобщей толерантности, как и всякая иная сказка о мировой гармонии, способна сделать мир несколько лучше — покуда она из прекрасной грезы не пытается превратиться в практическую программу, — тог­да она обращается в кошмар. Хотя в гомеопатических дозах, в качестве этикета, она вполне практична: научились же мы в личном общении не задевать досто­инства друг друга, делая вид, что нас не разделяют никакие интересы, что для нас вовсе не важно, кто более, а кто менее богат, знаменит, красив, умен, любим, — подобная дипломатия абсолютно необходима и при общении наро­дов. Но рассчитывать на то, что эти декорации способны заменить реальность с ее колоссальным неравенством и жесточайшей конкуренцией...

Словом, принцип взаимодействия культур я бы рискнул сформулировать так: народы должны общаться через посредство своих рационализированных элит и прагматизированных периферий, а соприкосновение национальных тел, их культурных ядер желательно свести к минимуму. Любовь культур может быть лишь платонической: слишком тесное сближение ведет к отвращению.

Можно выразиться даже еще проще и архаичнее. Проще: противопоставле­ние «Диалог или конфликт?» ложно — откровенный диалог почти всегда ведет к конфликту. Архаичнее: общение элит опасно, но плодотворно, общение чер­ни только опасно. А между тем либеральная пошлость подсказывает нам совершенно ложные причины межнационального, межрасового террора. Пер­вую мы уже знаем — упадок культуры — и, надеюсь, уже понимаем, какова ей цена. Второй же главной причиной считается бедность, и она действительно озлобляет. Но почему же озлобление канализируется именно таким, а не ка­ким-либо иным образом? Почему нужно нападать на какого-то темнокожего парня, который сегодня здесь, а завтра его нет, вместо того чтобы, скажем, расколотить витрину ювелирного магазина? Почему прежние бедняки громили помещичьи усадьбы, а нынешние убивают таких же, в сущности, голодранцев, но с другим цветом кожи? Чем кожа-то провинилась?

Увы, чтобы превратить неудачника в фашиста, недостаточно одной лишь социальной и образовательной обделенности: бедность и невежество способны превратить человека и в сугубого прагматика, не интересующегося решительно ничем за пределами собственного быта, и в забитого попрошайку, и в озвере­лого уголовника, и в алкоголика, и в самоубийцу, — но чтобы сделаться фаши­стом, простой человек должен вообразить себя спасителем отечества, а то и целой «расы». Ее идеального образа, вне которого его существование становит­ся слишком уж мучительным. Фашист — это простой человек, решивший по­служить высоким идеалам.

У человека, обладающего примитивной, лишенной противоречий и неопределенности идеальной моделью социального бытия, просто нет другого вы­бора, ибо фашизм и есть бунт простоты против непонятной и ненужной слож­ности. Поэтому единственно действенной профилактикой фашизма является внушение простому человеку позитивной для его национальной гордости кар­тины мира, в которой его народ без судорожных усилий занимает достаточно почетное место в мире.

Но если наличие международного авторитета в мире иллюзий (в котором только и могут быть удовлетворены большинство наших психологических по­требностей) приходит в слишком уж явное противоречие с его отсутствием в мире реальностей, спастись от этого можно лишь оборонительной ненавистью ко всему человечеству, очевидно, лишь из зависти к нам не желающему заме­чать, насколько мы красивы и благородны. Неизмеримо безопаснее ощущать свой народ уважаемым, когда он и в самом деле выдвигает достаточное количе­ство талантов, заставляющих мир рукоплескать без всякого специального на­жима.

Поэтому в качестве пресловутой национальной идеи (точнее, национальной грезы, национальной мечты), способной внести успокоение в воспаленные умы потенциальных террористов, я бы в который раз предложил задачу возрожде­ния национальной аристократии — задачу отыскания и выдвижения наиболее одаренных во всех сферах человеческой деятельности: в научной, технической, военной, спортивной, коммерческой, хозяйственной и прочая, и прочая. Мало уничтожать бедность и дикость — необходимо формировать элиту, без которой невозможно успокоение уязвленной национальной гордости.

Уязвленная национальная гордость вообще не может быть исцелена личны­ми успехами, ибо она требует ощущать красивым и уважаемым не себя лично, а свой народ, свою страну. Иногда личные успехи способны снизить остроту национальной ущемленности, а иногда они, напротив, только ее обостряют: первыми идеологами национализма, как правило, становятся люди вполне об­разованные и отнюдь не нищие. Ведь даже и самый преуспевший человек может ослабить ощущение собственной мизерности перед лицом грозной веч­ности, лишь идентифицируясь с чем-то гораздо более могущественным и дол­говечным, чем он сам. Но долговечное создают только аристократы. И у наро­да, который получает возможность гордиться собственной аристократией, резко уменьшается количество поводов для зависти и ненависти к другим народам.

Правда, фашист может испытывать смертельную обиду и за прошлое своего народа, в настоящем даже более чем благополучного. Ибо красивая сказка о самом себе почти невозможна без красивой родословной. Борьба за красивую родословную, за благородный образ своего исторического прошлого — еще одна из причин межнациональной ненависти, в наиболее острой форме проры­вающейся террором. Поэтому модные в определенных кругах требования на­ционального покаяния не могут породить ничего, кроме оборонительной реак­ции, доходящей до озлобления.

Обычно нам в укор ставят «покаявшуюся» Германию, однако, вопреки пе­дагогической сказочке о всеобщем послевоенном покаянии всех вольных и невольных европейских пособников Гитлера, в реальности покаялись только невинные — виновные ни в чем не покаялись. Их оправдания повторяются и развиваются их наследниками и по сей день, и это естественно и неизбежно. Ей-богу, лучше было бы, пожалуй, раз и навсегда постановить, что никакой народ никогда и ни в чем раскаяться не может (разве что свалив вину на каких-то якобы соблазнивших его козлов отпущения, чтобы отторгнуть их от своего немедленно очистившегося тела), чем сеять все новую и новую вражду всеоб­щим требованием покаяния от всех, кроме себя.

Современный террор — оружие проигравших против победителей (не про­игравших индивидов, но проигравших наций и социальных групп), оружие слабых против сильных. Сегодня в либеральных кругах обращается единоспа-сающее слово — переговоры: сильные должны договариваться со слабыми. Звучит заманчиво. Но что делать, когда слабым не нужно ничего из того, что сильные могут им предложить?

Ни подкупить, ни запугать террориста-романтика социальными средствами невозможно, ибо он борется не за место в социуме, но за место в мироздании. Его можно только соблазнить. Открыв ему возможность ощутить себя краси­вым внутри какой-то иной иллюзии.

Довольно часто современный террор называют сопротивлением модерниза­ции, и это довольно верно, если осознать, что террорист защищает не столько свое имущество, сколько свои сказки, а потому политической и экономической модернизации должна предшествовать модернизация культурная, изображаю­щая прекрасным и величественным делом именно обновление, а не сохранение традиций. Модернизация грез — это и самый действенный стимул модерниза­ции, и самая действенная профилактика антимодернизационного терроризма. Вторжение чужих технологий и обычаев никогда не вызовет такой оборони­тельной ненависти, как вторжение чужих химер.