НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

ОЛЕГ МАЛЕВИЧ

ДВЕ ЖИЗНИ АВИГДОРА ДАГАНА

Современный израильский писатель Авигдор Даган прожил как бы две жизни. До сентября 1949 года он был гражданином Чехословакии и чешским поэтом Виктором Фишлем. С ноября 1949 года он стал гражданином только что возникшего еврейского государства, а в 1955 году принял и новое имя.
В Иерусалиме он живет и сейчас. Но и стихи, и прозу продолжает писать по-чеш­ски. Демократическая Чехия не только вернула ему гражданство, но и удостоила высшей правительственной награды — ордена Т. Г. Масарика.

Виктор Фишль родился 30 июня 1912 года в городе Градец Кралове на северо-востоке Чехии (с 1994 года он почетный гражданин этого города). «Хотя я живу уже почти полвека в Иерусалиме, — писал он в 1996 году, — в романах и рассказах я возвращаюсь в Чехию и чаще всего в родной Градец, где я прожил детские и юношеские годы».

В Прагу восемнадцатилетний Виктор Фишль приехал после окончания гимназии и поступил на юридический факультет Карлова университета. Еще на гимназической скамье он начал писать стихи. Его первыми литературными советчиками стали евангелический богослов и публицист Ярослав Шимса, погибший позднее в гитлеровском концлагере, замечательный знаток чешского языка Павел Эйснер, переводчик «Замка» и «Процесса» Ф. Кафки и десятков других выдающихся произведений, и поэт, драматург, театровед и литературовед Отокар Фишер. Шимса способствовал появлению в печати первого поэтического сборника Виктора Фишля («Весна», 1933), Фишер — второго («Книга ночи», 1936). Победительницей Лирического конкурса издательства «Мелантрих» за 1936 год стала поэтическая книга Фишля «Еврейские мелодии».

Чешская поэзия, в начале 20-х годов ХХ века давшая миру Иржи Волькера, Витезслава Незвала, Ярослава Сейферта, Константина Библа, в это время рассталась и с «пролетарской» идеологией и проблематикой, и с жизнерадостным цирком и лунапарком раннего поэтизма, литературного направления, выдуманного и окрещенного Незвалом и критиком Карелом Тейге. В творчестве дебютировавших на рубеже 1920-х и 1930-х годов Франтишека Галаса, Вилема Завады, Владимира Голана преобладали трагические ноты, философские размышления о жизни и смерти. К этому «галасовскому» поколению примкнул и Виктор Фишль, впрочем, долго и медленно преодолевавший наследие символистской поэтики.

В 1934—1939 годах Виктор Фишль — парламентский секретарь малочи­сленной Еврейской партии, выступавшей в союзе с чешскими социал-демо­кратами, и редактор ее печатного органа — еженедельника «Еврейские вести». В 1938 году Фишль получает звание доктора права. А 30 сентября того же года президент Эдуард Бенеш вынужден был подчиниться воле четырех держав, подписавших Мюнхенское соглашение. 15 марта 1939 года гитлеровские войска заняли Прагу. Через две недели после этого Виктор Фишль нелегально покидает родину и добирается до Лондона, откуда пытается помочь наиболее видным деятелям своей партии и другим соплеменникам, нуждающимся в английских визах. Ему удается спасти несколько десятков человек. Но его собственный младший брат Павел Габриэль, оставшийся в Чехии, прошeл и через «показательный» город-концлагерь Терезин, и через Oсвенцим.

Сын первого президента Чехословакии Ян Масарик, ставший в 1940 году министром иностранных дел чехословацкого правительства в изгнании, приглашает Виктора Фишля на работу в свое министерство. Он заведует отделом пропаганды и в рамках своей деятельности создает чехословацкий ПЕН-клуб в эми­грации и становится его секретарем. В Лондоне Фишль, назначенный в конце войны первым секретарем чехословацкого посольства, остается до мая 1947 года. Здесь он публикует поэтический сборник «Европейские псалмы» (1941) и поэму «Мертвая деревня» (1943), посвященную чешской деревне Лидице, которую гитлеровцы сровняли с землей. В 1946 году в Чехии выходят его поэтические сборники «Лирическая записная книжка» и «Английские сонеты». Один из самых авторитетных чешских критиков Вацлав Черный назвал «Мертвую деревню» «бесспорно лучшей поэмой», а творчество Фишля в целом — «единственным подлинным достижением» чешской эмигрантской поэзии. «Меланхоличе­ский мелодист» превратился в лирического летописца современности.

В Чехословакию Фишль вернулся в канун решающей политической схватки за будущее страны. Он часто беседовал с Яном Масариком — и до и после коммунистического переворота в феврале 1948 года — и не сомневался в том, что его смерть 10 марта 1948 года была насильственной, вынужденной, независимо от того, совершил ли он самоубийство или был выброшен из окна своей квартиры в Чернинском дворце. Вышедшая в 1951 году в Тель-Авиве книга «Разговоры с Яном Масариком» (название ее перекликалось с заглавием книги Карела Чапека «Разговоры с Т. Г. Масариком») принесла Виктору Фишлю первый международный успех.

С 1955 года по 1977-й Авигдор Даган представлял государство Израиль как поверенный в делах, посланник или посол во многих странах и только в самом конце дипломатической карьеры по-настоящему вернулся к литературному труду.

Правда, в 1951 году он издал в переводе на иврит роман «Песнь о жалости», написанный еще в Чехословакии и получивший первую премию на конкурсе издательства «Европейский литературный клуб» в начале 1948 года. Главный герой книги — еврейский мальчик Даниэль, пытающийся понять мир взрослых. Писатель рисует мирное сожительство словацких крестьян и ортодоксальных евреев, населяющих словацко-моравское местечко. Мы застаем их в трудный, неурожайный год. Но основная проблематика книги не социальная, а морально-философская. Почти все персонажи — и христиане, и иудаисты — ведут диалог с Богом, одни верят в его бесконечное милосердие, другие — в суровую справедливость, грозящую им карами, третьи вообще сомневаются, существует ли он. Дед Даниэля Филипп, олицетворение мудрости и терпимости, говорит: «Бог? Верю, что он есть и что он справедлив и милостив. Верю, что я никогда не буду твердо знать, существует ли он или нет. Это самое главное. Понимать, что никто из нас никогда этого твердо знать не будет. Мы убоги, мы все убоги, все мы как дети в темном лесу. Наверное, поэтому мы должны быть добры, должны вести друг друга за руки, должны быть полны жалости к другим». После войны Даниэль, единственный из еврейских обитателей местечка оставшийся в живых, думая о виновниках Холокоста, спрашивает себя: «Мы должны испытывать жалость и к убийцам?» И не находит ответа.

Такой же диалог с Богом характерен и для многих стихотворений Виктора Фишля, восходящих к поэтике псалмов (он перевел на чешский язык и «Псалтирь», и «Песню песней»), и для двух самых его любимых и чаще всего переводившихся романов — «Петушиное пение» (1975) и «Придворные шуты» (1982) (произведения писателя переведены на 14 языков), да и вообще для всего его творчества.

Сюжет «Петушиного пения» нет надобности излагать — читатель сам познакомится с ним. Место и действие романа никак конкретно не определены. Только имена персонажей свидетельствуют о том, что речь идет о Чехии, скорее всего еще межвоенной. Но петуха — альтер-эго главного героя — зовут Педро. И один из чешских литературоведов (Ян Шулик) написал по этому поводу: «Хотя у жителей деревни чешские имена, общей атмосферой деревенская среда скорее напоминает южную Францию или Испанию», а другой (Иржи Кудрнач) отметил, что для автора изображенная им деревня — «theatrum mundi (театр мира) и ее обитатели — dramatis personae (действующие лица), представляющие все характеры света в трагедиях, комедиях или фарсах». Перед нами современная притча, своей простотой и философской глубиной напоминающая притчи Ветхого и Нового Заветов. Добавлю только, что образ петуха, приветствующего рождение нового дня, содержится уже в стихотворении «Весенний день» из первого стихотворного сборника Виктора Фишля, а коллекцию изображений петухов, которую после выхода книги стал собирать автор, пополнил своим рисунком и Эрнст Неизвестный.

Фабула и композиционная структура романа «Придворные шуты» более сложны. Начальник одного из гитлеровских концлагерей Коль из множества обреченных на смерть узников выбирает четырех, превращая их в неких шутов своего «двора». Это сам герой-рассказчик, горбатый судья Кагана, наделенный унаследованным от отца даром ясновидения, лилипут Лео Ризенберг, жонглер Адам Ван и «астролог» Макс Гиммельфарб, по образованию историк. В первых главах романа читатель становится свидетелем сцен, в которых эти «придворные шуты», каждый на свой лад, развлекают свиту и гостей Коля. Одна из таких сцен завершается трагически: капитан Вальц, заключивший с Колем пари, что выведет из равновесия Адама Вана и заставит его совершить ошибку во время жонглирования, на глазах у заключенного убивает его жену. Однако тот продолжает жонглировать. Как бы в награду за «спасение» четырех «придворных шутов» Кагана предупреждает Коля о приближении русских и тем самым позволяет ему скрыться. Лилипут Ризенберг погибает в результате трагической случайности по пути из концлагеря, а Ван решает во что бы то ни стало отомстить Вальцу. Рассказчик и Макс Гиммельфарб узнают от него историю этой мести в Иерусалиме, в канун шестидневной войны. Оказалось, что в решающий момент он так и не смог нажать на спусковой крючок револьвера, но Вальц потерял от страха рассудок и сам нашел гибель в морских водах. Ван, тяжело раненный в результате очередной акции арабских террористов, умирает. Пытаясь осмыслить происшедшее, Кагана спрашивает себя: не похож ли и Бог на начальника концлагеря, тешащего себя выходками «придворных шутов», в роли которых выступает все человечество?

В «Петушином пении» и «Придворных шутах» писатель как бы заставил чешскую прозу вернуться в 1930-е годы, когда ее законодателями и хранителями чистоты чешского языка были Карел Чапек и Владислав Ванчура. У обоих этих литературных антиподов образ повествователя тогда занимал центральное место в структуре произведения, а метафора была наполнена философ­ским смыслом. Но Даган обогатил эту прозу не только трагическим опытом войны и «еврейскими нотками», но и сильной лирической и фантазийной струей, берущей истоки в межвоенной чешской поэзии, а в его философских размышлениях соединились философия Т. Г. Масарика и Мартина Бубера.

В сюжетном материале последующего творчества писателя, если воспользоваться его собственными словами, «Прага и Иерусалим участвуют примерно равными долями». Однако слово «Прага» при этом надо понимать расширительно: иногда это вся Австро-Венгрия и Чехословакия времен Первой республики («Все мои дядюшки», 1987), иногда только один район Праги — квартал бывшего гетто («Пятый квартал», 1989), иногда Градец Кралове времен «детства, отрочества и юности» писателя («Часы с музыкой», 1982; «Велосипед пана Кулганека», 1992; «Родной дом», 2000).

Романы «Улица по названию Мамилла» (1984) и «Прощание с Иерусалимом» (1997) завершают «Иерусалимскую трилогию», начатую «Придворными шутами». В них важное место занимает проблема взаимоотношений между евреями и арабами, взаимоотношений, которые, по убеждению автора, рано или поздно должны завершиться примирением.

О книге «Иерусалимские рассказы» (1982) можно было бы сказать, что она примыкает к трилогии, если бы сама трилогия не возникла, в сущности, из этих рассказов. Основные ее герои уже присутствуют на их страницах, а в рассказе «Судья» вкратце намечена и фабула «Придворных шутов». Точно так же рассказ «Носильщики» стал зародышем новеллистического сборника «Из рассказов носильщика Овадьи» (1985), а рассказ «Часовщик» — первоначальным наброском романа «Часовщик с улочки Зодиака» (1984), написанного Авигдором Даганом совместно с Павлом Габриэлем Даганом (как и «Три рассказа о долгах», 2002).

Одна из сквозных тем творчества Авигдора Дагана — связь поколений. Она впервые намечена уже в «Песне о жалости», развита в повести «Часы с музыкой», с юмором и фабульным блеском развернута в романе «Все мои дядюшки», продолжена в книгах «Велосипед пана Кулганека» и «Разговоры с яблоней» (1999). Но наиболее полно эта тема раскрыта в романе «Натюрморт с конем-качалкой» (1998). Автор прослеживает судьбы трех поколений одной еврейской семьи (дед и бабушка, их сын и дочь, их внук), на долю которой выпало немало счастья и еще больше горя.

Несколько особняком в творчестве писателя стоят сборник новелл «Золотая свадьба Фигаро» (1985) и повесть «Венецианский карнавал» (1997). В обеих этих книгах (и в пока лишь анонсированных «Библейских апокрифах») автор развивает традицию чапековского апокрифа — произведения, дающего новую трактовку библейского, евангельского, легендарного или литературного сюжета. В первой из названных книг Авигдор Даган знакомит читателя с потомком севильского цирюльника, пытается разгадать обстоятельства и причины возникновения рассказа Франца Кафки «Возвращение» (еще раз он обращается к фигуре своего знаменитого пражского земляка в новеллистиче­ском сборнике «Кафка в Иерусалиме», 1996), по-новому излагает историю принца Гамлета и трактует легенду о глиняном истукане Големе, оживавшем по воле средневекового пражского раввина. В повести «Венецианский карнавал» рассказывается об одном из «земных» визитов Фауста и Мефистофеля (продав свою душу властителю ада, ученый-де оговорил право каждые сто лет возвращаться на землю, дабы узнать, чего за это время достигло человечество). Размышляя об итогах научной революции ХХ века, писатель, так же как и Чапек, приходит к убеждению, что всякое новое научное открытие несет с собой новую угрозу человечеству, но вместе с тем по-чапековски не теряет надежды, что когда-нибудь на Земле установятся мир и справедливость.

В повести «Венецианский карнавал», а позднее в сборнике «Рассказы из старого цилиндра» (1998) и романе «Желтый дом» (2003), Авигдор Даган опирается на свой опыт дипломата. Отказавшись от намерения написать «Воспоминания», он рассказывает о своих встречах со множеством выдающихся деятелей политики и культуры («Встречи», 1994).

Видный чешский прозаик Эдуард Басс назвал своих собратьев по перу современными сказочниками. «Сказочник, — писал он, — не скрывает, что ведет нас в царство фантазии, тогда как мы, позднейшие его последователи, считаем делом своей чести соединить фантазию с реальностью». Почти все книги прозаика Виктора Фишля — Авигдора Дагана — это своего рода сказки для взрослых. Вопреки трагической реальности ХХ века, мир его персонажей ближе миру Диккенса и Жорж Санд, чем миру Достоевского и Кафки. В этом, вероятно, сказалось воздействие на него чешской прозы, которая, начиная от классиков ХIХ века Божены Нeмцовой и Яна Неруды и кончая Карелом Чапеком, была пронизана верой в торжество человеческой доброты.