ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

СТАНИСЛАВ  Яржембовский

Засохшая смоковница

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу.

Данте. «Божественная комедия».

Перевод М. Лозинского

Осознание прин­ци­пи­альной нелинейности на­шего мира заставляет по-новому взглянуть и на перс­пе­к­­тивы его познания. На заре научной эры гос­подствовала эйфория экс­поненци­аль­ного роста знания. Когда этот безбрежный оптимизм несколько увял, некоторое время сохранялась уверен­ность в том, что знание будет все же неуклонно прирастать, даже если и не столь бурно, как нам о том ранее мечталось. Теперь виды на прогресс стали еще более пессимистичными: возникли серьезные основания полагать, что знание наше имеет пре­дел, хотя бы и отодвинутый в более или менее отдаленную перспективу. Однако в нелиней­ном мире ситуация становится еще драматичнее: гра­ни­ца знания оказывается фрактальной. Это означает, что если в линейном мире мы, осознавая неокончательность и неполноту наших сведений о мироздании, все же по крайней мере могли быть уверены в надежности ранее добытого знания, то в нелинейном мире мы больше не уверены ни в чем: все, что казалось твердо установленным и абсолютно незыблемым, грозит в любой момент рухнуть под напором неожиданных новых данных. Нелинейность нашего мира — как новое, до сих пор почти не замечавшееся его свойство, — обусловлена тем простым фактом, что мы живем уже не в прежнем бескрайнем мире, а в конечном мире с ограниченными ресурсами. Именно существенная конечность нашего мира создает предпосылки для возникновения катастрофических ситуаций во всех аспектах нашего бытия — от экономики до познания.

Для того чтобы увидеть, каким образом нелинейность может привести к познавательной ката­строфе, приложим к процессу по­знания так назывемую логисти­чес­кую модель, описывающую изменение по­го­ловья животных в услови­ях огра­ни­чен­ных ресурсов («логистика» — размеще­ние). Имеется поле, на котором непрерыв­но рас­тет трава — возоб­новляемый ресурс для жизнеобеспечения пасу­щих­ся на поле живот­ных. По­ка животных немного, их жизненный ресурс можно считать практически неограни­ченным, так что они будут размножаться экспоненциально. Через неко­торое время, когда животных ста­­нет до­ста­точно много, прирост поголовья начнет замед­лять­ся, пока не уста­но­вится в точ­ном соот­ветствии с наличным ресурсом. Однако такая простая картина имеет место лишь в случае, когда коэффициент вос­производства стада (рождаемость минус естествен­ная возраст­ная смерт­ность) не слишком велик. При очень высоком коэффици­ен­те воспро­из­водства (более трех) произойдет нечто неожиданное: пого­ло­вье в ка­ком-то поколении резко сокра­тится: детенышей появится на свет так мно­го, что большинство из них просто не сможет выжить, на них не хватит ресурса жизнеобес­печения. Внезапно возросшая смертность в поко­лении «тощих коров» резко снизит поголовье стада, так что в следующем поколении выжившие животные окажутся едой обеспечены вдо­воль, это будет по­ко­ление «тучных коров», которое даст бум рождаемости, что в свою очередь снова приве­дет к перенаселенности с последующим резким сокращением поголовья и т. д. Анализ логистического уравнения показы­вает, что динамика поголовья чрезвычайно чувстви­тель­на к коэффициен­ту воспроизвод­ства: при коэффи­ци­ен­те несколько большем, чем три с половиной, поголовье будет менять­ся совершенно непред­сказуемо. Эволюционный процесс приоб­ретет негладкий, скачкообраз­ный, изломанный — фрактальный — характер.

Логистическим уравнением можно описать и прирост знания. Познание представляет со­бой итерационный (повторяющийся, циклический) процесс отобра­жения чувственного эм­пири­ческого материала на умозритель­ные конструк­ции, в котором фактологичес­кое сырье преоб­ра­зу­ет­ся в теорию. Преломив­шись в со­зна­нии и снова отразив­шись на эмпи­рический мир, наши представления о нем будут охваты­вать его шире, чем при первоначаль­ном «на­ив­ном» взгляде. В таком «теоре­тическом» познании ге­не­ри­руется при­ба­воч­­ное знание: теоре­тичес­кая мо­дель — это интеллект, приплюсованный к пред­мету исследо­вания. Ясно, что интеллек­туальная «при­бавка» зависит от силы интеллекта, и силу эту можно выразить неким коэф­фициен­том, анало­гич­ным коэф­фици­ен­ту воспроизвод­ства животных в рассмотренной выше логистической мо­дели. При этом уровню обычного, рядового созна­ния («здравого смысла») со­от­вет­ству­ет ко­эф­фи­ци­ент интеллек­та от единицы до двух. В этом случае возникнет «нор­мальный» аттрактор — точка на познавательной кривой, к ко­торой позна­ние приближается асим­п­­то­тически все бо­лее мел­кими шаж­ками. Особен­ность че­ловеческого ума заключается в том, что он способен при­растать своим собст­венным опы­том, то есть в процессе познания коэффициент интеллекта может возрастать, так что наш индивидуальный ат­трактор (уровень наших знаний о мире) будет постепенно по­вы­шаться: понимание усиливается, потому что наша «рабочая гипотеза» посто­ян­­но подпитывается все новы­ми и новыми под­­твер­ж­де­ни­я­­ми. Этот рост, однако, не бес­пределен: у каждого из нас имеется свой интеллек­ту­аль­ный потолок, до­стигнув ко­торого мы приобретаем непо­колебимую уверен­ность в своей полной и окончательной адек­ва­тности ре­аль­ности. Любопытно, что если в такой, достигший своего потол­ка ум вло­жить знания, превы­ша­ющие доступ­ный ему уровень, он быстро све­дет их до уровня своего ог­ра­ниченного пони­мания: его ат­трак­тор запус­тит ите­ра­ционный про­цесс в обратную сто­рону — не снизу вверх (в сто­рону возрастания понимания), а сверху вниз (в сторону избавле­ния от непонят­ного).

Рост понима­ния при увеличении знания возможен лишь до тех пор, пока жила позна­ваемого вы­работана не до конца. Сфор­мировав­шу­юся на базе по­лученных данных ги­по­­тезу (знание всегда ги­по­­тетично) не­обхо­ди­мо про­ве­рять на независимом ма­те­риале, еще не во­шед­шем в гипотезу, иначе это будет не проверкой, а подтасовкой. При этом неизбежно наступает такой момент, когда добавление новых дан­ных будет не увеличивать, а умень­­шать по­ни­­мание. Это проис­ходит потому, что все легко усва­иваемые эксперименталь­ные данные уже бы­ли использо­ва­ны ранее, так что в нашем распоряжении остались лишь «неудо­б­­-ные» данные — те, ко­то­рые на началь­ном, эйфори­ческом этапе на­ми тщательно обходи­лись. Вот этот-то не­удоб­ный мате­риал и ока­зывается разрушитель­ным для гипо­тезы на ко­неч­­ном этапе ее про­верки: новые эксперимен­тальные дан­ные дезавуируют наи­­бо­лее сме­­лые и интересные выво­ды теории и тем самым дискредитируют ее. Возникает па­ра­док­сальная ситуа­ция: чем больше мы знаем, тем мень­ше понимаем, нам снова ста­но­вятся непо­нят­ными, каза­лось бы, уже давным-давно понятые ве­щи. Классичес­ким примером служат два небольших «об­лачка», омрачавших в ос­тальном со­вер­шенно яс­ный горизонт физической науки в конце XIX века: «ультрафиоле­товая катаст­рофа» и опыт Май­кель­сона. Из этих «облач­ков» выросла «грозовая туча», испепелившая ве­ликолепную по­стройку классической физи­ки: для устранения ультафиолетовой ката­строфы пришлось раз­ра­ботать квантовую теорию, а для объяснения непонятного результата опыта Майкель­сона — теорию относительности. И гроза эта вызвала идейный обвал не толь­ко в физике, и даже не только в науке, но в конечном итоге во всем стиле жизни челове­чества.

Впрочем, катастрофа в познании назревает постепенно. Сначала заурядный ум уступает место уму про­свещенному, оценивающему явления не предвзято односторонне, как это свойственно людям ограниченным, а с проти­во­поло­ж­ных сторон. В просвещенном уме «траек­то­рия» понимания перестает быть моно­тон­но воз­рас­тающей ступенчатой линией, она становится колебательной. Это сомнения по­зна­ю­щего ума: про­­блема оценивает­ся то с одной, то с другой то­чки зрения, эмпирические данные не позволя­ют сде­лать реши­тель­ного одно­значного вывода. Попеременно взвешивая аргумен­ты «за» и «про­тив», просвещен­ный ум тоже приближается к своему потолку, хотя потолок этот за­метно выше, чем у заурядного ума, ни в чем не ведающего сомнений. Критической является точка, в которой коэф­фициент интел­лекта превысит величину, равную трем. Здесь воз­ни­кает так назы­ваемый странный аттрактор, дой    дя до которого тра­ек­­тория понима­ния начи­нает аперио­ди­чески блуж­­дать, то нерешительно приближаясь к точке аттрактора, то стре­мительно от нее уда­ляясь. В результате — при всех сомнениях и шатаниях — все же форми­руются две про­ти­воположные (хотя и не вполне четко очерченные) установки. В реаль­нос­ти, ко­нечно, каж­дый от­дель­ный ум не может непре­рывно находиться в со­с­то­янии бурида­нова осла, не­решительно мо­­тающего головой, человек в конце концов всегда делает некий выбор, обыч­но на осно­вании каких-то собст­венных глубинных, внутрен­­них им­пуль­сов, не за­ви­ся­щих от эмпи­ри­ческого мате­ри­ала, от­но­сящегося к оце­ниваемой гипо­те­зе. И в таком случае даль­ней­шие на­правления оцен­ки этой гипотезы у разных исследователей, об­лада­ю­щих оди­­наковым интел­лек­ту­альным уров­нем и вла­деющих одним и тем же эмпири­ческим мате­риа­лом, резко расхо­дятся. Дальнейшее усовершен­ст­вование избранной гипотезы при­во­дит к еще одной бифур­кации, затем к еще одной и так далее, пока познание не упрется в пона­чалу подат­ливую, но ста­но­вящуюся все более труд­но про­­­ни­цаемой гра­ни­цу знания. За этой границей начинается об­ласть то­таль­ной не­оп­ре­де­лен­ности, все стано­вит­ся абсо­лютно непонят­ным и за­га­дочным. Это и есть высшая точка, ко­торой мо­жет дос­тичь зрелый ум, как об этом говорит Данте: «Зем­ную жизнь пройдя до поло­вины, / Я очу­тил­ся в су­м­рачном лесу».

Предельный коэф­фициент ин­тел­лекта равен четырем. При таком сверхмощном интел­лекте в принципе можно достичь абсо­лютной полноты знания — пережить ощу­ще­ние пребывания в ми­ре божест­венного. Одна­ко такое ощущение дли­тся не более мгновения, задержать­ся на этой вы­со­те невозмож­но, чело­век обречен тут же рухнуть в бездну безумия. Таким был ха­рактер при­пад­ков у всех ге­ни­альных эпилеп­тиков — как безвестных в своей многочис­ленности шама­нов, дер­ви­шей и юродивых, так и всемирно знаменитых гениев вроде Маго­мета или Достоевс­кого. «Эта секунда, по беспре­дель­­ному счастью, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы сто­ить всей жизни <не­смотря на то, что> отупение, душевный мрак, идиотизм стояли перед ним яр­ким послед­ствием этих высочайших минут. В этот момент как-то становится понят­но необычайное слово о том, что времени больше не будет» (Достоевский об «идиоте», а факти­чес­ки — о самом се­бе). Об опас­ности этой точки созна­ния пре­дуп­реж­­­дают все про­роки — от Арджуны в Бхагавад­гите до Моисея в Книге Бы­тия: чело­веку не­возможно уви­деть «лицо Бога живо­го» (отож­дествиться с ним в зна­нии) и остаться живым или хотя бы в своем уме.

Все, о чем только что говорилось, представляет собой очень приблизительные качественные оцен­ки тех строгих количественных соотношений, которые можно получить из так называемой бифур­каци­онной диаграммы Фейгенбаума (для того чтобы взглянуть на нее, достаточно «нагуг­лить» в Ин­тернете выделенные слова). Из этой диаграммы, в частности, вытекает, что об­ласть твердого знания составляет ме­нее двух третей принципиально воз­мож­ной информации о мире, все даль­ней­шие попытки ос­мысления весьма шат­ки: нет никакой уверенности, что мы действи­тель­но при­близимся к выс­шему пониманию, а не скатимся к грубой вульга­ри­за­ции. И все это в области «строгой», серьезной нау­ки. Если доба­вить сюда еще и воспрявшую от многовековой спяч­ки паранауку (которая, кста­ти говоря, тоже не на пус­том месте расцвела, она отвечает глубочай­шим внутренним потребностям человека), то налицо та­кое раз­дробление че­ловеческих мнений о структуре бытия, какого никак не могли ожидать со­здатели фундамента на­учной картины мира. Каж­дый исследова­тель — как, впрочем, и каж­дый празднолюбопытствую­щий — выбирает миро­воз­зрение по своему вкусу, исходя из своих глубинных, бессознательно предпочитае­мых при­страс­тий. Если всмотреться в «иррациональ­ную» (правую) область диаграммы Фейген­бау­ма, то мо­жно увидеть, что таин­ственные джунгли бессоз­на­те­льного не так уж сумрач­ны и не­проходимы, какими они могут показаться с пер­вого взгляда. Там тоже существует некая струк­тура — свет­лые «полянки», рас­положенные как раз напротив соответствующих бифурка­ций, — своего рода «зазеркалье» по отношению к рациональному миру. Если уподобить область хаоса под­сознанию, то «полянки» будут соответствовать неким позна­ва­тельным «архе­типам». Эти «ар­хе­ти­пы» как бы «управля­ют» процессом позна­ния, влияя на вы­­бор то­го или иного направ­ления мысли. У каждого ис­сле­дователя домини­ру­ет свой «ар­хе­тип», по­это­му он ин­туи­тивно тя­нет­­ся к бли­з­­кой по складу его ума интер­пре­тации позна­ва­­тельной мо­де­ли. «Познание не есть ряд не­про­тиворечивых теорий, приближающихся к некой идеальной концепции. Оно не явля­ется по­с­тепенным приближением к истине, а скорее представляет собой увеличивающийся океан взаим­но не­сов­местимых альтер­натив, в котором каждая отдельная теория или миф явля­ются частями одной совокуп­ности, побуждающими друг друга к более тщательной разра­ботке» (П. Фейер­абенд).

Обобщением диаграммы Фейгенбаума является множество Мандельброта (стоит «нагуг­лить» и его, оно невероятно красиво). Множество Мандельброта символизи­рует собой три об­лас­ти человеческого зна­ния. Внут­рен­­няя область («туловище» «мандель­бро­тов­ского человечка») соот­вет­ствует твер­до­му зна­нию, когда ряд эво­лю­цион­ных значений пе­ре­­мен­ной (уровень наших знаний) доволь­но быстро схо­­­дит­ся к опреде­лен­ной ко­нечной ве­личине — «истине». Это триви­аль­ное зна­ние на уровне обыч­но­го жи­тей­с­кого опыта и элемен­тарного здра­вого смы­­с­ла. Внеш­няя об­ласть представляет со­бой сферу аб­со­­лют­ного незнания, в которой познавательный ряд ни­когда не сходится, — это об­­ласть непознава­емо­го. Между край­ностями тривиаль­ности и непоз­на­ва­е­мости расположе­на про­ме­жу­точная по­г­ра­ничная об­ласть — «кожа» «мандельбротовского человечка», имеющая ярко выраженный фрак­таль­ный ха­рак­тер: бесконечная извилистость, все более проявляю­щаяся по мере того, как умень­ша­ется шаг итерационной сетки (при грубой сет­ке под­роб­ности проскальзы­вают сквозь ее ячей­ки), при этом на каждом новом уровне итерации струк­туры повто­ряются, хотя и не с аб­солютной точ­­ностью: они схожи, но не иден­тичны. Это означает, что наши суждения, по­падающие в эту область, будут очень изменчивы в зависи­мости от сте­пени про­ра­ботки проб­ле­мы: чем глубже мы будем вникать в нее, тем сложнее и прихот­ливее будет она прояв­лять себя. Реальность посто­янно про­ва­ли­вается сквозь дыры в се­ти найден­ных нами закономер­ностей: ведь вся­кое объяс­нение есть под­ве­дение частного под общее, и никогда нет сто­про­центной уверенности в том, что такое подведение вполне пра­­во­мерно, тем более что нет уве­рен­ности в том, что найден­ная нами зако­номер­ность дос­та­­точно универ­саль­на. Еще вчера ка­завшееся ос­мыс­­лен­ным се­годня ви­дится бес­смыс­лен­ным, но это не означает, что завтра вро­де бы навсегда утра­ченный смысл снова не возро­дится при более тонком анализе, хотя ско­­рее всего — на совер­шенно иной основе. Проблемы, по­па­да­ю­щие в эту по­­гра­ничную об­ласть, наи­­бо­лее инте­ресны; имен­но здесь происходит жи­вой про­цесс познания: никогда не зна­ешь, сой­дется в кон­­­це концов «позна­ва­тельный ряд» или нет, ма­лей­ший шаг может ре­шительно из­менить картину. Когда наш «познавательный ряд» рас­хо­дится, возникает странная ситу­а­ция: чем больше мы узнаем о каком-то яв­лении, тем не­увереннее становится наше знание. «Случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое» (Достоевский).

Похоже, что эта фрактальная граница знания нами уже достигнута. Мы сейчас находимся в со­стоянии полнейшей неопре­де­лен­ности как в микромире, так и в космологии, перед нами маячит зловещий призрак множест­венных микро- и макромиров. На наших глазах естество­знание пре­вращается в неестествен­нознание. Гра­ницы физической на­уки оказались отодви­ну­тыми так далеко, что надеж­ных эксперимен­таль­ных данных практи­чески не осталось, сами эти данные ста­ли сомнитель­ными. Поэтому вы­двигаемые гипотезы оказы­ва­ются в принципе не­про­ве­ряе­мы­ми и потому, воз­можно, бессмыс­ленными. То же и в гуманитарных науках: в результате углуб­ленных ис­сле­дований в области лингвис­тики, фило­софии и богосло­вия мы в итоге вообще пе­ре­­­стали пони­мать, что такое язык, что такое знание и в чем заключается назначение человека. Познание представляет собой фрактальную — не­пред­­сказуемо прихот­ли­вую — грани­цу между океаном бессмыслицы и островка­ми осмыслен­ного. Этого уже не пони­мал Ла­плас, но, по-види­мому, еще понимал Нью­тон. Иссле­дуя в рам­ках поиска решений куби­чес­кого урав­нения итера­цион­ные про­цессы, Ньютон не мог не заме­тить того, что в наше время, после открытия глубин­ной фрактальности мира, стало очевидным для всех: ост­ровки рациональ­ного тонут в оке­а­не ир­ра­цио­нального (что гениально показал Тарковский в финале своего «Соляриса»). Лишь этим тайным для его времени знанием можно объяс­нить стран­­ное вы­сказывание Ньютона о том, что он видит себя ребен­ком, собирающим любопытные камешки на берегу беспредель­ного океа­на; объяснить это личной скромностью Ньютона затруднительно: в чрезмерной скромности на ниве науки он никогда замечен не был, приоритеты свои защищал как лев. Так что, скорее всего, он и на самом деле не слишком высоко ставил свои постижения, тем более — постижения других. Возможно, он уже дорос до уровня Сократа, осознав, что знает лишь то, что ничего не знает, — не в том даже смысле, что обладает бесконечно малой частью по­тен­циально возможного знания, а в том, что не знает самого существа дела, то есть обладает лишь второстепенным зна­нием, ко­торое, по большому счету, мало чего стоит. Эту и без того дра­матичную ситуацию еще больше усугубил Кант, усомнившийся не только в окончательности естественно-научных выводов, но и вообще во всем, что предстает нашему познанию в качестве при­чинно-следственного процесса: «Мало понимает тот, кто понима­ет лишь то, что можно объяснить». После Канта познаваемое как таковое потеряло ауру выс­шей ценности и имеет для нас уже меньшую значимость, чем это представлялось роман­тикам науки. С осознанием фрактальности знания это предвидение Канта приобретает более глубо­кое обоснование.

Интерпретация познания как фрактального процесса позволяет по-новому взглянуть и на про­блему нравственности. Если диаграмму Фейгенбаума поставить на попа, она, благода­ря ха­рак­терным для нее развилкам-бифуркациям, станет похожей на дерево. Собственно, эта диа­грам­ма и отображает эволюционное дерево, в нашей ин­терпретации — древо познания. Отметим здесь любо­пытное совпадение: немецкое слово «Feigenbaum» означает «смоковница». Некоторые ис­сле­до­ва­тели полагают, что библейское древо познания было не яблоней, как традиционно счи­тается, а смоковницей. Между прочим, яблоня в Библии вообще ни разу не упоминается, и это не случайно — на Ближнем Вос­токе в те времена этого дерева вообще не знали. Зато в Библии часто упо­минается смоковница, в том числе и в переносном смысле: например, выра­же­ние «сидеть под смоковницей» означает жить мирно и благополучно. Кстати, и одежды свои после гре­хо­­падения прародители наши сшили из фиго­вых листьев — листьев смоков­ницы. Как бы то ни было, по мнению Льва Шестова, именно без­граничность познания (сим­волизируемая прихот­ливо фрактальным ветвлением древа позна­ния) прельстила человека, захотев­шего «стать как боги». От соблазна всезнания пытался пре­до­стеречь наших праро­дителей Садов­ник: Он-то знал, что претен­зии человека как конечного су­щества на всезнание ис­суша­ют корень его бытия — нрав­ственность; чрезмерно разрос­шийся ин­тел­лект релятивирует нрав­ственность, наделяя и ее присущим себе свойством фракталь­ности.

Следует различать нравственность в бытийном и в бытовом смыслах — нравственность как он­то­­логический прин­цип и нравственность как свод правил человеческого общежития, — по­сколь­ку для нравственности в вы­соком смысле отдельного слова не существует. В прежние времена в таком различении не было необходимости, так как нравственность в высшем смысле выра­жа­лась совершенно конкретным понятием покорности воле Божией. Это по­ня­тие, од­на­ко, давно уже себя изжило, кажется, последним всерьез его использовал Пушкин («Ве­ленью Божию, о му­за, будь послушна»). Теперь же, говоря о нравственности, прихо­дится каждый раз уточнять, о какой нравственности идет речь. Высоконравст­венными в высшем смысле были Ной, Лот, Авра­ам, Иса­ак, Давид и другие биб­лейские пер­сонажи, которым с точки зрения бытовой нрав­ственности можно было бы предъ­явить до­вольно суро­вый счет. Нравст­венность в бытовом смыс­ле ни в коем случае не явля­ет­ся само­ценностью, она отнюдь не при­надлежит к царству начал и концов, она всецело лежит в царстве середины. О том же говорит и этимо­логия. Рус­ское слово «нрав­ствен­ность», равно как и латинское «мораль», явля­ют­­ся каль­ками с греческого «этикос», и означают все они всего лишь соответствие обыча­ям и не более того: что об­ще­принято, то и нравственно. И наоборот, все непривычное, не укла­ды­вающе­еся в рамки обще­при­нятых пред­­ставлений, без­нравственно. Именно за безнравственность (совраще­ние молоде­жи к по­кло­нению ло­ж­ным богам) был приговорен к смерти Сократ. И надо сказать, в таком понимании нрав­­ст­вен­ности есть опре­деленный ре­зон: обкатанное традицией хорошо уже тем, что по край­ней ме­ре вы­дер­жало проверку време­нем, тогда как новое всегда таит в себе потенци­альную опас­ность не­ожи­дан­ных и непри­ятных побочных эффектов. Нравственность це­мен­ти­­рует и упо­ря­дочивает об­щество, предот­в­ра­щает его развал на хаоти­че­­-с­кую массу непред­­сказуемо веду­щих себя ин­ди­видов, безог­лядно преследующих свои узкоко­рыст­ные цели. Такую стабили­зи­рующую функцию нравст­венность выполняет совместно с пра­вом. При этом право как бы внешний страж общества, его полицейский, явно и намеренно обо­знача­ю­­щий себя унифор­мой и всеми подобающими своей функции регалиями. Нравствен­ность же внут­­ре­н­­ний, тай­ный агент общества в человеке. Это одновременно и страж порядка, и цен­зор, и про­курор, и судья. Нравственность (наряду с правом — в Библии они не различаются, в ней и то и другое именуется «законом») ста­билизирует общест­вен­ные отношения, и в этом единст­венное ее назначение. Иными слова­ми, «быто­вая» нравствен­ность инстру­мен­тальна, она являет собой некий заве­до­мый уклон, даже пере­кос. И перекос этот вынужден­ный, обусловленный другим внутренне присущим челове­ку пе­ре­косом, а именно — его врожденной свободой.

Эту врожденную свободу человека символизирует интеллект. Собственно говоря, более чем символизирует: в полную меру человеческая свобода может проявиться только в его ин­тел­лекте. Как существо природ­ное человек отнюдь не свободен, законами природы он свя­зан в сво­их действиях по рукам и ногам. В реальном мире человек скорее раб, свободен он только в своих мыс­лях: «Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальнюю трудов и чистых нег». При этом высокоразвитый интеллект является естественным врагом нравствен­ности, он ведь резвится в поле множества «стран­ных» — безумных — аттракторов и потому спо­собен по­дой­ти к любому явлению как «сверху», так и «снизу», то есть вполне обосно­ванно дать чему угодно как самую благородную, так и самую низменную оценку. Его излюб­ленное развлечение — не только глумиться над нравственностью в ее конкретных прояв­лениях, но даже оспаривать у нее само право на существование. Эту ситуацию замечательно подметил Достоевский: «Нрав­ственных идей теперь совсем нет, вдруг ни одной не ока­залось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было». Ведь рацио­нально оправ­дать можно все на свете: Декарт утверждал, что «нет такого абсурда, которого нельзя было бы обосно­вать логически», а Лютер вообще называл рассудок «чертовой потаскухой». Как бы иллюстрируя мысль Лютера, наш замечательный философ Вл. Соловьев любил забав­лять­ся тем, что, произнеся вдохновенную речь в доказательство бытия Божия, сразу же после этого беспощадно уничтожал свои собст­венные аргументы — к ужасу обожав­шей его ауди­тории. Правда, делал он это исключительно в кругу друзей и близких знакомых, не вы­но­ся познавательный сор из своей интеллектуальной избы.

В отличие от интеллекта, выражающего безудержное устремление человека к абсолютной сво­боде, нравст­вен­ность призвана служить началом сдерживающим, консервативным. Выс­шая, «бы­­тийная» нравственность символизирует ус­той­­чивость принципов, являя собой — в проти­вовес сонму хаотических странных аттракторов интеллекта — аттрактор нормальный. Это нор­мальный человеческий инстинкт, однако не животный (у животных никакой нрав­ст­венности нет), а полученный непосредственно от Бога. Пробле­ма нравственности воз­никает всякий раз, когда внутренняя систе­ма ценностей человека входит в про­тиворечие с конкрет­ными реалиями, когда приходится выбирать между возвы­шенными, но абстрактными прин­ци­пами и низменной, но весомой реальностью. Нравст­венный выбор имеет чисто интел­лек­туальный характер, это всегда взве­ши­вание доводов «за» и «против» на весах рационального суж­дения. Нравственен тот, кто про­должает придерживаться твердых принципов вопреки всем лукавым доводам хитро­ум­ного рассудка. Это спо­соб­ность дви­гаться в выбранном на­прав­­лении, «не обора­чи­ваясь», не обращая внимания ни на какие, казалось бы, совершенно непре­о­до­лимые внешние обстоя­тель­ства. Быть нравственным чрезвычайно труд­но, доводы рассуд­ка, здравого смыс­ла, настойчи­во призываю­щие нас вер­нуть­ся к реальности, исключительно силь­ны, зачастую просто неотразимы — в осо­бен­ности когда нужно оправ­дать собственную слабость. Проб­ле­­ма примирения интел­лек­та и нравственности («сердца и ума», «змеиной муд­рости и голубиной кротости») решается пу­тем сми­рения: в некоторых жизненно важных ситуациях человек должен перестать слепо до­верять своему интеллекту. Советоваться — да, безоговорочно подчиняться неизбежным «железным» вы­­­водам — нет. Подчерк­нем: речь не идет о каком-то нарочитом обскуран­тизме, весь наш ум ос­тается при нас, речь идет лишь о том, кто кем владеет: мы своим умом или наш ум нами. Человек призван избавиться от фрактального наваждения, мысленно срубить ветхозаветное дре­во познания, сжечь его в огне метанойи — к чему и призывает евангельская притча о засох­шей смо­ков­нице.

Впрочем, не без некоторого уважения к прошлому знанию, как о том сказал епископ Ремигий при крещении Хлодвига: «Сожги все, чему поклонялся, и поклонись всему, что сжег».