ЛЮДИ И СУДЬБЫ

эрнст  трускинов

Н. И. ВАВИЛОВ.

Об академике Николае Ивановиче Вавилове (1887—1943) написано и сказано много. Главным образом как о великом ученом-естествоиспытателе, ботанике, генетике, географе, основателе учения об иммунитете растений, внесшем огромный и оригинальный вклад в растениеводство как в комплексную науку прикладного значения с фундаментальными основами общебиологиче­ских знаний о культурных растениях. Фактически он был одним из послед­них крупных ученых уровня энциклопедистов прошлых веков. Недаром междуна­родный журнал «Heredity» («Наследственность») поместил его портрет на обложку рядом с Линнеем, Дарвином, Морганом и другими мировыми корифеями биологии. Велика и роль Вавилова как организатора науки, одного из учредителей и первого президента Академии сельскохозяйственных наук (ВАСХ­НИЛ), создателя Все­союзного института растениеводства (ВИР) и Института генетики (ИГЕН), ряда других научных учреждений. Есть также немало интересных печатных воспоминаний о нем как о человеке, замечательной во всех отношениях личности. Из всего этого, а более всего из самих его трудов как бы заново предстает образ подвижника науки, цельного и целеустремленного, одержимого делом своей жизни.

Судьба великого ученого была переменчива и трагична. Природа одарила его необычайной способностью к творческому труду и умением привлекать к себе самых разных, но родственных ему по духу людей. Хорошо сказала о Вавилове его ближайшая сотрудница, крупный ученый-ботаник Е. Н. Синская: «Николай Иванович был носителем особого творческого фермента. Он действовал на окружающих непосредственно своим воодушевлением, неутомимостью, убеждением, что именно в творческом труде человек всегда найдет подлинную радость и универсальное средство утешения».

На фоне обширного фотоматериала Николай Иванович всегда фотогеничен и узнаваем. Открытое, умное, приятное русское лицо, мягкая улыбка. Резко отличается лишь последняя небольшая фотография, сделанная в тюрьме НКВД спустя неделю после ареста, в фас и профиль, как полагается в подобного рода учреждениях. Вместо обычно открытого, доброжелательного взгляда — мученический прищур глаз. На характерно высоком и широком лбу — две глубокие складки, которых нет на других снимках. Да, нелегкая, но в целом такая счастливая, насыщенная любимым трудом жизнь — и такой внезапный обвал, ужасный конец.

Между прочим, сам Вавилов, хотя он вряд ли предвидел трагический финал своей судьбы, по воспоминаниям многих знавших его людей, часто повторял слова, ставшие для него почти девизом: «Жизнь коротка, надо спешить!» И он делал все, чтобы если не завершить, то привести в поступательное движение то, что было задумано. А мыслей, идей, планов у него хватило бы не на один век. Опубликованные труды Николая Ивановича включают классическую разработку теории иммунитета растений, обоснование закона гомологических рядов в наследственной изменчивости, генцентров происхождения культурных растений и т. д.

Когда Н. И. Вавилова арестовали, ему было пятьдесят три года. Для ученого такого уровня это как раз тот возраст, когда научный багаж — умение, опыт, знания — полностью сформировался, а сил и желания «двигать науку» еще достаточно, чтобы выйти на новый, более высокий уровень. Как великий биолог и талантливый организатор, Вавилов был всегда устремлен в будущее, предвидя глобальные проблемы, которые неизбежно встанут перед человечеством на пути преодоления нехватки продовольствия, борьбы с мировым голодом. В этом ус­трем­лении сказывалась позиция «гражданина мира» (так называл Вавилова его учитель академик Д. Н. Прянишников). Но в такой позиции таилась если не слабость, то известная уязвимость — своего рода «ахиллесова пята». В самых высоких кругах на Вавилова стали смтреть как на приверженца академически «отвлеченной» науки, каковой представлялась многим та же генетика, классиче­ская, или формальная, как ее в то время еще довольно мягко именовали.

А время было поистине жестоким. Но, как сказал один поэт, «Времена не выбирают». И приходится только удивляться, если не восхищаться, как в таких обстоятельствах Н. И. Вавилову удалось сделать столь много, не столько благодаря, сколько вопреки условиям труда и творчества. Пятнадцать лет не просто активной, а титанической деятельности (с 1920-го по 1935 г.) в качестве признанного властью и научной общественностью лидера сельскохозяйственной науки в стране были для него в целом благодатны. Однако затем все как-то надломилось, и последние пять лет перед арестом стали изнурительно тягостны и безысходно мрачны.

В значительной мере это объясняется «великим сталинским переломом», произошедшим на рубеже 1920—1930-х гг. Повальная коллективизация деревни, раскулачивание крестьянства, его вторичное закрепощение (вместо барщины — трудодни) с лишением элементарных гражданских прав — все это привело к тому, к чему и должно было привести, и в первую очередь к голоду, вымиранию и миграции из села в город. Такой была  цена создания советской, во всех отношениях тяжелой индустрии. России ломали природный крестьян­ский хребет, чтобы втиснуть в стальной корсет промышленной реконструкции. Вся эта исторически авантюрная и ничем не оправданная социальная, экономическая и политическая ломка не могла не сказаться на сельском хозяйстве, и без того расстроенном революцией и гражданской войной.

У руководства страны на этот случай, как и на все другие, было одно беспроигрышное объяснение: вредительство классово чуждых элементов или агентов иностранных капиталистических разведок. Были организованы показательные судебные процессы по заранее сфабрикованным делам, в частности по так называемому делу «Промпартии» (1930 г.). Готовился процесс и по некой «Трудовой крестьянской партии». Нашлись и первые по чину вредители в сельском хозяйстве: крупные ученые-аграрники, экономисты Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов, Л. Н. Юровский и др., которые, естественно, не одобряли происходившего и представляли сельскохозяйственные кооперативы весьма отличающимися от колхозов. Публичного судилища по этой мифической организации так и не состоялось, но дело было закручено и немало видных специалистов-агрономов попало в сети ОГПУ, а затем НКВД. Не всем довелось выбраться из них здоровыми и живыми. Именно с  начала 1930-х гг. в поле зрения и особого внимания известных органов попал и Н. И. Вавилов, до этого в полной мере пользовавшийся расположением советской власти. Свидетельством тому были те крупные посты, которые он занимал. Да и сам размах его научной и организационной деятельности, экспедиции по пяти континентам, участие в международных форумах красноречиво говорят о профессиональном и служебном успехе.

Успех был, главным образом, обусловлен огромной природной одаренно­стью, невероятной работоспособностью и энергией, очень глубоким и емким интеллектом. При всем этом — неподдельный демократизм, истинная интеллигентность и необычайное человеческое обаяние. Таким он был и остался в памяти любивших его современников и благодарных потомков. Академик Д. Н. Прянишников говорил: «Николай Иванович — гений, и если мы этого еще не сознаем, то только потому, что мы его современники». Научному успеху, как известно, должна сопутствовать еще и жизненная удача, фортуна. И она действительно не обделила Н. И. Вавилова своим вниманием — у него были прекрасные учителя, семья, друзья, соратники. Его научная и общественная деятельность с самого начала очень органично и удачно вписалась в драматический период новой русской истории. Многие бытийные и просто бытовые опасности того сложного времени до поры как-то миновали его, а иногда даже шли ему на пользу. Он не был революционером, но в целом принял новый режим, оставаясь патриотом России и желая ей будущего процветания.

Разумеется, для этого требовалось быть не только крупным, общепризнанным авторитетом в науке и не только вполне лояльным к советской власти гражданином. Требовалось гораздо большее — постоянные доказательства преданности социалистическому строю и строительству во всех сферах хозяйственной жизни. Но даже этого было недостаточно — надо было публично и по возможности как можно более искренне или по крайней мере правдоподобно клясться в верности партии и правительству и благодарить за все лично И. В. Сталина. И стоит отметить, что в своих выступлениях, отчетных докладах и статьях Вавилов не всегда отдавал «кесарево кесарю», хотя чисто ритуальные фразы политического и патриотического звучания у него встречаются. Но вот в отношении вождя не все складывалось как надо. Так, по воспоминаниям А. Р. Жебрака, в конце Первого всесоюзного съезда по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству, председателем которого был Н. И. Вавилов, делегатам было предложено послать приветственную телеграмму товарищу Сталину. Однако руководители съезда сочли более уместным приветствие партии и правительству в целом. Оно было подписано от имени делегатов Вавиловым. Шел январь 1929-го. Время самое переломное для страны и ее партийного руководства. Культ Сталина еще только утверждался, и этот эпизод действительно мог сыграть весьма скверную роль в дальнейшей судьбе Вавилова.

Однако были и другие, не менее значимые эпизоды не слишком лояльного поведения ученого в вопросах бюрократической этики. В воспоминаниях Е. Н. Синской приводятся слова Берии, который принял Д. Н. Прянишникова, просившего за Вавилова: «Николай Иванович совершил политическую бестактность, и я ничего не могу сделать. Впрочем, он находится в хороших условиях». Об условиях особо, но что касается «политической бестактности», во время одной из поездок по Европе Вавилов дал интервью парижской газете «Пари-Миди». На вопрос корреспондента: «В 1916 году, в царское время, вы уже являлись служащим императорского правительства?» — дается ответ: «Что за интерес? В Европе вы всегда говорите о правительстве. В России, даже в цар­ское время, мы говорили о государстве. В 1916 году я уже был на государственной службе, это верно. Как ассистент профессора. Я остался на службе государства, русского государства, государства моей родины. Это вполне естественно». Интервью фигурирует в следственном деле. А слова Вавилова представлены уже прямо антисоветски: «Я служу не правительству, а моей стране. Я раньше был царским приват-доцентом и остался жить в моей стране, которая по-преж­нему является Россией». Ну разве не «бестактность»?! Не мудрено, что там, где надо, ее зафиксировали, запомнили, доложили и положили до времени в секретное досье ОГПУ. В начале 1930-х гг. оно уже, вероятно, было заведено.

Именно в этот период был арестован ряд крупных ученых-аграрников, близких Вавилову, в том числе его заместитель В. Е. Писарев. Появилось несколько доносов на самого Вавилова, написанных, в частности, сотрудниками ВИРа (Шлыковым, Шунденко, Сидоровым). Наиболее серьезный политический донос, адресованный напрямую Сталину, был состряпан в ВАСХНИЛ и подписан вице-президентом академии Бондаренко (заместителем Вавилова), а также парторгом академии Климовым. Бумага эта была доведена Сталиным до сведения членов Политбюро и, видимо, серьезно там обсуждалась. Донос датирован 27 марта 1935 г. Вскоре Вавилов был освобожден от должности президента ВАСХНИЛ, но оставлен на посту вице-президента. До этого его вывели из состава ЦИК СССР на VII съезде Советов. Но еще раньше, на заседании Совнаркома, где выступали с отчетом Вавилов и Бондаренко, работа ВАСХНИЛ была признана неудовлетворительной. Причинами этого, очевидно, были не столько объективные недостатки в деятельности академии, сколько суб­ъ­ективные мотивы, связанные с личностью ее президента.

* * *

 Итак, над Вавиловым все больше сгущаются тучи явной немилости высшего руководства партии и государства. Ему вменяются в вину не только служебные просчеты в работе — так называемый «академизм», «оторванность от практических нужд колхозно-совхозного строительства», но и явные политические промахи. Так, в доносе Бондаренко четко сформулировано, что «Вавилов всегда горой стоит за вредителей <...>. Не было случая, чтобы Вавилов о ком-либо из установленных вредителей (Таланов, Максимов, Левитский и др.) сказал, что они преступники».

То, что Николай Иванович ходатайствовал об освобождении арестованных крупных специалистов сельского хозяйства перед тогдашним, а затем тоже репрессированным наркомом земледелия Яковлевым, представив список на освобождение сорока четырех человек, также не было оставлено без внимания. Ну и, разумеется, ко всему прочему добавили «связь» с «Трудовой крестьянской партией», а затем — с правым бухаринским блоком и лично с Бухариным.

Всего этого, казалось бы, хватало, чтобы арестовать Вавилова не в 1940-м и даже не в расстрельном 1937-м, а уже в начале 1930-х, как это случилось со многими другими учеными. И тем не менее этого не произошло. Слишком крупный и нужный для престижа страны и советского режима научный лидер. Конечно, он чувствовал себя в это время не слишком уютно. Даже в системе большой Академии наук, действительным членом которой он был с 1929 г., входя затем в ее руководящие органы, возглавляя Институт генетики, на одном из своих отчетных выступлений он был грубо оборван председателем Совнаркома Молотовым: «И когда вы, академик Вавилов, перестанете заниматься пустяками?!» Однако самое гнетущее впечатление на Вавилова произвел случайный эпизод в коридоре Кремля. Вавилов, как всегда, спешил на какое-то заседание и вдруг в буквальном смысле столкнулся со Сталиным, для которого это, видимо, тоже было неожиданностью, так как на его лице отразился сначала испуг, а затем — злость и подозрение. Это было уже после убийства Кирова, и мысль о покушении вполне могла прийти ему в голову, тем более о якобы выявленной политической неблагонадежности ученого ему уже было известно. Позднее Вавилов признавался самым близким друзьям и коллегам (Е. Н. Синской, Г. Дж. Мёллеру и др.): «Я сразу тогда почувствовал, что это будет иметь для меня неотвратимые последствия». И в этом он не обманулся, хотя причины его крушения были, конечно, намного сложнее и серьезнее. С 1935 г. его положение стало заметно ухудшаться. Снятие с должности президента ВАСХНИЛ, неизбрание в члены ЦИК, запрет на выезд за границу, отмена юбилеев ВИРа (десять лет) и его лично (25-летие научной и общественной деятельности).

Но подлинной бедой Вавилова, да и всей науки, был, увы, не только Сталин, но и еще один человек. Это до поры безвестный агроном Т. Д. Лысенко, голово­кружительная карьера которого началась не без помощи Вавилова. Собственно, Вавилов и ввел Лысенко в большую академическую науку, рекомендовав в членкоры АН УССР (1934 г.) и АН СССР (1934 г.), а также всячески — в выступлениях и статьях — поддерживая опыты Лысенко по яровизации и его теорию стадийности развития, называя их «крупным мировым достижением в растениеводстве». Видимо, Вавилов поначалу был действительно искренне убежден в научной и практической ценности работ Лысенко. Но уже в том же злополучном 1935 г. Николай Иванович имел возможность убедиться, что в лице Лысенко он сталкивается с опасным демагогом и конкурентом. На встрече ударников сель­ского хозяйства с руководителями ВКП(б) и советского правительства Лысенко произносит речь прямо-таки в духе сталинского понимания ситуации в стране и в сельском хозяйстве. Классовая борьба, вредительство в ученом мире, колхозники «дают народному хозяйству больше, чем некоторые профессора», и т. п. Мало кто заслужил такое одобрение вождя, как аплодисменты и громкий возглас: «Браво, товарищ Лысенко, браво!» Стоит ли удивляться, что спустя несколько месяцев Лысенко становится академиком ВАСХНИЛ, а уже в 1938 г. — ее президентом. С того же 1935 г. он — член ВЦИК и ЦИК СССР, тогда как Вавилова с этих постов снимают. В 1939 г. Лысенко избирается действительным членом АН СССР. С 1936 г. он — директор Всесоюзного селекционно-генетического института в Одессе, а с 1940 г. — после ареста Вавилова — директор Института генетики АН СССР. Не говоря уже о множестве высших правительственных наград.

Сталин нашел-таки в простом выходце из крестьянской среды, чуждой «аполитичному академизму», «народного академика» — официальную альтернативу Вавилову. Лысенко обещает сделать много и быстро, вывести эффективные сорта основных сельхозкультур не за 10—20 лет, а за два года. Вот это подлинный стахановец и ударник в науке. Именно такие нужны Сталину и трудовому народу. И все бы ничего, если бы Лысенко занялся только сельскохозяйственным производством, совершенствованием агротехники сортов. Но он замахивается и на классические основы биологии, на еще молодую, но уже столь много открывшую в области фундаментального научного знания генетику. И тут Вавилов, конечно, не мог остаться безучастным, ибо кому было защищать честь науки от обскурантов, как не ему, ее истинному представителю и служителю.

Однако борьба с обскурантизмом и невежеством была, к великому сожалению, бесперспективна в то смутное и пронизанное политической демагогией время. Обскуранты сидели в самом Кремле. Именно они в 1937 г. сорвали проведение в Москве Седьмого международного генетического конгресса, не без участия Лысенко и его окружения. Конгресс состоялся в 1939 г., но уже в Шотландии, в Эдинбурге, куда ни Вавилова, избранного его председателем, ни других советских генетиков не пустили. Правда, в том же году состоялась научная конференция по теоретическим вопросам генетики под эгидой журнала «Под знаменем марксизма», где в ходе многосторонней и еще относительно свободной дискуссии выступил и Вавилов, как главный научный авторитет и защитник классических основ генетики. Лысенко и его окружению, несмотря на официальную поддержку власти и главного редактора журнала академика М. Б. Митина, не удалось сколько-нибудь убедительно противостоять Вавилову и другим ученым, представлявшим истинную, а не идеологически профанированную науку. В отличие от следующей дискуссии в 1948 г., на печально известной августовской сессии ВАСХНИЛ, уже без Вавилова, личного вмешательства Сталина еще не последовало; видимо, время  для этого не приспело. Лысенко еще не был в зените своей власти.

Но, конечно, и сам Вавилов, и близкие к нему люди по всей обстановке в стране и сельскохозяйственной науке, в частности в ВИРе, ощущали свою обреченность. В некоторых высказываниях Николай Иванович уподоблял борьбу с лысенковской «распутиниадой» борьбе Валентина с Фаустом. Образ довольно интересный. Естественно, сам Лысенко никак не тянет на гетевского Фауста. Под Фаустом в данном случае надо понимать вообще дьявольский союз лженауки и политиканства, ибо ни подлинной науки, ни настояшей политики в союзе Лысенко и Сталина не было. Вавилов же, как отважный и обреченный на смерть рыцарь науки, в любом случае должен был вступиться за ее честь, как брат за честь родной сестры, как Валентин за Маргариту.

В последние годы перед арестом он уже отбросил всякую осторожность, маневрирование, дипломатию, столь необходимые для работы на крупных административных постах. Теперь он идет ва-банк, открыто выступает против Лысенко и лысенковщины, его системы администрирования, развала научных учреждений, антинаучной методологии. Именно тогда Вавиловым было сказано: «Пойдем на костер, будем гореть, но от убеждений своих не откажемся!» В своих выступлениях, в своей реакции на происходящее он стал неистов, тогда как раньше был сдержан, добродушен, благожелателен к окружающим. Многие близкие к нему люди отмечали резкое ухудшение его здоровья, психологического состояния, общего настроения. Жизнь Вавилова была поистине отравлена отношением власти и пролысенковского окружения, которое уже проникло в его научную цитадель, самое ценное создание его организаторского таланта и ума — ВИР. «Вавилон», как называли институт его противники, задались целью разрушить. Н. П. Дубинин вспоминает о последней встрече с Вавиловым на заседании Президиума АН СССР. Николай Иванович резко, взволнованно отбивался от типичных для того времени нападок на генетику. Уже после заседания, возвращаясь домой, он не мог успокоиться, «метался по дороге. Полы его серого пальто развевались, как крылья. Словно раненый, большой, добрый и безумный слон, он почти кричал».

Такое поведение, очевидно, лишь приближало трагическую развязку. Столкновения с Лысенко имели уже не столько принципиальный научный характер, сколько характер постоянных личных стычек. Причем Вавилов  теперь уже был подчинен Лысенко, ставшему президентом ВАСХНИЛ. В июле 1939 г. Берия направил бывшему тогда председателем Совнаркома Молотову письмо о якобы систематической кампании по дискредитации академика Лысенко, организованной Вавиловым и возглавляемой им буржуазной школой «формальных генетиков». В письме содержится просьба о санкции на арест Вавилова. Однако таковой произошел только спустя год, скорее всего, в результате прямого указания Сталина под влиянием того же Лысенко, которому Вавилов стоял уже буквально костью в горле. Лысенко полностью освоился в роли всесильного администратора, сталинского временщика и наместника в науке. Очевидно, он имел достаточно свободный доступ к вождю и мог лично жаловаться ему на неуправляемого Вавилова. Сыном Н. И. Вавилова Ю. Н. Вавиловым найдены документы, свидетельствующие об очередном политическом доносе на его отца, санкционированном лично Лысенко.

Интересно свидетельство Е. С. Якушевского, известного специалиста по сорго, работавшего в ВИРе. В 1939 г. в Москве Вавилов рассказывал ему, что незадолго до этого добился встречи со Сталиным. Выждав в приемной два часа, в первом часу ночи он был наконец принят генсеком. Не ответив на приветствие Вавилова, даже не поздоровавшись, Сталин бросил фразу: «Это вы Вавилов, который занимается цветочками, листочками, черешечками и всякой ботанической ерундой, а не помогает сельскому хозяйству, как это делает Лысенко Трофим Денисович?» Не будучи приглашенным сесть, Вавилов почти час говорил о своей работе и о работе возглавляемого им ВИРа. Никакой реакции. В конце концов Сталин его оборвал, сказав только: «Вы свободны, гражданин Вавилов». Вавилов сделал вывод: «Наше дело табак. Шайка Лысенко принимает все меры, чтобы убрать меня из института и из Академии наук».

В общем-то он прекрасно понимал, что ему грозит и от кого исходит угроза. Арест вряд ли оказался для него неожиданностью. Он часто повторял своим домашним, что «садясь в поезд в Ленинграде, никогда не бывает уверен, что доедет до Москвы». Тем не менее последняя экспедиция в Западную Украину заметно его приободрила, вселила некоторую надежду на то, что он еще нужен своей стране и даже ее руководству. Правда, есть свидетельство, что накануне отъезда у него была бурная стычка с Лысенко, после которой многие уже не сомневались, что Вавилова арестуют. Это произошло 6 августа 1940 г. в Черновцах.

* * *

В воспоминаниях Е. Н. Синской есть такой эпизод. В большой группе вировских ученых, арестованных еще в 1930 г., был заведующий Отделом кормовых культур П. П. Зворыкин. Как и других, его обвинили в принадлежности к «Трудовой крестьянской партии». Спустя какое-то время его выпустили. Он вернулся в институт и рассказывал о том, как его запугивали, подвергали пыткам, не связанным с каким-либо членовредительством, но, тем не менее, невыносимым. Допросы по целым суткам подряд, лишение сна (как только человек засыпал, его будили), запугивание внезапными и противоречивыми вопросами и т. д. Зворыкин сказал, что не смог этого вынести и «сознался» во всем, подписал все, что ему предлагали, в том числе обвинения в адрес других лиц. На Вавилова эти рассказы произвели сильнейшее впечатление. Он говорил: «Я его не осуждаю, чувствую к нему большое сожаление… и все-таки, все-таки — и презрение».

Но вот и самому Вавилову пришло время испытать все то, через что прошли многие его сотрудники по ВИРу, по Академии, по Наркомзему. Некоторых уже не было в живых, лишь немногих выпустили, чтобы потом вновь арестовать или сослать. Следственное дело академика Н. И. Вавилова за № 1500 было уже детально подготовлено и разработано. Все доносы и показания ранее арестованных были систематизированы и приобщены к делу. Добавлены также материалы обысков на квартирах и в рабочих кабинетах ученого в Москве и Ленинграде. Составлен меморандум, где все обвинения расписаны по отдельным разделам: вредительство, связи с заграницей, отношение к ВКП(б) и советской власти и т. п. НКВД весьма обстоятельно подготовился к приему именитого арестанта. Ну а уж с материалами личного дознания осечки никогда не было. Полное отрицание своей вины, заявленное Николаем Ивановичем изначально, после двенадцати дней многочасовых, часто ночных, изнурительных допросов (можно только догадываться о степени и характере их пристрастности), сменилось признаниями.

Следует подчеркнуть, что от своих научных убеждений Вавилов не отказался, но, впрочем, никто от него этого не требовал. Требовали самых стандартных признаний во вредительстве, измене, шпионаже. Последнее, наиболее вздорное и нелепое обвинение у него хватило силы воли  отвергнуть полностью, до конца следствия и суда. Но вот по другим пунктам он не смог выдержать пыточного давления и изуверских допросов следователя с характерной фамилией Хват. Было ли это результатом физической и моральной сломленности или сознательной тактикой поведения арестанта, идущего на уступки, чтобы смягчить следствие, судить трудно. Следователь Хват с большим удовлетворением взялся за расхожую вредительскую версию и стал усиленно ее раскручивать. Вавилов, конечно, понимал, что его арест — не такая уж трагическая случайность, не ошибка следственных органов, а целенаправленная, давно готовившаяся репрессивная акция, санкционированная в самых верхах власти. Поэтому, возможно, он решил, что борьба бессмысленна и лишь подрывает последние силы, ускоряя гибель, а ему, конечно же, хотелось жить и работать. О неугасающей жажде творчества свидетельствует хотя бы то, что даже в тюремной камере ему удалось написать большую монографию по истории мирового земледелия. Работа эта, как и ее автор, сгинула в недрах сталинско-бериевской охранки.

Хват добился от подследственного признания в связях с «Трудовой крестьянской партией» до 1930 г., с правым бухаринским блоком, а также с репрессированным и расстрелянным к тому времени руководством Наркомзема, и прежде всего с бывшим наркомом земледелия Я. А. Яковлевым, вредительские указания которого Вавилов якобы выполнял. Но этого мало, Николай Иванович пишет длинную записку «Вредительство в системе института растениеводства, мною руководимого с 1920 г. до ареста (6.08-1940 г.)». Она производит довольно странное впечатление, ибо все, что в ней перечислено, вредительством в прямом смысле слова, то есть умышленным нанесением вреда коллекциям ВИРа, не является. Не исключено, что автор записки писал ее не только под давлением следствия, но и по собственной воле и даже по-своему искренне и честно. В ней много самокритики и критики работы отдельных подразделений института, но можно ли было считать это государственным преступлением, а не — в худшем случае — должностными проступками тех или иных лиц? Хотя термин «вредительство» часто встречается в заголовках и по ходу текста. Как руководитель Вавилов не снимает с себя ответственности за все эти «грехи». Правда, лично его «вредительство» выглядит не более чем попустительством. Записка больше напоминает некий служебный аналитический отчет, чем признание в каких-то тяжких преступлениях. Похоже, Вавилову самому хотелось как-то разобраться в причинах и следствиях ситуации, сложившейся в институте, его пресловутой «оторванности» от практических нужд сельского хозяйства. Итак, все факты так называемого вредительства скорее подходили под административную, нежели под уголовную ответственность даже в условиях столь репрессивного режима.

Вавилов обвинялся по четырем пунктам печально известной 58-й статьи: п. 1-а — «Измена родине», п. 7 — «Вредительство», п. 9 — «Диверсия», п. 11 — «Участие в контрреволюционной деятельности». Реально дело не тянуло ни на один из этих пунктов, но это мало беспокоило его заказчиков и исполнителей. Они умели и знали, как довести подследственного до нужной кондиции. Тем не менее Николай Иванович, наверное, до конца надеялся, что ему оставят какие-то шансы выжить. До его ареста, в 1933—1937 гг., уже было арестовано восемнадцать сотрудников ВИР и некоторые из них вскоре были выпущены, в том числе и по ходатайству самого Вавилова. И хотя первый же вопрос на первом допросе 12 августа 1940 г. — «Вы арестованы как активный участник антисоветской вредительской организации и как шпион иностранных разведок. Признаете себя в этом виновным?» — звучал более чем грозно, Вавилов сразу же оценил ситуацию и ответил: «Нет, не признаю. Шпионом и участником антисоветской организации я никогда не был. Я всегда честно работал на пользу Советского государства». И тем не менее от антисоветской деятельности ему было не откреститься. Слишком много вырванных с кровью показаний было собрано у ранее арестованных и уже осужденных ученых-аграрников (35 человек).

Весьма интересны показания некоего Лобова, одно время бывшего сокамерником Вавилова, которого, по всей вероятности, специально подсадили к нему, чтобы выведать дополнительные сведения. После одного из допросов о связях с Бухариным Вавилов говорил Лобову: «Я им ничего не сказал о своих связях, так как их у меня не было с Бухариным, однако я очень высоко ценил Бухарина как политического руководителя, и в этом вопросе я хочу быть порядочным и честным человеком и не могу класть пятно даже на мертвого, о котором я ничего плохого не знаю». В библиотеке Вавилова найдено несколько работ Бухарина, а Сталина, похоже, ни одной. О Сталине и Молотове Вавилов говорит, что «они простые смертные, как и все люди, а не те боги, какими их сделали пресмыкающиеся аллилуйщики». Существующий режим в стране «узурпаторский», когда по произволу «правящей кучки» отправляют в тюрьмы и лагеря сотни тысяч невинных людей. О своих показаниях Вавилов говорит, что они вполне реальны и соответствуют действительности, «за исключением разве отдельных случаев, когда он бичует себя более, чем того заслуживает». Знаменательно и последнее замечание Вавилова о его якобы шпионской работе. Он заявляет, что «уже куда бы ни шло, следователя он давно бы удовлетворил и не мучил себя, если бы не был уверен, что его показаниями интересуются некоторые высокие инстанции. А дать в руки этих инстанций подобный документ — значит сложить голову на плаху».

Одно из главных обвинений против Вавилова связано с его отношением к колхозной коллективизации и вообще к тому решению крестьянского вопроса, которое в 1930-х гг. было реализовано в СССР. Недаром его так упорно пытались притянуть к мифической «Трудовой крестьянской партии», а затем к правому бухаринскому блоку в ВКП(б), хотя Вавилов никогда партийным не был и, судя по всему, не пытался им стать, даже имея предложения на этот счет.

Возникает законный вопрос: действительно ли Николай Иванович был противником того, что происходило в это время в деревне, то есть политики повального обобществления частного крестьянского хозяйства и так называемого «раскулачивания» крепких хозяев?

С одной стороны, многие, если не все официальные выступления и статьи Вавилова по сельскохозяйственной политике выдержаны в духе социалистической реконструкции сельского хозяйства на основе коллективизации. Так что можно предположить, что он принимал эту политику вполне лояльно, считая, что колхозы могут послужить подходящим полигоном для научно организованного сельскохозяйственного производства. Даже в частных беседах с близкими друзьями, доверенными лицами он высказывал примерно те же мысли, ссылаясь на опыт фермерства США, где разорение мелких хозяйств было постоянным и массовым явлением. И не беда, если часть русских крестьян подастся в город. «Наука — вот главная сила! Пусть будут колхозы, совхозы, что угодно, только бы новые хозяева взялись за землю по науке». Такой разговор состоялся, в частности, с Н. П. Макаровым, видным ученым-экономистом сельского хозяйства, впоследствии репрессированным. Однако это было еще в 1929 г., то есть в самом начале великого перелома на селе. Последовавший за этим страшный голод 1932—1933-х гг., карточная система на продовольствие и прочие издержки «головокружения от успехов», наверное, не могли не изменить первоначальных взглядов.

После ареста, когда Вавилов взял на себя «вину» за вредительское противодействие сталинской коллективизации, так ли уж это не соответствовало действительности? Правда, на допросах он уточнял, что он не против колхозов, а за то, чтобы они не были обязаловкой для крестьян, еще одной крепостной зависимостью, чтобы сохранялись также и единоличные крупные хозяйства. В разговоре с тем же провокатором Лобовым он говорил, что «сельское хозяйство в СССР претерпевает сложную деградацию, которая является результатом массового сопротивления колхозного крестьянства мероприятиям правительства. Основа этого скрытого саботажа кроется в грабительской форме эксплуатации мужика и преступном обесценивании труда крестьянина». Особенно сомневаться в искренности подобных высказываний не приходится. Даже если это было ему во вред, потребность говорить правду, хотя бы сомнительному соседу по камере, очевидно, оставалась сильна и служила своего рода психологической разрядкой после мучительных допросов.

Так или иначе, Вавилов вряд ли был ослеплен сталинской пропагандой в отношении колхозной перестройки. А сельское хозяйство он знал не понаслышке, будучи членом коллегии Наркомзема и президентом, а затем вице-президентом ВАСХНИЛ. Скорее всего, в его лице власть действительно имела дело со скрытым оппозиционером. Но публично высказывать свои взгляды, находясь на руководящих постах, он, разумеется, не мог, особенно учитывая его пошатнувшееся положение после 1935 г.

* * *

Длительное, почти годичное мучительное следствие по делу Н. И. Вавилова с началом войны было сразу же прекращено, а уже 9 июля 1941 г. состоялось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР в составе карательной тройки, которая в тот же день вынесла Вавилову смертный приговор. Прошение о помиловании в Президиум Верховного Совета СССР было отклонено.

Правда, вскоре появилась надежда на отмену приговора. Вавилова даже опять перевели из Бутырской тюрьмы во внутреннюю тюрьму НКВД, где с ним проводили беседы о возможности продолжения его научной деятельности в условиях военного времени. Однако эти беседы резко прервались, и, в связи с резким ухудшением военной обстановки под Москвой, Вавилов вместе с другими заключенными был срочно эвакуирован в Саратов и помещен в тамошней тюрьме в камеру смертников. Этот провинциальный город на Волге оказался для Николая Ивановича судьбоносным: здесь блистательно началась его карьера ученого и здесь же трагически завершалась его жизнь. В Саратов­ской тюрьме он пробыл полгода, ожидая решения своей участи и заболев цингой. После этого ему дали возможность обратиться с письмом лично к Берии. Это возымело действие — смертный приговор был заменен двадцатью годами заключения в исправительно-трудовых лагерях. Вавилов был переведен из камеры смертников в общую камеру.

Это было в июле 1942 г., а еще через полгода, 26 января 1943 г., его не стало. Обстоятельства больше не способствовали продлению его жизни. Жизни столь значительной в ее начале и апогее и такой ужасной в конце. Казнь была «милостиво» заменена долгой и мучительной пыткой существования, несовместимого с жизнью. Его фактически уморили голодом и бесчеловечными условиями содержания. Он скончался от общей дистрофии, осложненной крупозным воспалением легких.

Однако это была личность не того масштаба, чтобы ее исчезновение осталось незаметным. В 1942 г., еще при жизни Вавилова, он был избран членом Лондонского королевского общества вместе с другим известным советским ученым, математиком И. М. Виноградовым. Шла война, Великобритания была союзником СССР, и политически было весьма невыгодно держать человека, удостоенного столь высокой чести, в заключении. Тем более что требовалась личная подпись Н. И. Вавилова на доставленном в Москву дипломе. Эту подпись тайно взяли у его брата академика С. И. Вавилова, что не прошло незамеченным в Лондоне. Есть сведения, что на Тегеранской конференции, которая проходила в 1943 г., с 28 ноября по 1 декабря, то есть уже после гибели Вавилова в саратовских застенках, Черчилль по поручению Лондон­ского королевского общества в частной беседе осведомлялся у Сталина о судьбе ученого, на что Сталин сказал, что знает не обо всех советских ученых и, когда получит соответствующую информацию, сразу же сообщит британскому премьер-министру.

Так что проблема Н. И. Вавилова, так или иначе, отнюдь не была полностью решена с его гибелью. В той или иной степени она, по всей вероятно­сти, отразилась в назначении С. И. Вавилова (брата Николая Ивановича) новым президентом АН СССР после смерти В. Л. Комарова в 1945 г. Сталину, очевидно, надо было как-то замаскировать свою зловещую роль в гибели всемирно известного ученого, продемонстрировать «беспристрастность» и «незлопамятность». По свидетельству К. И. Барулина, Сталин даже разыграл неведение и возмущение, «узнав» по телефону в присутствии С. И. Вавилова о смерти Н. И. Вавилова в саратовской тюрьме: «Ах, черт побери, погубили такого человека!» Все это похоже на правду. Типично сталинский стиль: сначала учинить расправу, а затем от нее дистанцироваться. Так было и с коллекти­визацией — «головокружение от успехов», и с массовыми репрессиями 1937 г. — «ежовщина».

Официально Н. И. Вавилов был реабилитирован по запросу жены Е. И. Барулиной в августе 1955 г., еще до ХХ съезда КПСС, на котором был разоблачен культ личности Сталина и связанный с ним жестокий произвол. Уже не было в живых и другого виновника его гибели — Берии. Зато вполне процветал третий, а может быть, и самый главный его губитель — академик Т. Д. Лысенко. Его звезда окончательно закатилась лишь с отстранением от власти Н. С. Хрущева в 1964 г. Когда Лысенко пришлось давать письменное объяснение по поводу судебных обвинений в адрес загубленного им ученого для Главной военной прокуратуры, он, в частности, написал: «Н. И. Вавилов был крупным ученым, организатором науки. Из его деятельности, на мой взгляд, наибольшей положительной оценки заслуживает то, что он собрал большие мировые коллекции образцов семян различных сельскохозяйственных растений. Поэтому я не согласен с обвинениями Н. И. Вавилова в том, что он якобы уничтожил коллекции, наоборот, он их создавал».

И это после всех наветов! После того, как именно с его санкции по запросу следователя была создана пристрастная и недобросовестная экспертная комиссия, давшая угодные следствию и ему лично показания и заключение о вредительской работе Вавилова. Просьба Вавилова включить в комиссию известного ботаника П. М. Жуковского была отклонена (вероятно, с подачи того же Лысенко). Все это теперь было представлено как чисто теоретические споры, направленные «на выяснение истины в биологической науке». Ряд конкретных обвинений в адрес Вавилова Лысенко также отрицает под тем предлогом, что если они и были, то непосредственного отношения к обвиняемому не имели, а такие вопросы, как, например, создание и ликвидация научных учреждений, «всегда подвержены изменениям». Весьма характерное поведение всесильного интригана, почувствовавшего, что обстановка меняется не в его пользу.

После разоблачения культа личности и официальной реабилитации Вавилова его имя вновь стало знаковым, а вклад в науку был признан  великим. Еще были живы многие его соратники и ученики, которые оставили о нем подлинно бесценные воспоминания.¹ Большое видится на расстоянии. И то, что Н. И. Вавилов действительно гений, как и говорил его учитель академик Прянишников, теперь общепризнано.

Правда, от этого отношение к нему, как выясняется, не столь единодушно — как не было оно таковым и при его жизни. С гениями принято считаться, но не всем это по душе. Есть откровенные завистники, не терпящие ничего и никого, кто выше их. Есть и просто скептики, которые не очень склонны к идеализации, особенно когда это касается человека, каким бы замечательным он ни был.

И все же было бы безответственно и неблагодарно не понимать того, что Н. И. Вавилов — действительно великий ученый и великий гражданин не только своей страны, но и мира. Он во многом прозрел будущее, тем самым далеко опередив свое время. Его идеи, плоды его трудов по-настоящему, до конца предстоит оценить даже не нам, а нашим потомкам.