ВИКТОР КУЛЛЭ

* * *

Голос радиоточки срывает с коек.

Взор свежеет, блуждая в рассветном дыме

кривоватых стволов, половины коих

и до смерти навряд ли узнаю имя.

Лицезрение этих чухонских топей,

с нежной глиной которых не разминуться,

возбуждает меня как сильнейший допинг

при подъезде к городу революций.

Ибо всё, что спасает сейчас проныру:

бормотание в рифму, цитаты, враки —

так и так достанется Граду и Миру.

Мир забудет, а сумрачный Град — навряд ли.

Заболев сызмала недержаньем речи,

получай ответ, обратившись в камень:

всё же было что-либо человечье

в неприятном, недобром твоем оскале?

* * *

Погода впрямь сошла с ума:

то под ногами бурый клей,

то снова в Питере зима,

свирепая, как водолей,

что вдруг влюбился — вопреки

интуитивным свойствам — сник,

сознав, что угодил в силки.

И хочет вырваться из них.

Эк размечтался. Видит Бог,

я ко всему давно привык,

но город прямь-таки жесток,

как женщина — не как мужик.

Злораден и капризен столь

беспримесно — что не вздохнуть.

И мощным каменным перстом

навряд ли сможет обмануть.

Коль над болотом благодать

иссякла — город-содомит

покамест тщится наблюдать,

подчеркивая бледный вид,

как матовое серебро

небес — становится стальным.

Заложник северных широт,

на что тебе твой тусклый нимб?

Ты разучился изумлять

и изумляться. На хрена

оно тебе? Довольно знать,

что в утешение дана

отрада порченой души —

охота к перемене мест.

Здесь раз в году, разворошив

макулатурный эверест,

ты сможешь отыскать с трудом

собой написанную ложь…

Как ни смешно, но это — дом.

Иной навряд ли обретешь.

* * *

Звенящий весенний воздух

поможет просечь подранку

в гримасах судьбы стервозной

трагическую изнанку;

и вспомнит балбес печальный,

привычную жуть твердящий,

что музыка изначальна,

а прочее — преходяще.

Пусть хлеб отечества горек,

а сэндвич чужбины лаком —

покинь свой небесный город,

чтоб, странствуя по клоакам,

не клясть страну за зловредность,

но сделать чуток красивей,

пока иссякает время

в непрочной твоей клепсидре.

Пока ты в силе, пока ты

не слился с влекущей бездной,

и плечи женщин покаты,

а их улыбки любезны,

не след забывать о самом,

точней — единственно сущем:

что жажда слиянья с самкой

никак не в укор живущим.

Любовь отрицает хаос,

самою ей порожденный, —

естественно, как дыханье

грядущего Армагеддона.

Все прочее — масс-культура,

инстинкт продолженья рода,

тусовка, губа-не-дура,

но, главное, несвобода.

Свобода бывает после:

когда, отлюбив и точка,

берешь свой дорожный посох —

а та, что ночами точит,

захнычет как мандрагора,

семью посулит и славу…

Но певчим лужёным горлом

не след смаковать отраву.