ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Александр  Рубашкин

«Умру — вы вспомните газеты шорох…»

Первое письмо Илье Григорьевичу Эренбургу я написал в 1955-м и тогда же получил ответ. Потом мы переписывались — по 1966 год. В 1958-м я впервые побывал у него дома, в Москве, на улице Горького. Его письма ко мне опубликованы, кое о чем тогдашний аспирант и молодой кандидат наук вспоминал в своих книгах, но есть вещи, о которых хочется сказать сейчас, спустя сорок лет после уход Эренбурга. Сначала напомню о событиях, очевидцем, а то и участником которых довелось стать.

26 января 1961 года я приехал из Питера в Москву: в журнале «Знамя» была опубликована моя статья «Виза времени», посвященная в основном Эренбургу-публицисту (о том же была ранее защищенная мною диссертация). Вскоре после одиннадцати утра я был у Эренбурга. Писатель, словно забыв, что я не москвич, спросил: «Вы слышали сегодня радио?» Разумеется, я не слышал. «Я им там дал. Приходите на мой вечер в Дом литераторов, услышите».

Билета у меня не было. Я поднялся к цэдээловскому начальству, предвидя сложности. Там уже стояло несколько просителей, и я, еще не член Союза писателей, рисковал остаться без билета. Оставалось сказать, что меня пригласил юбиляр.

В переполненном зале ЦДЛ Эренбург повторил свою радиоречь. Он размышлял о пути человеческом, о неспокойном времени, в которое довелось жить, о том, что писатель «должен увидеть то, что еще не видят его современники». Я перечитал эту речь, которую тщетно пытался напечатать в годы Перестройки (впервые появилась в 1996-м, в собрании сочинений). А тогда отметил несколько мест, адресованных им. «Я давно выбрал свое место. Оно среди тех, кто ценит труд, справедливость и братство. Говоря об этом, я думаю, конечно, не о благонадежности, а о благородстве, не о верности шпаргалке, а о верности идее, не о выслугах, а о служении». Цитирую, конечно, по тексту, тут не положишься на память. Но полемический запал речи ощущался всеми. Эренбург говорил: «…в оркестре должно быть много инструментов. Одними трубами и барабанами ничего не сделаешь. Теперь барабаны не будят, а усыпляют, и пора это понять не только заурядным барабанщикам, но и дирижерам оркестров».

Это можно было отнести к искусству, но не только к нему. По существу, речь шла о многополярности, о терпимости к разным подходам и взглядам. «Дирижеры оркестров» с этим не могли смириться.

Но буквально потрясло зал прикосновение к полузапретной долгие годы теме. Эренбург бросил вызов весьма влиятельным силам, которые разжигают в обществе низменные страсти, — он процитировал слова друга, польского поэта Юлиана Тувима, объяснявшего свое «горячее, мученическое братство с евреями». Тувим был евреем, но ощущал себя польским поэтом, поясняя, что пишет о своем еврействе, потому что евреев преследуют и «текут реки крови из еврейских жил». Эренбург провозглашал: «Я русский писатель». И говорил вслед за Тувимом: «Покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду с гордостью отвечать на вопрос о национальности — „еврей”».

Реакция зала была восторженной, аплодировали от души и продолжительно, что заставило недовольного Эренбурга утихомирить публику. Он-то понимал: его слова обрадовали далеко не всех, кто слушал его еще утром, и есть несогласные с ним в этом зале. Никогда раньше не слышал я публично высказанную правду на таком высоком уровне.

Это говорил писатель, чей военный подвиг еще помнили очень многие, в том числе и в самой власти. В связи с юбилеем, как сообщили газеты, И. Г. Эренбург был награжден вторым орденом Ленина (первым — за войну). Сам тон выступления — энергия, уверенность в своей правоте — ничем не напоминал иные благодарственные юбилейные речи. Это был вызов: «А пока сердце бьется, нужно любить со страстью, со слепотой молодости, отстаивать то, что тебе дорого, бороться, работать и жить, жить, пока бьется сердце».

Вспоминая тот вечер, я не могу согласиться с автором содержательной книги об Эренбурге Джошуа Рубинштейном, что «евреи — а их было немало среди присутствующих — неистово зааплодировали». И. Майский и К. Паустовский — их речи особенно не понравились ЦК — не были евреями, Ахматова, Шостакович, Хикмет, приславшие приветствия, — тоже. Мысли юбиляра получили поддержку демократической аудитории, которая заполняла зал. Это не относится к немногим, пришедшим по «служебному долгу».

Одно несомненно — Эренбург бросил вызов, и они (власть имущие) не остались в долгу. Мигом были забыты заслуги писателя перед страной. Уже в июне 1961-го участились нападки на опубликованную часть мемуаров, а в марте 1963-го был учинен подлинный разгром сочинений Эренбурга и его творческих позиций на «исторической» встрече интеллигенции с партийным руководством. Эта опала фактически не была снята и в дальнейшем.

Книга Ильи Эренбурга, которую он называл «последним заданием жизни», вышла в усеченном виде, с цензурными изъятиями. 31 августа 1967 года писателя не стало. Под некрологом депутата, лауреата, участника Международного движения за мир не оказалось подписей руководителей страны. Не дозволили провести вечер памяти. Год спустя в этом было вновь отказано. Потом дочь писателя Ирина Ильинична Эренбург на протяжении почти двух десятилетий вела, казалось бы безнадежную, борьбу за полноценное издание мемуаров.

Но девяностолетие все же было широко отмечено. Как и двадцать лет назад, 26 января 1981 года зал ЦДЛ был переполнен. Теперь мне прислали пригласительный билет с печатью «Президиум». Все-таки после первой книги об Эренбурге (1965) уже вышли многие мои публикации о нем. В комнате за сценой ведущий вечера С. Михалков спросил у поэта С. Наровчатова — не выступит ли тот первым. Он уклонился. И решили, что после официального открытия вечера выступлю я.

Рядом со мной в президиуме сидели люди, знавшие Эренбурга много лучше меня. Не мне было ударяться в воспоминания о встречах с Эренбургом в присутствии любимца поклонников-зрителей «Необыкновенного концерта» — режиссера и артиста-кукольника С. В. Образцова, на чьих глазах прошел весь XX век. (Потом я с наслаждением слушал интеллигентное, беспафосное признание Сергея Владимировича в любви к своему современнику. Речь его показалась мне «защитительной»; он не называл противников писателя, но сделал все, чтобы им было неприятно.) Для М. И. Алигер, которую я хорошо знал, Илья Григорьевич был старшим товарищем, помогавшим ей в трудные минуты, хотя сам оставался беззащитным. Общался он с Алигер и в горькую пору своей поздней опалы. (Для Маргариты Иосифовны — редкий случай — сорвал прекрасный цветок в своей оранжерее.) А уж о военной страде писателя — кому было говорить, как не его «начальнику» по «Красной звезде» — генералу-редактору Давиду Ортенбергу. Выступать после них — я бы и вовсе не смог…

Я же говорил о месте Ильи Григорьевича в нашей жизни, о влиянии его слова (мои сверстники, мальчишки военных лет, пошли из-за него в журналисты). А закончил примерно так: «Александр Трифонович Твардовский сказал, именно в связи с Эренбургом, что художнику лучше при жизни недополучить, чем переполучить. Писатель не все, что хотел, сумел напечатать. Лучшие произведения подвергались критике. Эренбурга не было среди писателей и других деятелей культуры, которых удостоили звания Героя Социалистического Труда». Я высказал предположение, что книги И. Г. Эренбурга еще придут к своему читателю.

Сразу после аплодисментов председательствующий Сергей Михалков поправил меня. Чуть заикаясь, председатель комиссии по литературному наследию Эренбурга сказал: «Товарищ Рубашкин напрасно говорил о недооценке Ильи Григорьевича Эренбурга. Его книги широко печатались. Он был депутатом Верховного Совета СССР, его награждали орденами. И, конечно же, он был бы среди Героев Социалистического Труда, если бы в то время это звание давали писателям… А сейчас, — продолжил Михалков, — предоставляю слово Герою Социалистического Труда, поэту Сергею Наровчатову…»

Вернувшись в Ленинград, я раскрыл несколько книжек. В 1967 году Героями Соцтруда (еще при жизни Эренбурга) стали М. Шолохов и К. Федин. Да и не в том дело. Ясно, что лучше, чем быть Героем в одной компании с Н. Грибачевым, Г. Марковым (дважды!) и А. Софроновым, не быть им вместе с Паустовским, Чуковским, Кавериным. Но тогда мне хотелось помочь Ирине Ильиничне, которая практически одна пробивала сопротивление тех, кто не хотел (включая Михалкова) издания эренбурговских мемуаров.¹ 

Еще один вечер пришелся на 1991 год. Отмечалось столетие Эренбурга. В том же зале, правда, заполненном лишь чуть больше чем наполовину. СССР еще существовал, но страха не было, страна становилась другой. Вечер вел отнюдь не Михалков, но человек хорошо знавший и любивший Эренбурга, публикатор книги его статей, написанных в войну для зарубежного читателя («Летопись мужества»), литератор-фронтовик Л. И. Лазарев. В 1981-м Союз писателей назначил Сергея Михалкова председателем эренбурговского вечера. В 1964-м тот же Союз поручил вести вечер, посвященный Бабелю, вместо предполагавшегося Эренбурга — Федину, который был в принципе против этого вечера. Но теперь этих «утверждений» не требовалось. Думаю, «назначила» Лазаря Ильича его друг Ирина Ильинична. И президиум не понадобился,  они сидели вдвоем на сцене. Было несколько выступающих, но мне больше всего запомнилось, как ведущий читал еще не опубликованные в ту пору стихи Эренбурга — «В театре», «Стихи не в альбом», «Очки Бабеля». Он читал без «актерского» выражения, без каких-либо подчеркиваний. И воспринимали их собравшиеся очень живо. Я же эти стихи знал, некоторые мне прочитал сам Илья Григорьевич. Помню, что стихотворение о Бабеле Эренбург закончил иначе, чем печатают теперь (вместо нынешнего «убрали» — «убили»): «Убили Бабеля, чтоб не глядели / Разбитые, но страшные очки».

Ирина Ильинична говорила о коренном изменении дел с публикациями отца. Началось издание нового Собрания сочинений, вышло трехтомное издание мемуаров «Люди, годы, жизнь», дополненное и практически освобожденное от цензорских изъятий; еще раньше «Звезда» впервые на родине автора напечатала роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Открывались реальные возможности для дальнейшей публикации эренбурговских стихов и его ранней публицистики. («На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917—1919 гг.». СПб., 2000).

Но, слушая «отчет» Ирины Ильиничны и желая ей продолжать служение делу отца (у нее оставалось еще шесть лет), я чувствовал некоторую «запоздалость» этого «возвращения» Эренбурга. С 1986 года книжный рынок начал заполняться украденной у советских читателей классикой. Тут были и произведения, фактически «непроходимые» в закрытом обществе, и другие, написанные в атмосфере творческой свободы. Назову всего десять безусловных для меня имен. Платонов, Булгаков, Набоков, Бродский, Цветаева, Гарсия Маркес, Оруэлл, Замятин, Солженицын, Шаламов… И раньше было понятно: не все сочинения Эренбурга выдержат испытания временем. Не говорю о романе «Девятый вал», повести «Не переводя дыхания». Роман «Буря» автор называл «слабым, приглушенным эхом суровых, но чистых лет».

Но останется Эренбург-сатирик («Хулио Хуренито», «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца»), Эренбург-поэт («Новая Библиотека поэта», СПб., 2000) — именно о поэзии он писал: «Умру — вы вспомните газеты шорох, / Проклятый год, который всем нам дорог. / А я хочу, чтоб голос мой замолкший / Напомнил вам не только гром у Волги, / Но и деревьев еле слышный шелест, / Зеленую таинственную прелесть». Останутся суждения Эренбурга об искусстве и сам образ писателя, сохранившего себя, вопреки всем превратностям судьбы.

В 2001-м могло отмечаться 110-летие Эренбурга. Не знаю, проводились ли где-либо вечера памяти писателя. Я же опубликовал в «Литгазете» статью «Белая ворона», имея в виду определение Н. Мандельштам. (Прежде чем привести ее суждение, напомню, что эти заметки пишу накануне еще одной даты: в самом конце августа исполняется сорок лет, как Илья Эренбург покинул этот мир.) Закончу словами вдовы великого поэта, которого Эренбург ценил выше многих других: «Среди советских писателей он был и оставался белой вороной. С ним единственным я поддерживала отношения все годы. Беспомощный, как все, он все же пытался что-то делать для людей. „Люди, годы, жизнь”, в сущности, единственная его книга, которая сыграла положительную роль в нашей стране. Его читатели, главным образом мелкая техническая интеллигенция, по этой книге впервые узнали десятки имен. Прочтя ее, они быстро двигались дальше и со свойственной людям неблагодарностью тут же отказывались от того, кто открыл им глаза. И все же толпы пришли на его похороны, и я обратила внимание, что в толпе — хорошие человеческие лица. Это была антифашистская толпа, и стукачи, которых массами нагнали на похороны, резко в ней выделялись. Значит, Эренбург сделал свое дело, а дело это трудное и неблагодарное. Может быть, именно он разбудил тех, кто стал читателями Сам­издата».

Не будем же неблагодарными, вспоминая сегодня писателя, который помог своим согражданам открыть глаза.