Наталия Перевезенцева

DEUS EX MACHINA

Жесть театральная гремит,

судьба на ниточке висит,

ждем «бога из машины».

Но не торопится Зевес

покинуть плоскости небес

и нам явить из всех чудес

хоть четверть половины.

Ты думаешь, что будет дождь,

тебя поймут, и ты поймешь,

все люди станут братья.

Да, это будет дождь — и суд,

тебя, конечно же, поймут

и окончательно возьмут

в железные объятья.

До той воды, до той горы

еще осталось полпоры,

отмеренной не мною.

Жесть за кулисами гремит,

перегорающий софит

так на прощание искрит,

что кажется звездою.

* * *

Вся Европа — маленькая страна

с городками: Франция, Швейцария, Дания.

А на востоке клубится тьма, и она

подбирается все ближе к фахверковым зданиям.

Здесь каналы светлы, небеса чисты,

жители благожелательны и работящи.

А на востоке снежные смерчи сносят мосты,

высоковольтные линии, телебашни.

И те, что там во тьме, среди равнин и снегов,

не умеющие жить иначе, чем наперекор и назло,

присматриваются к очертаниям городков,

ратушам и улицам, где всегда светло.

Ах, какой ревнивой любовью любили они

во время оно — тот дальний свет.

Недоступный, совсем не похожий на те огни,

до которых теперь дотянуться — проще нет.

ИЗ СЕРИИ «ЖЗЛ»

Мальчик подрастает в маленьком городке

среди деревянных одноэтажных (пятиэтажных блочных).

На окраине городка, в сущности — невдалеке

запущенный парк и дворец, но мальчик не хочет

там гулять (вариант: просит всегда

маму, бонну, сестру, воспитательницу детского сада

отворить покосившуюся чугунную калитку, разрешить у пруда

постоять, пошуршать листвой, встретиться взглядом

с беломраморной, безрукой, беззащитно нагой.

Руку отбили солдаты (туристы? дети?).

Наверно, страшно так — одной, над черной водой...)

Мальчик учится одиночеству:

(вариант: ни за что на свете

больше не ходит в парк, предпочитая... хотя бы лес).

Далее — отец разоряется на бегах (получает наследство?).

Переезд, похожий на бегство (бегство, похожее на переезд).

Кончается детство.

... Он возвращается в родные места,

увенчанный всеми лаврами (никому неизвестен).

Дворец сгорел, пруд затянуло тиной, но та

беломраморная — на прежнем месте.

Он был расстрелян в юности, дожил до седин,

мирно скончался в кругу семьи, подох на краю света...

...Черный пруд, белая статуя… Мальчик один на один

с будущим одиночеством... Судьба поэта…

(вариант: непоэта).

КРЕСТ

Кто с кем стрелялся? Кто был убит?

Креста в бурьяне печален вид.

Раскинул руки, закрыл глаза

крест безымянный… И — в небеса

не кинет взгляда, не прокричит:

кто с кем стрелялся? кто был убит?

Из-за — актерки? туза червей?

Бурьян… могила… И крест на ней.

Дуэль… актерка… Дурной пошиб.

Звучали: Шипка, аул Гуниб,

Хива, Мукден ли… всё — край земли.

…В гробу свинцовом его везли.

Дорогой пыльной… песок и зной…

Дорогой долгой… везли домой.

Поручик юный? седой майор?

Крест сохранился до этих пор.

До окаянных, до наших дней.

Бурьян… могила… — и крест на ней.

* * *

В Мариенбурге не сойдемся никогда

под Гатчиной… Да мы и не бывали

на стареньком трясущемся вокзале,

не ждали поезда… Вернее, поезда

нас проносили мимо кособоких,

резных уродин позапрошлых лет.

Два этажа, ватерклозета нет,

и пляшет комарье под караоке.

…Люблю в Мариенбурге вечера,

не рано, нет, но не сказать, что поздно.

Окно раскрыто в сад, сомлели розы,

уходит надоевшая жара.

Я белый китель вижу (о, повем,

кому?..), и сердце бьется в упоенье...

Но электрички свист, ее движенье

сбивает ретрочувства в сладкий крем.

В Мариенбурге плакать не дано,

в Мариенбурге сыро, то есть зябко.

Геранью светится для должного порядка

в Мариенбурге каждое окно.

Ты никогда не встретишь там меня.

Мне легче: никого я там не встречу.

В Мариенбурге выдуманный вечер —

слепая тень болотного огня.

* * *

На белой осыпи песка

у темно-серых вод залива,

там, где форты, гранит, тоска

и ветра грубые порывы,

плотнее кутайся в пальто,

корми усердно стаю чаек

и повторяй: никто, никто

не виноват, никто не чаял,

что обернется сединой,

кошмаром, отсыревшей ватой

то, что звучало: «Боже мой!

Благодарю тебя!» — когда-то.

Итак, — форты, гранит, пальто…

В перечисленье нет резона,

зато есть музыка, зато

ее парад, ее законы.

Маэстро, врежьте отходняк

на духовых, ударных, струнных,

ввергая чаек в кавардак

и сотрясая мир подлунный.

Средь неподсчитанных потерь

у кромки темно-серой бездны

мы слышим музыку — теперь,

когда она рукой железной

все расставляет по местам,

безжалостно сметая ваты

клочки, как бесполезный хлам:

«благодарю»… «никто»… «когда-то».