ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Олег Клишин

«Крылатый слова звук»

«Я люблю землю, черную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать. Жена набренькивает чудные мелодии Mendelson’а, а мне хочется плакать» (из письма Л. Толстому, 19. 10. 1862 г.), — пожалуй, более коротко и точно, чем в этих словах, невозможно отразить две ипостаси одного человека. Первая относится к помещику-землевладельцу и земледельцу — Афанасию Афанасьевичу Шеншину, вторая, несомненно, отражает ту особую музыкальную стройность и строгость поэтического дара, с которым в русской поэзии мы связываем имя Афанасия Фета.

Человек, прочно стоящий на земле (и сидящий в седле, если вспомнить службу в кирасирском, уланском полках), он в то же время был человеком «со вздохом» — тончайшим лириком, чьи стихи никто не рискнет назвать приземленными. Скорее наоборот, твердость, с которой Фет избегал в своих стихах социальной, гражданской тематики, не раз приводила к упрекам в оторванности от жизни. В частности, это различие взглядов и привело к разрыву с некрасовским «Современником». «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», — образно говоря, этого принципа поэт неукоснительно придерживался, строго отделяя поэтическое творчество от… «„Служенье муз не терпит суеты“, но еще более не терпит демократической дребедени и навозу», — отвечал он представителю царской фамилии, пишущему стихи под инициалами К. Р. Вместе с тем для помещика Шеншина вполне естественно написать своему другу в Ясную Поляну, казалось бы, прямо противоположное: «А наше дело: побольше навозу, для чего устроил фуры, сегодня привезли из Курска медянку, а не травянку, на железных осях с медными втулками из-под дорогих экипажей, — да побольше хорошей пшеницы, да хороших животных, а затем хорошее устройство парка, с весны делаем прямые дорожки и крашеные везде мостики и цветники всюду, и все это дешевле одного платья от Минангуа ни на что не нужного, — а радости и заботы на целое лето». Не думаю, что такое разделение практической деятельности и поэтического творчества можно назвать «принципом» или «реализацией взглядов на искусство». Это «разделение-соединение» поэта и помещика-хозяина в одном человеке, несмотря на кажущееся противоречие и несовместимость, тем не менее, явилось органичным свойством личности, ее природным качеством.

Как знать, не будь рачительного землевладельца Шеншина, смогли бы мы сейчас читать прекрасные стихи Фета? Он не мечтал сбежать в «обитель дальнюю трудов и чистых нег». Он выбрал более трудный и единственно возможный путь для человека, которому не досталось богатого наследства, для незаконнорожденного, которому тринадцатилетней армейской службой пришлось добиваться звания потомственного дворянина. Степановка, Воробьевка — вот места, которые он, не жалея сил, старался превратить в подобную обитель. И временами действительно казалось, что цель достигнута: «Никогда не чувствовал такого, можно сказать, сибаритского довольства жизнью. Сегодня второй солнечный день, и право, можно слышать, как трава, ликуя, лезет из земли. Пчелы, когда я шел под вербами смотреть жеребят на гумне, так и распевают над головой, и ни одна не тронет. Ей не до того». Наверняка это и были именно те минуты, когда хотелось: «Рассказать, что отовсюду / На меня весельем веет, / Что не знаю сам, что буду / Петь, но только песня зреет», когда душу охватывало «высокое волненье», когда поэтическая сущность брала верх над прагматической сутью и возникало долгожданное ощущение окрыленности: «безвестных сил дыханьем окрылен», «И верю сердцем, что растут / И тотчас в небо унесут / Меня раскинутые крылья», когда верилось: «Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук / Хватает на лету и закрепляет вдруг / И темный бред души, и трав неясный запах…».

Наверное, такое «перевоплощение» не казалось неожиданным тому же Толстому, в письмах к которому Фет-Шеншин с такой непринужденностью и блеском раскрывал все свои стороны, за что и удостоился небезынтересного в контексте наших рассуждений полушутливого замечания: «…на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби о том, что керосин стал стоить 12 копеек. Это побочный, но верный признак поэта». И уже вполне серьезное признание, подобное которому «яснополянский исполин» вряд ли кому-либо делал: «Удивительно, как мы родня по уму и сердцу». Возможно, кому-то интересно знать, что ныне модное словечко «круто» было применено Толстым для оценки стихов Фета. На что тот немедленно отреагировал: «Ваше выражение „круто“ — превосходно», тем самым как бы предрекая этому слову «хорошее будущее», улавливая это будущее безошибочным поэтическим слухом.

«Услышать будущего зов», как, спустя более полувека, скажет другой поэт, родившийся, кстати, в 1890 году, как будто для того, чтобы бессознательно воспринять то удивительное чувство эмоциональной восторженности перед красотой природы, которое не покидало даже самые поздние стихи старшего собрата, притом что в жизни он был человеком скорее мрачноватым. Но вот «Это утро, радость эта, / Эта мощь и дня и света, / Этот синий свод…» прорывались и сохранялись в душе несмотря ни на что. По этой линии Пастернак — прямой наследник, принявший восторженную, жизнеутверждающую эстаФету:

                      Это — круто (! — О. К.) налившийся свист,

                      Это — щелканье сдавленных льдинок,

                      Это — ночь, леденящая лист,

                      Это — двух соловьев поединок.

1892 — 1890 = 2 — простая арифметика: «Так начинают. Года в два <…> Так начинают жить стихом». Угадал? Почувствовал? Впрочем, это и не важно. А словечко «круто» — чудный, непредсказуемый, «и чем случайней, тем вернее» — пароль в этой дивной перекличке! Тем более если учесть, что года в четыре Пастернак успел посидеть на коленях у Льва Толстого.

Если злободневности и гражданскому пафосу путь в стихи Фета был заказан, то многие мысли, высказывания в статьях, воспоминаниях, в тех же письмах не потеряли своей актуальности и в наши дни. Вот, к примеру, о современном поголовном «обретении веры» в эпоху рыночных реформ: «Разве можно стадо в десять овец и тысячу козлов называть овечьим? Или называть людей, задающихся одними материальными вопросами, — христианами?». Вот о личной ответственности, необходимой в любом деле, но, увы, о которой в наше время практически не вспоминают власть и деньги имущие: «Никогда не куплю Рафаэля, не дам бала, не поеду в Париж на выставку, не сожгу фейерверка, когда мои крыши текут, лошадям есть нечего». Есть уверенность, что и общения с Музой не получалось, пока не были устранены неполадки в хозяйстве. Как тут не вспомнить о современной оболванивающей рекламе и прочей развращающей умы и души информационной грязи, когда читаешь, что «отвращение к труду возводится у нас в религиозный культ, и люди бьются о распространении этой веры в народе, уверяя их, что найдут такую комбинацию, при которой все будут танцевать с прелестными девами и пить сколько угодно <…>. Надо прежде искусственно извратить мозги, а потом уже говорить что попало». Ох, и прав был Афанасий Афанасьевич — подумаешь с горестным (увы, отнюдь не поэтическим) вздохом, глядя на нынешнее положение вещей.

Поэзия — одно из самых сильных противоядий от мерзостей окружающей жизни, средство, способное в самые трудные моменты успокаивать, очищать и возвышать душу человека, избавляя его от скорби, заставляя забыть о болезнях, давая энергию для новой жизни. В полной мере это относится к поэзии Афанасия Фета. Недаром стихи так часто «приходили» к нему весной: «Опять весна! Опять дрожат листы…», «Роями поднялись крылатые мечты / В весне кругом себе искать душистой пищи…» Внимательно читая, можно с радостью отметить, как поющие пчелы, замеченные когда-то на прогулке, в стихах чудесным образом развоплотились в «крылатые мечты», а соловьи, услышанные в саду, вдруг отзываются в другом стихотворении:

Кляните нас: нам дорога свобода,

И буйствует не разум в нас, а кровь,

В нас вопиет всесильная природа,

И прославлять мы будем век любовь.

В пример себе певцов весенних ставим:

Какой восторг — так говорить уметь!

Как мы живем, так мы поем и славим,

И так живем, что нам нельзя не петь!

И вновь нельзя не обратиться к эпистолярному наследию, чтобы еще раз убедиться в неразрывной связи поэзии и прозы… жизни: «Давно не встречал весны с таким искренним чувством. Для этого надо много жить, чтобы действительно понять весь этот великий вздох природы. <…> Третьего дня обычным мерным полетом пронеслась над парком цапля. Ну точно, буквально, она несла за собой весну, точно церемониймейстер спешит сказать: „Идет“». И в этом же письме: «У нас мучительная неизбежная стройка вытаскивает послед­нюю копейку».

Как же все-таки удавалось совмещать высокую поэзию с заботами о «нуждах низкой жизни», при этом ни в малейшей степени к благоуханью роз не допуская запаха навоза? В чем секрет? Наверное, на эти вопросы никто не даст окончательного ответа. Хотя сам поэт порой впрямую нам подсказывает: «Насколько в деле свободных искусств я мало ценю разум в сравнении с бессознательным инстинктом (вдохновением), пружины которого для нас сокрыты, настолько в практической жизни требую разумных оснований, подкрепляемых опытом». Или, быть может, для кого-нибудь окажется полезным такой совет: «Молодые поэты, очень молодые, увлекаются звоном рифмы, как не умеющие играть — бренчат на балалайке. Выходит звонко и в рифме. Но поэту надо ждать Бога, когда хоть тресни, а надо сказаться душой, воздерживаясь от онанизма бессмысленных рифм. Можно быть поэтом без единого стиха и наоборот». Многие ли смогут воспользоваться этим советом?.. Последняя фраза внушает надежду. Она обращена к обычному человеку, который, если ему небезразлично состояние собственной души, может попытаться стать внимательным, вдумчивым читателем, слушателем, который среди механического скрежета и базарного гула окружающей среды сумеет распознать живой поэзии «рыдающие звуки»:

Сияла ночь. Луной был полон сад; лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна — любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь.

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца и цели нет иной,

Как только веровать в рыдающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.                                                                                       

Никто не запретит нам считать, что эти прекрасные стихи, ставшие впо­след­ствии известным романсом, могли возникнуть как эхо «чудных мелодий Mendelson’а» через пятнадцать лет после вечера, упомянутого в письме к Толстому. ( Фет умел ждать.) Но даже если это не так, ничто не мешает нам быть благодарными поэту за то, что он сумел найти эти «звуки» и донести их до нас.