КСЕНИЯ ДЬЯКОНОВА

* * *

Смерть разрушает нас — но мысль о смерти

единственная может нас спасти.

И Бог в своем жестоком милосердьи

не ставит указателей в пути.

О, если бы мы вдруг узнали точно,

что миру через год придет конец!

Как многое мы бросились бы срочно

доделывать: туда, где мать, отец

живут — мы б устремились непременно,

чтоб ревностно заботиться о них;

друзей освободили бы из плена —

увы — обид злопамятных своих,

деревья посадили бы на даче,

рискнули б даже книгу написать…

Но так как жизнь устроена иначе,

мы тратим время попусту, под стать

в Париж всего на день прибывшей даме,

чтоб провести его и просвистать

над украшеньями и веерами.

* * *

Ты — как лилии, что не трудятся и не прядут,

но судьба о тебе заботится неизменно.

Тебе выпало оказаться сегодня тут,

чтобы встретить меня, вернувшуюся из плена

впечатлений за океаном, где ветер лют.

Я бродила по ослепительной галерее

небоскребов, чьи окна — звезды и светлячки,

и с галерки смотрела мюзиклы на Бродвее,

влажной нежностью застилавшие мне очки.

Я читала стихи секвойям в густой аллее.

Путешествия, может, только и для того

существуют, чтоб ярче вспыхнуло слово «дома»,

чтоб в постели своей нам стало теплей всего,

чтобы вновь полюбилось то, что давно знакомо,

обретая первоначальное волшебство.

Иногда ты писал мне письма из чувства долга,

но к рассказу и оживлению моему

ты прислушиваешься пристально потому,

что и вправду успел соскучиться. Ненадолго —

только в этом мы не признаемся никому.

* * *

Кто не любил Марчелло Мастрояни?

Мои соученицы на филфаке

взволнованно учили итальянский,

чтоб только с ним однажды поболтать.

Обожествив его на расстояньи,

ему строчили письма в полумраке

убогих комнат, где ни разу ласки

мужской не довелось им испытать.

Наверное, онегинской Татьяне

такое и не снилось: в коммуналке

под чью-то брань и склочный звон посуды,

сокурсницы мои писали так:

«Простите мне, синьоре Мастрояни,

что беспокою Вас. Я знаю, жалки

слова поклонниц. Только вера в чудо

сильнее, чем смущения столбняк.

Я ради Ваших слов, души и тела

готова бросить университет,

семью и снежный город». Но Марчелло

был холоден и не прислал ответ.

* * *

Мы ревности боимся как огня —

еще сильней, чем собственно измены,

и оба говорим, что откровенны:

ты этот страх скрываешь от меня,

а я тайком готова лезть на стены.

В отместку мы пускаемся на блеф,

друг другу ставим вздорные условья.

Но кто бы мог подумать, что любовью

зовут такое: беспричинный гнев

и подозренья, вырванные с кровью?

Как раз об этом в песнях не поют,

не пишут на доске скрипящим мелом.

Кто мог предвидеть, что душе над телом

нельзя подняться, что сизифов труд —

их примирять обманом неумелым?

Но главное — и что странней всего, —

что самые злопамятные муки

нам не мешают тосковать в разлуке

и встречу отмечать, как Рождество,

о чашку чая согревая руки.