Дмитрий Румянцев

Из цикла «Старая история»

I

Я поэт легкомысленный.

Квинт Гораций Флакк

Гораций Флакк,

не будь дурак,

любил таскать к себе простушек.

Зеркальный зал

перемножал

число рассыпанных веснушек.

Гекзаметры таких ночей

светились тысячью свечей.

А потому великий Квинт

дарил харит

непостоянством.

В краю зеркал

он вырастал

и пересиливал пространство.

И свечи рдели по углам,

равняясь тысяче мирам.

Гораций знал,

что мысль — одна,

что мысль есть жизнь, но отраженьям

не знать числа,

когда зеркал

коснется дар перерожденья.

А мир,

беспомощно раздет,

жжет миллионы глаз в пространстве

над ложем ночи, где растет

слепой восторг

столикой страсти…

II. Марк Антоний (Александрийский монолог)

Могилы, женщинам под стать,

Со многими готовы спать…

 Джон Донн

Парус времени стерт, и нужды в корабле — как в корыте:

день и ночь руки бури полощут рубахи гребцов.

Даже море ржавеет теперь. Просыпаясь в Египте

на груди у прекрасной волчицы, гробницы сосцов

проклинаю губами… Но пальцы слабеют, как губка,

отирают чужие касанья с крутого бедра…

Просыпаясь во мраке, под утро, как цезарь и брат, —

забывая себя и тебя узнавая, как будто

грубый отрок, я вижу твой город на рыжем песке,

где до камня прибоем и кровью земля напиталась.

Утоляется смерть, как в природе случается август,

отраженья акаций темнит — в бесконечной реке

тех, кто знали тебя до меня: от раба до жреца.

Все мертвы: победитель и жертва, делившие ложе,

там, где ты от Изидиных клятв становилась моложе.

Я узнаю про гибель в любовной гримасе лица;

ты умрешь от укуса змеи, чтоб предстать в ее коже

новой страсти…

Так море: шумит и шумит без конца,

и клешнями сцепляются крабы, как наши сердца…

III. Франсиско Гойя (в «Доме глухого»)

Головою быка, оглушенного громом внутри,

повернувшись к стене, чтоб кровавый зрачок успокоить

на сыром кирпиче:

— Если можешь, глаза мне сотри!

«Это рана твоя!..

Я — не враг, я не врач тебе, Гойя! —

если зрячие пальцы щетинятся кистью в горсти:

сотвори себе тело, слепи себе сердце — слепое!..»

— Дай мне дом и покой!..

Почему и во мраке, как сыч,

вижу: звезды, и солнце, и сердце Испании злое

нарывают бедой…

«Дело Бога — быку не постичь:

так кровавая тряпка нутра — провоцирует горе,

что хохочет вокруг…»

— Чтоб чудовище звали — любовью?

Чтобы Богом — чудовище звали?.. —

отчаянный клич

окружает арену,

где Гойя, рогатый как черт,

Гойя, светлый как полдень, с кошмаром играющий в жмурки,

заслоняясь костистой рукой от звереющей жути,

между глазом и гибелью — чертит — прозрачный офорт…

IV. Цыганы

Цыганский табор, выгнанный из рая,

пылит дорогой, точно птичья стая.

Из рая в рай по тракту путь не близкий!

Глядят жандарм сибирский и австрийский,

чтоб за селом костры заночевали,

клеймо судьбы в ладонях толковали

тому, кто слаб. Чтоб утром уходили,

стащив копну приставшей черной пыли.

— Езжайте с Богом дальше, конокрады,

где вам дожди верны и снегопады,

где не украсть из хижины ребенка,

где ветры вслед просвищут зло и звонко.

…Как туз червей, в степи костер взметнется.

Для тех, кто рай покинул, остается

искать другой, хотя смешна попытка,

но все же пой, пыли, кати, кибитка!..

V. Романсеро Гранады

Лунный серп бросил весла в лиман.

Шепот ящерки или улитки.

Вечер. Скрипка поющих цыган,

дрожь кибитки…

Как пчела среди бархатных сот

вьется речью медовой —

человек в скобках века живет

только словом.

Диалекты кочующих птиц,

стрекоза ли под веком

у звезды. А Гранада болит

человеком.

Предрассветный расстрельный туман

вьется дымкою серой.

Он звучит для бродяг и цыган

в романсеро.

Все мы странники — стрелки скрипят,

словно спицы кибитки.

И миры над планетой висят,

как улитки…

И вращается звездная ось

безутешно и тихо —

так, что с губ тишины сорвалось:

Федерико…