Елена Ушакова
* * *
Есть
слова…
Анненский
Есть слова — их звучанье претит,
Почему — иногда непонятно.
Слово будничное «аппетит»
Отчего-то стихам неприятно.
Или слово «беседа» — что в нем
Нехорошего? Необъяснимо,
Почему поверчу — и потом
Прохожу неприязненно мимо.
Домоседка — не кажется вам? —
Так сидит и скучает, лениво
Блюдце с чаем подносит к губам,
Разглагольствуя
неторопливо.
Если вдруг — представляется мне —
Встретишь тусклое слово «общенье»,
То окажешься, словно во сне,
В коридоре пустом учрежденья,
А напыщенное «интеллект»
Так с соседним каким-нибудь слиться
Может словом, что новый аспект
Смысла приобретает страница.
Как цветы — их дыханье — что цвет,
И как люди — греховны и смертны,
Безразличных
меж смертными нет —
Предприимчивы или инертны,
И стесненные в жизни,
в быту
Коннотациями не богаты,
—
Лишь в стихе, в динамичном ряду
Распахнуться доверчиво рады.
* * *
Знаю, мой дорогой, почему ты отвечаешь:
«ель» —
на вопрос любопытный детской анкеты —
«ваше любимое дерево?» — знаю, и даже
метель
из белых цветков черемухи ветреным
началом лета
не собьет тебя с толку, и даже павловский дуб,
его желуди, пролежавшие в столе лет
двадцать, —
любишь его, конечно, смеешься, не
разжимая губ,
эти круглые столбики памяти еще
пригодятся.
Но ель… ель
прекрасна хотя бы еще потому,
что колючая,
сумрачная, с широкими рукавами…
Кто сказал: «Я — чахлая ель, я
печальная ель…» — и тьму,
царившую при
нем в поэзии, развёл своими руками?
Кто писал, никем не замеченный, задыхался
и торопил приход
нового, еще не
родившегося, кто оттенки
внес бы, не только цвет, в тенистые
стихи… ну, вот —
и с Блоком теперь соседствует на
книжной полке у стенки?
* * *
Как будто я узлы — узлы и петли
Всю ночь распутывать должна,
Как будто кто-то —
деятельно-въедлив
—
Мешает и лишает сна.
И строчка стихотворная, терзая,
Репейником щекочет слух:
«Не поддается петелька тугая,
Все время валится из рук».
Как будто волоком мое сознанье
Насильно тащат в этот Рим —
В постылый
лабиринт воспоминанья;
Одно сменяется другим.
Приятель мой с затейливою шуткой
Всегда бывал накоротке, —
«Ужасна жизнь!» — вчера сказал,
и
жутко
Дрожала жилка на виске.
Кому печаль поведаем, надсаду,
Непонимание причин?
Какому высшему «нададресату»,
Как это называл Бахтин?
Но иногда в собранье многолюдном,
Кого-то
выделив в толпе,
С улыбкою, в согласье обоюдном
Вдвоем посетуем судьбе,
Как эти звезды, — занавес отдерну,
И вижу — что-то говорят
Прерывисто и сбивчиво, покорно
Потупив ниц блестящий взгляд.
* * *
А сон у Тютчева, как высмотрел, заметил
Литературовед, — пророческий,
глубокий,
Ужасный, суетный, таинственно он
светел,
Чудесно не похож на пошло-однобокий
Реальный этот мир; волшебный он,
всезрящий,
Железный, поздний и пророчески-неясный,
О чем-то важном нам невнятно говорящий,
И утомительный, он все равно
прекрасный.
И заколдованный —
младенчески-беспечный,
Редеющий
к утру, прелестный, райский, чуткий,
Златой, конечно же, и тихий,
долговечный,
Во сне мы как в раю, в блаженном промежутке.
Его эпитеты нигде, нигде — проверьте! —
Не повторяются — и сну не повториться.
И всё прекрасное, перечащее смерти,
Препятствующее,
— ему как будто снится.
И кто только не спит в загадочных, как иней,
Стихах — природа,
лес, деревья, арфа, стадо,
Пастух, душа и Рим, герой и
героиня,
И даже Муза спит, будить ее не
надо.
Во сне ты защищен от всех ударов
острых,
И лишь бессонницей бываешь покалечен;
Любовь, и жизнь, и мысль во сне —
родные сестры,
Несчастье только в том, что этот сон не
вечен!
ГОЛОС
Этот голос с собою в разладе
И фальшивит, как детская скрипка,
Отстающий, плетущийся сзади,
В нем натужная бродит улыбка.
И представить нельзя, невозможно
В этой речи, печальней напева,
Сомневающейся и тревожной,
Полыханье
гражданского гнева.
И, шершавый, как будто пушистым,
Тонким ворсом покрытый,
согретый,
С кем-то борется бодро-речистым,
Да не ищет, как видно, победы.
На два голоса странно расколот,
Тайно жалуется под сурдинку:
Я не тот, я устал, я не молод,
Ваши горести мне не в новинку.
Или слился со снежною пылью,
Столковался с бедою заплечной?
И противится мысли усилью
И биению мышцы сердечной?
О, как нравится нам приглушенный,
Будто выбравшийся
из забоя,
Не настойчивый, не убежденный,
Не внушающий
мненье чужое!
* * *
Вот и с зонтиком, ты говоришь мне,
теперь
Обращаться учись — он складной,
торопиться
Нежелательно, кнопку нажми и проверь,
Все ли крылья сложил, все ли выпустил
спицы,
А затем уже петелькой сжать и в чехол,
И в чехол, как в пенал, поместить
аккуратно,
И в прихожей — на вешалку или на стол.
— Это правильно, так я и сделаю, ладно…
Если только — внезапного ветра порыв! —
Я не вспомню, как Лаптев в известном
рассказе
Зонтик Юлии, ею забытый, раскрыв,
Запах счастья почувствовал вдруг в
тарантасе:
Он к ней ехал, а воздух под этим зонтом
Непонятным напитан был радужным светом…
Если я не подумаю только о том
И сама не почувствую счастья при этом.
Мы не хуже вещей, и записаны в нас
Те же правила пользованья, неизменны:
Неизменен характера твердый каркас —
Угловатый,
конечно, как комната, стены;
Ах, небрежность? рассеянность?
резкость? — и пусть!
Этот список придется признать, к
сожаленью,
И признать, и дополнить, чтоб ты наизусть
Заучил как инструкцию к употребленью!
* * *
И вдруг с небес обрушилась листва
В тот миг, когда в могилу гроб
спускали.
В безветрие! Как будто с Божества
Упал покров, не выдержав печали.
И удивленно мы пытались знак
Поймать, подняв растерянные лица, —
Сочувствие? Желанье сдунуть мрак?
Рассеять страх? Попытка извиниться?
А на поминках сын сказал, смутясь:
«Как жаль, что вот нельзя побыть со
всеми
На собственных похоронах… Боязнь
Не мучила б его, и я все время
Как будто видел: хочет закурить,
И топчется, и отойти не смеет,
Нельзя ни выпить, ни поговорить,
Он смотрит в яму, где песок желтеет…»
В фантастике прохладных наших дней
Преобладает ужас замогильный,
Но чем страшней сюжеты и черней,
Тем кажется фантазия бессильней.
Ну, что ужасней может быть того,
Что каждому грозит на самом деле?
Се человек… и вот уж нет его,
Извольте позаботиться о теле —
Пародии бессовестной и злой —
Застывший воск? Рассохшаяся глина?
Нет выхода! Засыпь его, зарой
В присутствии жены и сына.
КАРТИНКА
Горбатый мостик над водой зеленой
И лодка в ней, и штукатурка дома
Облупленная —
угол отдаленный
Венеции, туристам не знакомой.
Картинку мы купили в лавке тесной
Средь масок карнавальных и бокалов,
А солнце стерегло нас повсеместно
И снизу, из воды в глаза стреляло.
Но улица в тени и этот мостик —
Как частной жизни скромной воплощенье,
Как комната, куда не входят гости,
Как мысли простодушной ответвленье,
Как теневая сторона блаженства,
Оно угадывается за кадром,
И как души моей несовершенство,
Намек на то, что совершенство — рядом,
—
Меж стеллажами, в сговоре как будто
С четырехтомным Далем и Монтенем,
Подкрашивает пасмурное утро
И теплые набрасывает тени.
Стены намокшей выщербленный остов…
Воспоминаний скрытая проводка…
И блик волны слепой, и этот острый
Прилив любви, и на канале лодка!
