ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Евгения  Фролова

«ЕСЛИ ЛЮБИШЬ РОССИЮ…»

Егор Егорович Лазарев

Он вел дневник в разные периоды своей долгой и до предела насыщенной жизни. Не всегда регулярно, но достаточно подробно и эмоционально заносил на бумагу впечатления о событиях, участником или свидетелем которых был. В свои последние годы он все чаще фиксировал смерть того или иного близкого ему эмигранта. «Еще один выбыл. Очередь близка моя. Пойду проводить со света, пока, счастливец, еще хожу», — записал он 12 апреля 1934 г., узнав о смерти профессора Е. Ф. Шмурло¹.

Его собственные похороны отмечены в воспоминаниях молодого в то время эмигранта Николая Андреева, позже возглавившего в Праге Археологический институт имени Н. В. Кондакова: «В 1937 году умер дедушка русской революции, как мы его называли, Егор Егорович Лазарев, который долгие годы провел в разных местах заключения как социалист-революционер. Он был очень популярен в Праге, не только среди чехов, но и среди русских, потому что был, как говорили, справедливый старик, он все свое отрицание перенес на большевизм, и, как и А. Ф. Керенский, он искал широкого фронта борющихся против Сталина и компании. Его редкие выступления всегда были интересны, он не был ни левый доктринер, ни правый, это был просто Егор Егорович Лазарев. Когда он умер, его сожгли в Крематории, собралось много видных чехов, эсеров-эмигрантов и других представителей русской колонии. <...> Все было, как положено, при сжигании играли соответствующую музыку и вдруг в конце исполнили «Стеньку Разина». Они (то есть чехи. — Е. Ф. ) решили, раз сжигается такой крупный русский, надо почтить его национальной песней».²

Какова же была жизнь этого, как назвал его Н. Андреев, «справедливого старика», которого так почитала общественность независимой Чехословакии? И о котором в советской России целых семь десятилетий глухо молчали, как и о большинстве других людей, после октября 1917-го вынужденных покинуть родную страну.

Е. Е. Лазарев интересен тем, что его жизнь вместила, пожалуй, самый бурный и неоднозначный период русской истории начала минувшего века. Настолько неоднозначный, что и по сей день у нас нет четкой и объективной картины не столь уж далекого прошлого. А оно в советские, да и в нынешние времена претерпело так много умолчаний, искажений и откровенной лжи, что разгребать эти авгиевы конюшни — труд нелегкий и не для одного поко­ления.

Поэтому буквально бесценна запечатленная память свидетелей прошедшей эпохи, каким и был герой нашего рассказа. Эпоха преломлялась в нем, формировала его незаурядную личность, его характер и мировоззрение, поступки и предпочтения.

*  *  *

Ко времени отмены крепостного права Егору Лазареву исполнилось шесть лет. Его дед еще жил под помещиком, но отец уже был вольным. Родное село Грачевку (Бузулукского уезда Самарской губернии) мальчик покинул в семилетнем возрасте. Учился в Самарском приходском училище и жил у своей тетки Лизаветы, бывшей дворовой девушки помещика Карпова. Лизавета и ее сестра Анна, освободившись от крепостной зависимости, вышли замуж за недавних дворовых и переехали в Самару, приписавшись к мещанскому сословию.

Плата за содержание племянника состояла из двух рублей и двух пудов пшеничной муки в месяц, а кроме того, Егор был на побегушках у тетки, которая имела рядом с домом мелочную лавочку. Семьи обеих сестер занимали квартиру в подвальном этаже большого барского дома. Жили одним хозяйством. Живой и смышленый мальчик, хоть формально и был «на хлебах» у строгой и скорой на расправу Лизаветы, как он потом писал в своих мемуарах, «фактически и духовно» был ближе к семейству Анны.³

Обе тетки были неграмотны, однако все их дети учились. Серафима, старшая дочь Анны, не только слыла в городе одной из самых модных портних, но и много читала, увлекалась Некрасовым, Добролюбовым и Чернышевским. «Она усвоила от них радикальные взгляды и вскоре стала центром радикальной молодежи Самары».⁴ Прочитав «Что делать?», она, по примеру Веры Павловны, создала у себя швейную мастерскую, в которой кроме нее самой работали и другие девушки. А по вечерам мастерская превращалась в место собраний самарской интеллигенции. Неудивительно, что Егор постоянно был тут же и как губка впитывал все, о чем говорили, спорили, чем вдохновлялись молодые люди 1860-х гг. Это не мешало ему отлично учиться в приходском, а затем и в уездном училище, по окончании которого в 1867 г. он поступил в самарскую гимназию и, имея по всем предметам наивысшие оценки, переходил из класса в класс без экзаменов.

Общение с друзьями Серафимы не прошло бесследно: в 1872 г. гимназист Лазарев уже состоит в тайном кружке самообразования, а через год вместе с будущим народовольцем Юрием Богдановичем⁵ ходит по окрестным деревням с целью пропаганды и вступает в самарскую народническую организацию.

Разумеется, на его мировоззрение повлияли не только взгляды народников — он много чего и сам успел узнать еще в раннем детстве: видел нищету и бесправие, помнил, как пороли мужиков, недовольных реформой 1861 г., как в Самаре его родного дядю, провинциального актера, подвергли телесному наказанию по приказу губернатора. Обостренное чувство справедливости требовало выхода и толкало к противодействию.

*  *  *

К сожалению, в современной исторической литературе для широкого читателя все еще мало внимания уделяется такому аспекту развития российского общества, как неизменное нарастание оппозиционных настроений во второй половине XIX века и в начале века двадцатого, когда почти одновременно возникли партии социалистов-революционеров и социал-демократов. При обращении к книгам, учебникам, статьям 1920—1930-х гг. бросается в глаза открыто пропагандистский и чаще всего предвзятый подход к эсеровской тематике. Более или менее правдивые материалы изредка появлялись на страницах журнала «Каторга и ссылка» и в других изданиях Общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Но и тут, начиная с 1929 г. и до ликвидации журнала и самого Общества в 1935 г., стала преобладать большевистская тематика, не говоря уже о сугубо большевистской трактовке событий. Журнал «Каторга и ссылка» вместе с многими и многими изданиями, идущими вразрез с «марксистской» идеологией, оказался если не уничтоженным, то надолго замурованным в спецхранах, а почти все его авторы погибли в период Большого террора.

Об эсерах если и упоминали, то, как правило, пренебрежительно, вскользь, как о явлении несущественном или открыто враждебном. Не поэтому ли многие события начала минувшего века до сих пор изображаются крайне односторонне? Такой подход, непосредственно связанный с постулатами «Краткого курса», поразительно живуч. В результате наши сограждане теперь, как правило, не в состоянии отличить эсеров правого крыла от левых — примкнувших к большевикам в Октябрьском перевороте 1917 г. и очень скоро понявших свою ошибку.

Надо сказать, что не зараженные догматизмом историки еще в середине 1980-х гг., как только приоткрылись двери архивов и спецхранов, тут же обратились к запретным при «развитом социализме» темам и документам. Передо мной дипломная работа студента 5-го курса Московского историко-архивного института Григория Кана, посвященная герою данного очерка. Написанная в 1989 г., она так и называется — «Общественно-политические взгляды правого крыла эсеров (на примере Е. Е. Лазарева)». Много позже кандидат историче­ских наук Г. С. Кан скажет, что именно благодаря изучению богатого лазаревского архива он окунулся в историю революционного движения и заинтересовался деятельностью партии эсеров, не искаженной прежними идеологическими оценками.

Конечно, в работе присутствуют обязательные в те годы цитаты из классиков марксизма, но внимательному глазу заметно, что они никак не соотносятся с основной темой, и даже критика народнической идеологии В. И. Лениным выглядит явно «притянутой за уши» — просто потому, что тогда еще так полагалось. Уже во введении мы читаем: «Сейчас, когда ликвидируются белые пятна в изучении истории России <…>, когда проблема альтернатив в истории вновь приобретает свою остроту, изучение идейных концепций эсеров — партии, сыгравшей огромную роль в русской революции на первом ее этапе, приобретает особую актуальность».

Исторические книги и опубликованные в последние годы документы с серьезными комментариями —  например, такие, как: К. Н. Морозов, «Партия социалистов-революционеров. 1907—1914» (М., 1998), «Партия социалистов-революционеров после Октябрьского переворота» (Амстердам, 1989), «Партия социалистов-революционеров» в 3-х т. (М., 1996—2000 гг.), множество статей, очерков, мемуаров — по-прежнему не теряют актуальности, ибо сейчас опять, и очень ощутимо, повеяло тлетворным ароматом «Краткого курса». Необычайную популярность приобретают серые и поверхностные произведения, упорно и вопреки фактам превозносящие российскую действительность до 1917 г. и обвиняющие в ее уничтожении прежде всего интеллигенцию и вообще всех либералов, включая даже членов партий кадетов и народных социалистов, не говоря уже о А. Ф. Керенском и правых эсерах.

А многие, начисто забыв о своем «рабоче-крестьянском происхождении», которым еще недавно гордились, лихорадочно ищут и даже находят в своих родословных дворянские корни. Не слишком заботясь при этом о традициях дворянской культуры и воспитания.

*  *  *

Егору Егоровичу Лазареву не приходило в голову стыдиться своего крестьянского происхождения. При этом, не понаслышке зная быт и психологию крестьянства, в отличие от многих либеральных интеллигентов, он не идеализировал народную массу, не «молился на мужика» и понимал, чем чреваты призывы к немедленному бунту или попытки внедрить в сознание простого люда идеи западного социализма. Он видел, чем кончилось «хождение в народ», то есть прочувствовал гибельность социальных утопий на собственном опыте.

Политическая мудрость, как мы увидим в дальнейшем, разумеется, пришла не сразу. И все-таки, оглядываясь на пройденный путь, в своем многостраничном письме А. П. Прибылевой-Корбб, посланном в 1927 г. из Праги в Ленинград, Е. Е. Лазарев вспоминал, что среди народников всегда считался «правым» или «умеренным».⁶

Несмотря на умеренность в 1874 г. он был арестован за связь с народными пропагандистами, исключен из гимназии и привлечен к дознанию. Из самар­ской тюрьмы его перевезли в Петербург, в дом предварительного заключения. На суде «О пропаганде в империи» (известном как «процесс 193-х») Егор Лазарев был оправдан и в 1878 г. освобожден. Однако по возвращении в родные места состоял под гласным полицейским надзором до тех пор, пока не был призван на воинскую службу и зачислен в 159-й пехотный Гурийский полк, который в составе Кавказской армии принимал участие в русско-турецкой войне. В автобиографической книге «Моя жизнь» Лазарев посвятил этому эпизоду отдельную главу «Под Карсом». В запас он был уволен в 1880 г. в чине унтер-офицера, присвоенном ему за личную храбрость.

Вскоре после возвращения домой Лазарев сближается с М. Ф. Грачевским⁷, членом Исполнительного комитета «Народной воли», и становится одним из создателей народовольческой группы в Самаре. Однако легальное положение и полицейский надзор препятствовали его активности. Впрочем, можно предположить, что он и сам, по умеренности своих взглядов, не очень рьяно к ней стремился, иначе мог бы перейти на нелегальное положение, как многие другие народовольцы (тот же М. Ф. Грачевский, А. П. Корбб, Ю. Н. Богданович и пр.). И все-таки, судя по тому, что в 1884 г. Лазарев — в результате «откровений» С. П. Дегаева⁸ — был арестован за участие в военной организации «Народной воли», ее пассивным членом он не был.

В заключении арестованного посетил Лев Толстой, что явилось сенсацией и для тюремщиков и для узников. В воспоминаниях Л. Г. Дейча содержится яркое описание этого необычного визита.⁹ Для Лазарева же ничего необычного тут не было: он познакомился с писателем еще в начале 1880 г. и даже побывал в Ясной Поляне. Толстой в ту пору живо интересовался взглядами, характерами и судьбами бунтарски настроенной молодежи, а уж такой своеобразный ее представитель, как Егор Лазарев, тем более привлек его внимание. Между ними возникли дружеские отношения и полное взаимопонимание, несмотря на разницу во мнениях, чему в воспоминаниях нашего героя и в его дневниковых записях посвящена не одна страница.¹⁰

За тюремным заключением последовала трехгодичная ссылка в забайкаль­ское село Татауровское. Отбыв срок, Лазарев вернулся в свою Грачевку, но через год снова был арестован в Бузулуке из-за прежних связей с «Народной волей» и «противозаконного» интереса к секте штундистов. В августе 1888 г. он опять был выслан в Восточную Сибирь, теперь уже на пять лет. Оказавшийся в том же месте ссылки народник Н. А. Чарушин вспоминал: «Жизнерадостный и энергичный, он вносил большое оживление в колонию ссыльных».¹¹ Эти качества, а также любознательность, внимание и расположенность к окружающим, умение и слушать и увлекательно рассказывать неизменно привлекали к нему людей.

Во второй ссылке Лазарев не засиделся. В начале июля 1890 г. он бежал и добрался до Америки. Побегу предшествовало его знакомство с американским журналистом Джорджем Кеннаном, автором нашумевшей в США и запрещенной в России книги «Сибирь и ссылка»¹².

С помощью Д. Кеннана — по инициативе Лазарева и с его непосредственным участием — была создана целая система для устройства побегов политических ссыльных. Егор Егорович тесно общается с Кеннаном и в США. Так начинается новый, эмиграционный, период его деятельности.

*  *  *

Живя в Мильвоке под фамилией Бровинский, Е. Е. Лазарев учит англий­ский язык и активно помогает Кеннану в подготовке его книги к печати. И даже, как сообщает агент российского Департамента полиции, «сблизившись с Кеннаном, сделался ближайшим советником и руководителем агитационной деятельности названного иностранца, получившего возможность издать свой труд о Сибири лишь благодаря сотрудничеству Лазарева».¹³ Возможно, агент охранки кое-что и преувеличил, но, с другой стороны, подтверждение этого факта мы находим и у самого Дж. Кеннана.

К этому периоду относится и встреча Лазарева с В. Г. Короленко, вместе с которым он посетил Международную выставку в Чикаго, куда приехали ученые из разных стран. По воспоминаниям Егора Егоровича, на выставке разгорелась оживленная дискуссия между Эдисоном и югославским изобретателем Николой Тесла. Спор заинтересовал Короленко, но он не владел английским, поэтому Лазарев старательно переводил ему все, о чем говорили ученые.

Перебравшись из Мильвока в Нью-Йорк, «Егорыч», или «дядя Егор», как его называли свои, действует еще более активно: «Он одинаково хорошо принят как социал-демократами, так и анархистами и всеми другими партиями. Каждый вечер он где-нибудь читает или беседует, и даже его беседы привлекают массу публики. Он опытный спорщик и сильный агитатор». Вместе с эмигрантом Л. Гольденбергом Лазарев основывает «Общество американских друзей свободы в России».¹⁴

Подробные донесения зарубежной агентуры Департамента полиции высвечивают не только деятельность Егора Лазарева, но и его характер. Так, секретный агент Сергеев, отмечая неуловимость «Бровинского», вспомнил еще российский эпизод: «Немудрено, что полиция выпустила Лазарева из рук. <…> Он был в руках полиции, но будучи в лаптях и в костюме великорусского рабочего, а лицо его неинтеллигентное и вдобавок с крестьянским происхождением. Усвоив язык и все манеры рабочего до неподражаемости самым даровитым актерам, он этим отвел глаза задержавшему его жандарму, который расстегнул его и спрашивает: „А ну-ка покажи — крест есть ли у тебя на груди?“ А он, прикинувшись дурачком, показывает свой крест и отвечает: „Да я нешто, безбожник, што ли?“ Понятно, что у бедного жандарма все сомнения исчезли». И агент характеризует Лазарева как «загадочную и сильную личность».¹⁵

У другого агента находим ссылку на публикацию в прессе: «В одном из нумеров «Free Russia» за 1891 г. говорится, что Георгий Лазарев, русский полит­эмигрант, настолько хорошо освоился с английским языком, что произносит речи на митингах и, между прочим, говорил: мы крепко верим в перемену политической системы в России в скором будущем, будь то мирным путем или революцией. Уничтожение восточного деспотизма неизбежно». Тут же сообщается о возникновении в Самаре нелегального кружка с целью содействия побегам из Сибири политических ссыльных и о том, что «некоторые члены кружка находятся в сношениях с пребывающим в Нью-Йорке Лазаревым».¹⁶

Кипучая энергия Лазарева, его удивительная коммуникабельность и организаторские способности привлекают внимание русских социалистов, находящихся в Европе. Его решают вызвать из Америки для объединения разрозненных революционных групп. Как отмечалось в отчете агентуры директору Департамента полиции, Лазарев — «человек свежий, стоящий вне партий, не замешанный в эмигрантские дрязги, энергичный, не связанный личными интересами в пользу того или иного кружка и потому способный создать требуемое революционное представительство, которое не удавалось <Петру> Лаврову».¹⁷

7 марта 1894 г. Егор Егорович покидает гостеприимную Америку и плывет в Европу. На пароходе «New-York» за ним неусыпно следят четыре (!) агента русского политического сыска. Заметил ли их наш герой? Безусловно заметил. «Меня буквально окружили в Лондоне со всех сторон. И я становлюсь на нелегальное положение», — сообщал он позже в перехваченном и скопированном письме к Леониду Шишко¹⁸.

В Лондоне на вокзале Лазарева ждет известный народник Н. В. Чайковский и, встретив, отправляет его в глухое загородное местечко, где и происходят конспиративные встречи с русскими социалистами. А вскоре его видят уже во Франции: «в Севре знаменитому путешественнику было приготовлено убежище в квартире жены известного Германа Лопатина».¹⁹ Затем Лазарев переезжает в Париж. Цель всех этих перемещений и встреч — руководство Парижским отделением «Фонда Вольной русской прессы» (далее — ФВРП). В Фонд, базирующийся в Лондоне, входили С. М. Степняк-Кравчинский, Н. В. Чайковский, Ф. Б. Волхов­ский, Л. Э. Шишко, Л. Б. Гольденберг.

В июне 1894 г. П. И. Рачковский, чиновник для особых поручний, ведающий всей зарубежной агентурой, пишет директору Департамента полиции: «Я поставил себе задачей выяснить сношения Лазарева с Россией. Задача сложная, ибо он человек крайне остроумный, сдержанный. И чтобы достигнуть намеченной цели, придется употребить немало настойчивости».²⁰ В результате под давлением российских властей французское правительство сперва арестовывает, а затем высылает нежелательную персону из страны. А между тем на Лазареве как на секретаре ФВРП замыкались важные связи с Россией. Поэтому его арест вызвал среди социалистов панику, — возникло сомнение в прочности всей системы доставки в Россию нелегальной литературы. Департамент полиции торжествовал. Приложив к своему посланию в Петербург газетную информацию от 25 июля 1894 г. «Арест нигилистов в Париже», где сообщалось, что в числе трех арестованных «находится Лазарев, приговоренный к 20-летним каторжным работам», — П. И. Рачковский с удовлетворением добавил:  «Мы достигли результатов в смысле разрушения всех планов Лазарева».²¹

Для Егора Егоровича арест явился страшным ударом — до этого он верил в незыблемость западной демократии. На какое-то время ему даже изменила его жизнерадостность. Высылка из Франции повергла его в уныние, ибо объединить усилия разрозненных революционных групп и связать эмиграцию с легальной Россией все-таки не удалось. Терзало сознание невыполненного долга, бессилие перед российским сыском, агентов которого ему столько лет удавалось водить за нос. Отмечая возросшую изощренность охранки, он все же винил и себя. Как пишет в своем донесении от 15 августа 1894 г. тот же П. И. Рачковский, — «Моральное состояние Лазарева нисколько не улучшилось и по прибытии в Лондон, где своим угнетенным видом он произвел самое тяжелое впечатление на товарищей».²²

Впрочем, уныние Лазарева длилось не так уж долго. Уже в своих ноябрь­ских письмах он утверждает, что «удары были сделаны неожиданно и ослабили временно»²³. И вскоре сотрудник охранки Сергеев, чьи донесения уже цитировались выше, был вынужден констатировать, что Лазарев возобновил свои попытки объединения социалистов, «причем действует крайне хитро, лавируя между разными эмигрантскими сообществами, споря с одними, соглашаясь
с другими, переубеждая третьих. „Пока вы грызетесь, — кричал он им, — производите споры из-за программных вопросов, русское правительство нас всех мирит в тюрьмах и в Сибири и подводит нас всех под одну общую категорию государственных преступников. Не лучше ли общими усилиями найти и нам modus vivendi, чтобы работать всем под одним общим знаменем, оказывая друг другу необходимую помощь. Будь мы одной организацией, мы составили бы крупную силу“». «Это его главный агитационный базис», — добавляет Сергеев в заключение.²⁴

Между прочим, не мешало бы и нашим нынешним поборникам демократии в их противодействии авторитаризму взять этот «базис» на вооружение…

В середине 1890-х гг. деятельность ФВРП заметно активизируется. Причем, как следует из Донесения № 13 от 21 февраля 1895 г., «Лазарев самостоятельно отправляет в Россию время от времени революционные издания, но небольшими партиями. Организованные им пути <транспортировки> держатся в строгом секрете».²⁵ В сентябре того же года он предпринимает поездку в Швейцарию, значительно расширяя связи Лондонского ФВРП. Кроме того, ему удалось выяснить, кто из эмигрантов согласен ехать в Россию, не опасаясь  риска быть арестованным на границе или позже. Но все-таки главная цель — создание объединенной организации социалистов — так и не была достигнута. Ни к чему не привела и беседа Лазарева с Плехановым и Аксельродом. Их встреча привела к раздору, чему немало способствовал В. Войнич с его неумением считаться с чужими мнениями.

Поездки в Швейцарию окончились для Лазарева переменой в личном плане: он женится на вдове русского эмигранта Юлии Александровне Лакиер и переезжает в ее поместье — в местечке Божй близ Кларана. Госпожа Лакиер располагала средствами, что позволило Лазареву действовать еще энергичнее. Это было тем более кстати, что в Лондоне после смерти С. М. Кравчинского начался разлад среди его единомышленников. Оставаясь секретарем Фонда, Лазарев через русских студентов налаживает сношения эми­грантских групп с Россией и переправку на родину нелегальной литературы.

На вилле в Божй была молочная ферма, продукция которой тоже приносила некоторый доход. А еще здесь подолгу жили, одновременно поправляя подорванное в тюрьмах здоровье, представители самых разных социалистических течений. Молва о чудодейственном кефире из Божй распространилась по всей Швейцарии. Однажды гостьей Лазарева и его жены стала даже австрийская императрица Елизавета. Она не разделяла реакционных прогерманских воззрений своего мужа Франца-Иосифа и живо интересовалась бытом и положением народов России. И Егор Егорович с радостью рассказывал о своей далекой и любимой родине.

В тридцатые годы, вспоминая этот эпизод, Лазарев пожалеет, что не вел систематических записей, «а мог бы, если бы в то время я не был идеалистом и интересовался Историей, а не спасением человечества».²⁶ В письме болгар­скому социалисту Каялову в Софию 9 апреля 1897 г. он сообщает: «Приехала сюда императрица австрийская Елизавета, стала пить кефир, молоко от нашей фермы. И то и другое ей так понравилось, что она заинтересовалась фермой и пожелала узнать подробности <…>. Совершенно неожиданно явилась к нам на ферму. Я пригласил ее в сад, и, усевшись, она выпила с удовольствием бутылку кефира и провела больше часа, толкуя о политике. Инкогнито живет она в Гранд-отеле. Особа очень милая, симпатичная. Пробудет она еще недели две здесь. И все это время мне придется бегать, как борзому кавалеру».²⁷

В письме Анне Дмитриевне Чарушиной в Вятку (апрель 1903 г.) он с легкой иронией описывает жизнь на вилле: «Дом у нас всегда полный. Уже несколько лет как мы перешли совсем на демократический лад. Прислуги у нас нет, приходится отдуваться жене и самим сожителям. Тут чисто русская волость у нас. Русских больше, чем в России, хоть отгребай. Летом сюда съезжаются старые друзья со всей Европы, кроме матушки Руси».²⁸

Обширную переписку русского социалиста старательно копируют зарубежные сотрудники тайной полиции. Ибо Е. Лазарев вовсе не стал мирным буржуа и продолжает свою противоправительственную деятельность. В 1900 г. вместе с соратниками по ФВРП он становится членом основанной по инициативе В. М. Чернова «Аграрно-социалистической лиги», а затем и одним из основателей Партии социалистов-революционеров: «Лига» вошла в ее состав в качестве за­граничной делегации.

*  *  *

Что же отличало Партию социалистов-революционеров от появившейся в те же годы РСДРП? Почему именно эсеры были объектом их наиболее ярых нападок, а после победы в октябре 1917-го и почти тотального уничтожения? В этом стоит разобраться, ибо до сих пор, все еще следуя рожденному в советские времена штампу, членов Партии с.-р. рассматривают исключительно как террористов, приписывая им всем кровавые деяния возникшего в начале века Союза максималистов. Именно максималистами были совершены наиболее громкие убийства, экспроприации и взрывы (в том числе и взрыв на даче П. А. Столыпина).

Да, в программе Партии с.-р., наследницы «Народной воли», тоже упоминался индивидуальный террор, жертвами которого стали министр внутренних дел В. К. фон Плеве, великий князь Сергей Александрович, уфимский губернатор Богданович, самарский губернатор Блок, некоторые другие царские сановники, неумеренная жестокость которых (подавление крестьянских бунтов, расстрелы рабочих и студенческих демонстраций и т. д.) вызывала общественное негодование. И об этом свидетельствует тогдашняя периодическая печать самых разных направлений. Но Боевая организация существовала фактически обособленно от основной массы эсеров и в лучшие свои времена насчитывала не более 20—25 человек. А после царского Манифеста 17 октября 1905 г. и последующего созыва Государственной Думы и вовсе прекратила террор. На чем, кстати, настаивал на 2-м съезде партии в Таммерфорсе не кто-нибудь, а бежавший с каторги бывший глава БО Григорий Гершуни.

Но вернемся к тому — почему именно эсеры стали основными конкурентами большевиков на арене политических схваток начала минувшего века? Стоит начать с того, что они не были марксистами: ценя экономиче­скую сущность учения Маркса, они, тем не менее, отвергали многие из его предначертаний и, прежде всего — что особенно важно, — диктатуру пролетариата, считая ее неоправданной в России, стране, на восемьдесят пять процентов населенной крестьянами и обладающей малоразвитым и немногочисленным рабочим классом, представители которого в массе своей еще не утратили деревенских корней.

Эсеры объединяли рабочих, крестьян и интеллигенцию в одну политиче­скую силу, которая может и должна сокрушить косное и жестокое самодержавие. Поэтому неудивительно, что неутомимая слежка и преследования цар­ской охранки обрушивались в основном не на социал-демократов, а именно на эсеров (и не только на террористов, которые сами нередко погибали при совершении терактов). В тюрьмы и на каторгу отправляли крестьянских пропагандистов, авторов статей и брошюр, работников подпольных типографий. В народной среде эсеры пользовались большой популярностью.

Осознание конкуренции большевиками проявилось задолго до 1917 г. До­статочно назвать одну из ранних работ В. И. Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов». Что же касается большеви­стских методов борьбы с оппонентами, то они, судя по всему, были заложены изначально. Писатель-эмигрант Р. Гуль в своей книге «Я унес Россию» вспоминает пересказанный ему лидером эсеров В. М. Черновым разговор с Ульяновым-Лениным, состоявшийся еще в 1911 г. в Швейцарии: «Толковали мы с Лениным в ресторанчике за кружкой пива — я ему и говорю: „Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете!“ А он поглядел на меня с такой монгольской хитринкой и говорит: „Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера“, — прищурился и засмеялся».²⁹

Непримиримые противоречия проявились сразу после возвращения Ленина и его единомышленников в Россию в 1917-м. А знаменитые «Апрельские тезисы» можно считать своего рода объявлением гражданской войны в стане победителей самодержавия.

Е. Е. Лазарев принадлежал, как уже говорилось выше, к числу умеренных социалистов. Поддерживая старую народническую идею передачи земли тем, кто на ней трудится, он, тем не менее, резко выступал против аграрного террора. И, вопреки утверждениям марксистов, считал, что социализм может наступить не через насильственную ликвидацию капитализма и воцарение диктатуры пролетариата, а благодаря развитию демократии, ибо социализм есть не что иное, как общество двух демократий — политической и экономической. В роли защитника демократии он видел весь народ, включая и буржуазию и пролетариат.

Вместе с тем Егор Егорович с явным скепсисом относился и к уверенности Чернова в том, что крестьяне в России готовы воспринять идеи социализма и начать борьбу за его осуществление. Он лучше знал настроения крестьянства.

*  *  *

С началом нового века и особенно во время войны с Японией деятельность политических эмигрантов заметно оживляется. Брожение умов наблюдается и в самой России, оппозиционно настроены либеральные круги. «Я еще никогда не слыхал, <...> чтобы русские либералы так страстно жаждали конституции. Да, времена действительно переменились», — пишет Лазареву его давний соратник по «Народной воле» Феликс Волховский.³⁰ Но… Николай Второй недоволен даже своими министрами: «Вы распустили мне Россию». «В глазах царя уже и С. Ю. Витте является опасным вольнодумцем», — говорилось в одной из корреспонденций, присланных в Кларан 10 марта 1905 г.³¹ В Россию регулярно и во все больших количествах поступают свежие номера эсеровской газеты, листовки, брошюры, антивоенные прокламации.

События 1905 г. привели не только к изданию царского Манифеста, но и к политической амнистии. Егор Егорович возвращается на родину. Он участвует в работе первого съезда Партии эсеров. Став членом крестьянской комиссии ее Центрального комитета, издает брошюры «Аграрный катехизис», «Как крестьянам дали волю» и другие. При недолго просуществовавшей 2-й Государственной Думе он был одним из экспертов эсеровской группы.

После насильственной ликвидации Думы Лазарев покидает Россию. Но с 1909 г. — опять в Петербурге. Работает секретарем редакции легального и общедоступного журнала «Вестник знания». А между тем в столице опять назревают оппозиционные настроения. Из выходящего на Невский окна кабинета Егор Егорович видит разгон многолюдной демонстрации, которая была организована по поводу смерти Л. Н. Толстого и в знак протеста против смертной казни. Студенческие беспорядки охватили почти все высшие учебные заведения Петербурга. Опять начались аресты и обыски. «На всякий случай» был снова арестован и Лазарев. После четырех месяцев пребывания в тюрьме ему опять грозила ссылка в Сибирь, но, поскольку никаких государственных преступлений за ним не числилось, его высылают за границу.

И тут его имя совершенно неожиданно для него громко прозвучало в связи с убийством премьер-министра П. А. Столыпина. Киевская газета «Русское слово» объявила о якобы имевшихся тесных контактах террориста Дмитрия Богрова с «известным эсером-эмигрантом». Эту «сенсацию» тут же перепечатали многие другие издания. В действительности Богров, не то анархист, не то максималист, еще в 1906 г., как выяснилось позже, начавший добровольно сотрудничать с Охранным отделением, пытался через Егора Егоровича предложить свои услуги в совершении актов террора. Предложение было резко и безоговорочно отвергнуто. Тем более что после разоблачения Азефа и роспуска БО эсеры совсем отставили террор. Что же касается Богрова, его выстрел, по некоторым версиям, сыграл на руку определенным придворным кругам, которым был неугоден самостоятельно мыслящий и решительный Столыпин.

Свои соображения по поводу подозрительных контактов Д. Богрова с начальником Киевского охранного отделения Н. Н. Кулябко, с которым Егору Егоровичу приходилось сталкиваться лично, он весьма подробно и по горячим следам — 12 сентября 1911 г. — изложил в письме из Кларана в Петербург доктору И. И. Добровольскому, своему доброму знакомому по «хождению в народ» и «процессу 193-х». «Жаль, очень жаль, что поторопились задушить Богрова, — говорится в этом, разумеется перлюстрированном, письме, — он мог бы рассказать многое любопытное и интересное для правительства с охранниками, и для революционеров, и для русской публики».³² Более подробно Лазарев вернулся к этой теме в 1926 г., опубликовав в журнале «Воля России» исторический очерк «Дмитрий Богров и убийство Столыпина».³³

*  *  *

Мировая война не затронула нейтральную Швейцарию, но Лазарев, разумеется, не мог равнодушно и отстраненно читать сообщения с театра военных действий. Старый народник сокрушался, читая о поражениях русского оружия, радовался при победах. Основную причину бесчеловечной бойни он усматривал в столкновении более демократических Англии, Франции и их союзников с реакционными и агрессивно настроенными Германией и Австро-Венгрией. Поэтому Егор Егорович считал правильной оборонческую, то есть патриотиче­скую позицию той части социалистов, которые поддерживали страны Антанты, и осуждал тех, кто вслед за В. И. Лениным кричал о пользе военного поражения России для дела революции. Никакие революционные достижения невозможны в побежденной и разоренной стране, считал Лазарев. И писал об этом в эсеровских газетах («За родину», «Новости» и др.), а также в многочисленных письмах друзьям и единомышленникам.

Несмотря на то что война наглядно выявила недееспособность самодержавия, несмотря на доносящиеся из России сообщения о бунтах и забастовках, Февральская (по старому стилю — мартовская) революция пришла к российским изгнанникам нежданно. Эмигранты рванулись на родину, что в условиях войны было совсем непросто.

В статье «Воспоминание о мартовской революции», опубликованной в 1921 г. газетой «Воля России», Егор Егорович выразительно описал тогдашнюю обстановку в «маленькой Швейцарии», где известие о событиях в России прозвучало настоящим взрывом. «Что будет? К добру или к худу?» — все глаза обратились к русским эмигрантам. «Для меня было ясно, — пишет Лазарев, — что если Россия, свергнув гиблое самодержавие, исполнит до конца свой долг и станет во главе мировой демократии, если она не увлечется «пролетарским брюхом» — экономизмом и диктатурой пролетариата, <...> не отдаст решение международных отношений на произвол той или другой из воюющих сторон, равно пропитанных духом империализма и феодализма, — в таком случае Россия быстро закончит войну и сможет подписывать мир всему миру».³⁴

Приходится признать, что даже столь опытный человек, как Лазарев, тоже оказался во власти своего рода идеализма. Эйфория первых месяцев революции невольно захватила и его. Впрочем, задним числом, в своей статье 1921 г., он отмечает, что непримиримость, агрессивность и цинизм большевиков были сразу ему заметны. «Все русские в Швейцарии ликовали <...>. Не были довольны только Ленин и К°. Незадолго до этого Ленин допускал в России только буржуазную революцию. Теперь же, когда все социалисты не боль­шевики сравнялись с большевиками <...>, Ленину, Зиновьеву и К° это показалось прямым оскорблением. А вступление Керенского на пост министра юстиции — дерзким вызовом и эсеровской провокацией. <...> „Как это так, Керенский, этот краснобай, соглашатель и изменник, там, наверху с согласия Советов! А он, Ленин, чародей, заразная бацилла и заноза во Втором Интернационале, остался за штатом… Сидит в Швейцарии, как рыба в садке. Этого не должно быть. Этого не будет!“ Большевики пришли в бешенство и начали действовать. Вошли в переговоры с германскими социал-демократами. Ленин <…> стал разливать свой яд через обычный канал — через своего послушного и верного лакея — энергичного, циничного, деревянного и бессердечного опричника — „товарища Зиновьева“. Пока эсеры и социал-демократы, как всегда, гонимые и справа и слева, размышляли, почесывали затылки, го­товясь созвать свой митинг, быстроногий Зиновьев прилетел в Лозанну ястребом, немедленно созвал митинг, предвосхитив наш, овладел президиумом и <…> заявил, что он собрал русских эмигрантов не для дискуссии, а для сообщения об отъезде в Россию.

Милые наивные швейцарцы верили большевикам, русские стремились на родину, не вдаваясь в подробности большевистских лозунгов. А среди них была и прокламация на разных языках, в которой солдат призывали убивать офицеров». Так что «лозунг был брошен еще в Швейцарии, и яд с быстротой стал разноситься по всему свету».³⁵

Егор Егорович был свидетелем отъезда большевиков в запломбированных вагонах: «Как все просто, быстро и организованно — чисто по-немецки! Между тем мы, социал-патриоты, действовали по-французски. Сколько волокиты, просьб и всяких формальностей пришлось претерпеть, чтобы с опасностью для жизни и всякими остановками добраться через Францию, Англию, Швецию и Финляндию и, наконец, попасть в Петроград».³⁶

Но в столице, бурлящей противоречиями и столкновениями амбиций, Лазарев долго не задержался. Он отправился в свой родной край, на Волгу. И уже там включился в активную политическую деятельность, избранный членом губернского комитета Партии с.-р. и Всероссийского Совета крестьянских депутатов. В мае—июне он в Москве, на Третьем съезде Партии эсеров. Сквозь ощущение свободы — вот мы наконец-то легально, открыто решаем судьбу страны — все отчетливее проступало иное ощущение: слишком много громких слов и отвлеченных рассуждений, мало конкретных предложений, учитывающих реальную обстановку.

Кроме того, несмотря на небывалый прилив свежих сил в партии и рост ее авторитета в массах, Егор Егорович хорошо видел недостатки прежней программы. Не страдая комплексом старческой непогрешимости, он порой думал: а может быть, правы они, молодые, может быть, это он отстал от жизни в своем эмигрантском отдалении?.. Однако реалии были слишком очевидны: аграрный разбой, дезертирство, общий разгул. Но самое главное, угнетало то, что в партии не было единства, того самого единства, которого он некогда так страстно и последовательно добивался. Резко откалывалась группа «левых», не ко времени радикальных, безоглядно идущих за большевиками.

Правое крыло эсеров решительно выступало против разбоя в деревнях, разорения помещичьих и артельных хозяйств, поддерживало Временное правительство в отношении продолжающейся войны, считая, что добиваться мира можно только вместе с союзниками.

Пытаясь воплотить ленинский тезис о «превращении войны империалистической в войну гражданскую» и используя недовольство распропагандированной части рабочих и солдат, большевики спровоцировали кровавые события в Петрограде 3—5 июля. Что, по сути дела, было попыткой свержения Временного правительства и захвата власти. Попытка не удалась. Однако и деятели Временного правительства в этой ситуации проявили слабость, неопытность и уязвимость.

С неспокойным сердцем вернулся Егор Егорович в Самару. Но осенью он, как депутат Учредительного собрания, опять оказался в Петрограде. То, что происходило в первые месяцы большевистской власти, а затем 5—6 января 1918 г. — беспрецедентный разгон демократично и свободно избранного собрания народных представителей и расстрел мирной демонстрации в его поддержку, — описано Лазаревым во многих письмах и воспоминаниях. Остановимся только на некоторых фрагментах.

Так, он с возмущением сообщает жене в Швейцарию о событиях в после­октябрьском Петрограде. Например, о налете красногвардейцев на Александро-Невскую лавру, когда на паперти церкви Скорбящей Божьей Матери был убит ее настоятель  отец Петр Иванович Скипетров; о том, что отряды, творящие «суд» и расправу, «состоят из хулиганов и безработных рабочих». «Туда идет самая низкопробная дрянь», — пишет он. И далее о Всероссийском крестьянском съезде, депутатом которого был и Егор Егорович и где произошел окончательный переход левых эсеров в стан большевиков: «За нас стояло истое деревенское крестьянство, за левых — крестьяне из солдат, бежавших с фронта».³⁷

Выступившая на Четвертом (уже после октябрьского переворота), послед­нем и обреченном, съезде Партии эсеров старая народница и многолетняя каторжанка Екатерина Брешковская, которую упрекнули в том, что, поддерживая Керенского, она-де склонилась вправо, сказала: «Никогда никуда не кло­нилась. <…> Я не признаю ни правых эсеров, ни левых. Я знаю социалистов-революционеров, не приблизившихся к большевизму».³⁸

В письме Лазарева от 30 марта 1918 г. содержится описание обстановки, сложившейся вокруг фракции правых эсеров: если перед открытием Учредительного собрания помещение Исполнительного комитета охраняли солдаты Преображенского полка, то вскоре им на смену «явились красногвардейцы и немецкие военнопленные, стоящие на большевистских позициях»; руководство партии было грубо изгнано из здания на Фонтанке, отнята типография и конфискована вся литература. А далее речь идет о самом открытии Учредительного собрания: «Мы знали, что нас разгонят… Умы публики готовились клеветой и арестами ряда депутатов». Открывать первое заседание, как старший по возрасту, должен был Лазарев, но у него был негромкий голос и сделать это предложили старому эсеру С. П. Швецову, «у которого голос был, что труба иерихонская. Когда он пошел к трибуне, со стороны большевиков и левых эсеров стучали руками и ногами, с галереи неслись крики «Долой!». И вместо речи Швецов протрубил только: «Объявляю Учредительное собрание открытым!» И опять раздались крики, вой, на галереях солдаты и матросы орут, стучат, топают ногами».³⁹

Большинством голосов председателем Учредительного собрания был избран лидер эсеров В. М. Чернов. Но не успел он и рта раскрыть, как взял слово председатель Совета рабочих и солдатских депутатов Я. М. Свердлов, который заявил, что «Учредительное собрание будет иметь смысл, только если признает над собой власть большевиков».⁴⁰ Тем не менее Собрание продолжило работу.

Тут следует оговориться: это многостраничное и эмоциональное послание приходится цитировать отдельными фразами в основном потому, что речь идет о широко известных фактах, а нас интересуют личные впечатления автора. Егор Егорович весьма объективно оценивает как «оппонентов», так и своих единомышленников: «Чернов начинает свою длинную-предлинную митинговую речь-экспромт. Я сидел, как пришибленный: стыдно было слушать. <…> Ленин сидел за Черновым на ступеньках, и все большевики (Бухарин, Коллонтай, Крыленко) разговаривали, а Ленин хохотал, почти лежа. Красноречие увлекло митингового оратора и он понес совсем не то <...>. Большевики ушли». В письме, конечно, есть и описание известного по многим другим источникам драматического финала — 6 января в 4 часа 40 минут Учредительное собрание прекратило свое существование («караул устал» и т. п.). Но с интересной авторской ремаркой: «Было решено не расходиться даже в случае применения силы <...>. Но Чернов объявил неожиданно заседание отложенным на завтра. Все, недоумевая, уходят под гу-гуканье матросов и конвоя».⁴¹ Матросы с галерки направляли винтовки на депутатов, покидающих зал Таврического дворца.

Несколько отойдя от январских событий, Егор Егорович смог изложить их более или менее хладнокровно. Например, дать короткие и меткие характери­стики некоторым представителям партии, узурпировавшей власть, и их недол­говечным, как показало ближайшее будущее, сторонникам — левым эсерам, в частности М. Спиридоновой и М. Натансону, которому он отказался пожать руку.⁴²

Как тут было не вспомнить те не столь уж давние времена, когда на его с женой швейцарской вилле месяцами жили деятели самых разных оппозиционных групп: «Крыленко, Троцкий, Ленин и прочая знакомая знать, встретившись, останавливались испытующе — кланяться ли, здороваться или нет? Обходились без этой формальности, и ни в какие разговоры не вступали».⁴³

Отдавая должное представителям кадетской партии как «ценной умственной силе», способной в других условиях и в тесном взаимодействии с умеренными социалистами вывести Россию на верный, демократический путь, Егор Егорович понимает, что пока для этого нет реальных возможностей. Пытаясь разобраться в причинах политического успеха большевиков и констатируя общеизвестное: «для них все средства хороши, чтобы удержать власть», он честно признается: «Мы не могли использовать их методы и потому оказались слабыми. Они лгали — мы отказывались возражать».⁴⁴

Вправе ли мы теперь настырно и неприязненно допытываться: почему «отказывались возражать»? Почему медлили? Чего выжидали? В марте 1918 г. Егор Егорович еще не мог дать исчерпывающего ответа.

*  *  *

«В июле 1918 г. проселочными путями на тарантасе, запряженном парой сибирских лошадей, пробирались два старых человека. Путники давно уже выехали из Москвы, побывали в Вологде, Вятке, Перми и теперь направились к Тюмени, которая была в руках большевиков. Путь был небезопасным: двигались эшелоны чехословацких войск, местами крестьяне поднимали восстания против большевиков, происходили перестрелки и мелкие стычки, грозила опасность наткнуться на большевистские разъезды».

Старую, утомленную долгим путем женщину звали Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская. Пересекая фронты, она 1 июля выбралась из Моск­вы и теперь направлялась в Омск, где в то время находилось антибольшеви­стское Сибирское правительство. Ее спутником был Егор Лазарев. «Он предполагал пробраться на Волгу в Самару, но решил своего старого друга, Бабушку Брешковскую, сначала доставить в надежное место», — писал, вспоминая прошлое, эсер-эмигрант В. Г. Архангельский в своей вышедшей в Ужгороде в 1938 г. книге «Катерина Брешковская».⁴⁵

О том, как удалось нашему герою, вернувшись в Москву, затем пробраться оттуда в Самару, весьма живописно рассказал И. М. Брушвит в своей статье, опубликованной в мае 1925 г. эмигрантской газетой «Дни», где целая полоса была посвящена 70-летию Егора Егоровича. В 1918 г. ему было шестьдесят три года, но это не помешало, пренебрегая многими опасностями, отправиться в родные места, где рождалась сила, как надеялись сторонники демократии, способная противостоять большевистской власти.

«Для этого путешествия, — сообщает автор статьи, — необходимо было заручиться документами и мандатом. То и другое ему удалось получить: он пустился в путь с документами на имя члена Геологического общества с поручением от Совнаркома. Путь лежал через Симбирск, где в то время находилась самарская (то есть бежавшая из Самары.— Е. Ф.) большевистская власть, для которой Егор Егорович был столь же ненавистен, сколь и известен. На его счастье он прибывает в Симбирск ко времени отправки вниз по Волге парохода с тремя баржами, наполненными пассажирами. Ему удалось неузнанным пройти контроль и попасть на одну из барж.

Однако в конце концов «ученый геолог» показался кому-то подозрительным — его вызывают обратно… Он вовремя вспоминает, что в кармане у него записная книжка, в которой помечены как события ряда лет, так и лица, с которыми пришлось за это время встречаться. Дорогая книжка, но она могла бы стать роковой для многих, оставшихся там, у большевиков… Почти неслышный всплеск воды и — «Я понял что должен был испытать Стенька Разин, выкидывая за борт княжну», — говорил он, передавая свои ощущения. <…>. В Ставрополе (на Волге. — Е. Ф.), который в то время уже был в руках КОМУЧа, Егору Егоровичу удалось высадиться на берег, где его тотчас же узнали и с триумфом доставили в Самару».⁴⁶

Власть Комитета членов Учредительного собрания (КОМУЧ) возникла в Самаре в начале июня, после того как город был очищен от большевиков восставшим Чехословацким корпусом. Егор Егорович возглавил в новом правительстве Ведомство Народного просвещения и в качестве такового торжественно открыл в родном городе университет, о котором давно мечтали жители Самары. Но самарская демократия просуществовала недолго. Уже в сентябре на Государственном совещании в Уфе, где должно было состояться объединение сил КОМУЧа и Сибирского правительства, наблюдательный Лазарев с глубоким сожалением и разочарованием убедился в непрочности как достигнутого соглашения, так и созданной в результате временной Директории.

После того как Самара в начале октября была взята частями Красной Армии, он уезжает в Уфу, затем в Екатеринбург, где при колчаковской диктатуре вынужден жить нелегально. Не уверенный в том, что его послание из Москвы будет получено, в письме от 18 декабря того же бурного 1918 г., отмечая «непроходимую глупость Омского правительства», Егор Егорович пишет жене: «Какова бы ни была Директория, она могла законно явиться представительницей России. <…> Но вместо успокоения России и ликвидации большевизма авантюра Колчака и Сибирского правительства рядом с гражданской войной расширяет взаимное кровопролитие и действительно делает покушение на самые основные права человеческой личности: на свободу слова, собраний, печати. Всюду вводится военно-административный произвол». И это, считает автор письма, «служит прямой поддержкой большевизма».⁴⁷

Оставалось надеяться на помощь Чехословацкого корпуса, но после откровенного разговора с генералом Стефаником, первым военным министром недавно получившей независимость Чехословакии, Егор Егорович понял, что и эта надежда эфемерна. Дальнейшее пребывание в Сибири было бесполезным, и он решает эмигрировать. За рубежом к этому времени уже оказались многие бывшие члены Учредительного собрания. В эшелоне чешских инвалидов Лазарев приезжает во Владивосток. Здесь на одном из собраний он слушает речь земского деятеля А. С. Медведева, который строит утопические планы по возрождению демократии. После падения омской диктатуры Медведев действительно возглавил похожую на народоправство земскую власть во Владивостоке, однако, как и предвидел Егор Егорович, она была недолговечна.

На Дальнем Востоке он пробыл больше месяца. На Русском острове встретил своих недавних коллег по КОМУЧу И. М. Брушвита и П. Д. Климушкина⁴⁸. Вместе они приходят к печальному выводу о необходимости хотя бы на время оставить страну, чтобы, действуя из-за рубежа, сохранить силы партии. И опять же, в отличие от своих молодых единомышленников, Лазарев не обольщался надеждами на немедленное продолжение борьбы: народ одурманен демагогией большевиков и слепо идет за ними, веря их лживым посулам.

В июне 1919 г. Егор Егорович покидает Россию. На этот раз навсегда. Хотя сам он в это, как и другие эмигранты, верить отказывался. Даже он, хорошо знавший терпеливость и доверчивость народной массы, из которой вышел, не мог представить себе, что основанная на лжи и терроре советская власть может установиться на долгие десятилетия.

*  *  *

Обосновавшись в Праге, Е. Е. Лазарев участвует в деятельности заграничной группы эсеров, правда, уже без прежней энергии и энтузиазма. Много пишет, выступает с лекциями, берет на себя издание «Воли России» — сначала газеты, потом журнала. С радостью встречается с эмигрантской молодежью, для которой Чехословацкая республика распахнула двери учебных заведений, в том числе и созданных специально для беженцев гимназий, институтов, Народного университета. Так осуществлялась «Русская акция», благодаря которой Прага 1920—1930-х гг. стала настоящим культурным центром эмиграции.

В Чехословакии царила демократия, но это была Чехословакия, а задавленная диктатурой Россия оставалась за кордоном. Поэтому понятно стремление эсеров, верных своему девизу «В борьбе обретешь ты право свое!», к реанимации политической деятельности даже после подавления Кронштадтского мятежа и крестьянских восстаний, после введения в России нэпа.

Во многих выступлениях на созванном в конце ноября 1923 г. съезде членов Партии с.-р. так или иначе выражалась надежда на возможность новой революции, которая должна положить конец власти большевиков. Взявший слово на третий день съезда Е. Е. Лазарев несколько охладил мечтателей, заодно указав на бессмысленность взаимных упреков: «Могу констатировать, что все мы находимся в атмосфере сумасшедшего дома. В нас набито столько утопизма, максимализма, что дальше идти некуда. Мы, прежде чем строить центральную организацию, должны дать друг другу амнистию: раз и навсегда забыть прошлое. <...> Мы все делали ошибки и все виноваты».⁴⁹

Кстати, об эволюции воззрений Е. Е. Лазарева и его единомышленников, той эволюции, которую они в полной мере осознали, лишь оказавшись в эми­грации и анализируя причины крушения своих политических идеалов. Теоретические утверждения и прогнозы эсеров-народников были опрокинуты неумолимой советской действительностью. Не столь уж важно, обманут ли был народ России или же был «сам обманываться рад». Важно, что грубая практика жизни от противного доказала ошибочность решения вопроса о частной собственности на землю. Того решения, которое составляло альфу и омегу аграрной программы эсеровской партии: «Земля Божья, то есть принадлежит всем, кто на ней трудится». Присвоенная ленинцами, эта программа, как мы знаем, воплотилась в жестокую реальность колхозного абсурда.

На актуальности этой, по сей день до конца не решенной, проблемы за­остр­ил внимание в одной из своих последних книг наш современник А. Н. Яковлев. Он приводит два письма 1907 г. «Причина тех революционных ужасов, которые происходят теперь в России, имеют очень глубокие основы, — писал П. А. Столыпину Лев Николаевич Толстой, — но одна, ближайшая из них, это недовольство народа неправильным распределением земли. Если революционеры всех партий имеют успех, то только потому, что они опираются на это доходящее до озлобления недовольство народа. <...> Земля есть достояние всех и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею».

Как мы видим, великий писатель разделял те же народнические взгляды, что и герой нашего очерка. Однако много позже Е. Е. Лазарев приходит к иному выводу, который созвучен ответу П. А. Столыпина: «Отсутствие собственности на землю у крестьян создает все наше неустройство. Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности, ведет ко многому дурному и, главное, к бедности. А бедность, по мне, худшее из рабств».⁵⁰

И если в период, к которому относится переписка Толстого и Столыпина, Лазарев еще твердо держался народнических убеждений, то на страницах его дневника середины 1920-х гг. встречаются мысли о том, что отмена «частной собственности на землю неразумна, если это требование прежней эсеровской программы экономически невыгодно всему обществу».

Кроме этого, и уже не впервые, Егор Егорович говорил и о пагубности увлечения марксизмом с его апологетикой классовой борьбы и насилия. Он, стоявший у истоков Партии социалистов-революционеров, в конце концов пришел к убеждению, что социализм, такой, каким он задуман в марксистской теории, неосуществим по определению. «Наш дух антимарксизма никогда не умрет», — запальчиво заявил Лазарев, завершая свое выступление на съезде зарубежных членов Партии с.-р. в Берлине в 1923 г.⁵¹

Еще более определенно он высказался в большой статье, изданной в Праге отдельной брошюрой в феврале 1924 г. Она называлась «Ленин-Ульянов», и поводом для ее написания стала смерть лидера большевиков. Егор Егорович знал его еще по дореволюционной эмиграции. Но статья посвящена не только и не столько личности Ленина, сколько анализу и оценке чудовищного эксперимента — «социальной вивисекции на обширном и могучем теле русского народа».⁵²

Если Ленин и был гением, то это был «гений демагогии, — утверждает Лазарев. — Его огромная энергия и работоспособность <...>, его деспотиче­ский характер, ненасытное честолюбие и упрямство и, наконец, его знание массовой психологии и, главным образом, слабых сторон рабочей массы — все это вместе взятое создало из Ленина редкий тип скромного на вид, но по существу чудовищного демагога».⁵³

Размышляя над пороками марксизма, автор статьи приходит к выводу, что именно учение о классовой борьбе явилось источником человеконенавистничества и массового террора. Эти мысли старого народника были развиты его молодыми последователями на теоретической конференции, которая состоялась в Праге в январе-феврале 1931 г. Конечно, эсеры-эмигранты не знали, какими широкомасштабными насильственными методами осуществлялась сплошная коллективизация советской деревни и насколько жестоко подавлялось всяческое сопротивление, поэтому те сведения, что просачивались за рубеж, позволяли надеяться на неизбежность народного возмущения. И к этому Партия эсеров должна быть готова. Осознавшая свои прошлые ошибки и заблуждения, она обязана наконец установить на своей родине демократический порядок. Конференция была посвящена будущему государственному устройству обновленной России. Открывал конференцию Егор Егорович Лазарев.

«Тяжело нам всем осознавать себя оторванными от нашей родины, дававшей смысл нашей жизни и деятельности, — говорил он. — Тяжело видеть нашу родину, тринадцать лет переживающей политический, экономический и культурный кризис, не имевший прецедентов в человеческой истории. Под видом коммунизма великий русский народ лишен самых элементарных прав. <...> Лозунг «Земля и Воля», осуществленный Февральской революцией, ныне, после тринадцати лет советского «классового» правления, снова стал заветным идеалом».⁵⁴

Надо ли говорить о том, что надежды на обновление России были более чем преждевременны? Ни Егор Егорович, ни его единомышленники не дожили до крушения рожденного в октябре 1917 г. государственного строя.

*  *  *

Чем ценна для нас сегодня личность Е. Е. Лазарева? Закономерная эволюция взглядов и направления его деятельности — от первых шагов «хождения в народ» до осмысления всего сложного пути Партии эсеров и причин ее поражения — определенным образом отражает развитие политической истории нашей страны. Кроме того, он жил, мыслил и действовал исключительно сообразно своим убеждениям, которые не всегда совпадали с партийными постулатами. Его нельзя причислить к глубоким теоретикам неонародничества. Ибо руководствовался он в основном здравым смыслом человека, вышедшего из гущи народа, по-своему «переварившего» революционный опыт и утвердившегося на позициях демократической организации общества.

Анализируя свое прошлое, Е. Е. Лазарев приходит к выводу, который и сейчас звучит вполне актуально: «Беда демократии в том, что ее представители слишком снисходительны и терпят преступников во имя свободы, до тех пор пока они не захватили власть и не уничтожили всякую свободу». И далее крупными буквами: «ДЕМОКРАТИЯ ДОЛЖНА БЫТЬ СИЛЬНА, ПОВЕЛИТЕЛЬНА И СПРАВЕДЛИВА. <...> Каких только пакостей большевики ни делали во время Февральской революции, но трогать их, ограничивать их пропаганду — как можно?!»

В последние годы жизни, особенно после того, как в 1932 г. скончалась его жена, Егор Егорович стал чаще, чем раньше, поверять бумаге мысли, возникающие по поводу злободневных событий, состоявшихся встреч, прочитанных книг или газет. Он регулярно посылает письма в советскую Россию, В. Н. Фигнер, А. П. Прибылевой-Корбб, М. П. Шебалину и другим бывшим соратникам; даже наивно намеревается вступить во Всесоюзное общество политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Да только кто же его, полит­эмигранта и убежденного эсера, туда примет?.. Ругая себя за безалаберность, он начинает систематизировать, переписывать то от руки, то на пишущей машинке старые заметки периода гражданской войны — из наспех сшитых суровой ниткой листков.

Здесь мы находим и размышления о собственных прожитых годах — так ли жил, все ли сумел совершить, что мог; рассуждения о ценности жизни вообще и о проблеме смерти. Это, так сказать, отражение личных интересов. Но вместе с тем поздние записи полны беспокойства, связанного с набирающим силу фашизмом и его влиянием на страны Европы. «Деладье пал. Партийный и парламентский режим оказался бессильным. <…> Национализм, шовинизм овладевают умами <...>, стараются уничтожить демократию и мирный порядок. В Париже к хулиганам примыкают коммунисты, роялисты и безработные, и люмпенпролетариат». И несколькими строками ниже — о «безнадежном свинстве и извращенности» французских коммунистов, которые «скорее примирятся с фашистами, чем с социалистами».⁵⁵ Старого социалиста ужасают события в Вене: кровавое подавление сопротивления австрийских социал-демократов в феврале 1934 г. Отметив, что Англия и некоторые другие страны «ободряют нейтралитетом» Гитлера в его экспансии, Лазарев с горечью добавляет: «Настал вольный ход фашизму...»⁵⁶

Но еще больше его волнуют события, происходящие на недосягаемой родине. Ужасом и недоумением веет от одной из последних записей — 16 мая 1937 г.: «Страшная сенсация — процесс над Бухариным и Рыковым».⁵⁷ Комментариев нет... И хотя убеждения и, тем более, действия Рыкова и в особенности Бухарина были глубоко чужды Лазареву, вероятно, старику не хватило ни слов, ни сил для какого-либо анализа. То, что творилось тогда в советской России, не поддавалось осмыслению…

*  * *

В своем очерке «История одной жизни» известный эсер В. Г. Архангель­ский приводит такие однажды сказанные Егором Егоровичем слова: «Народники заимствовали и с благодарностью хранят кристально чистое учение, которое завещано человечеству христианством <...> — это благоговейное отношение к жизни всякой человеческой личности».⁵⁸

Пожалуй, именно это убеждение и определяло ту широту взглядов Лазарева, которую точно выразил отнюдь не близкий к эсерам профессор-эмигрант С. В. Завадский в своем приветствии 70-летнему юбиляру 7 мая 1925 г.: «В наше время не часто встречаются партийные люди, от которых перекинуты мосты к инакомыслящим».⁵⁹

«Простотой и искренностью веет на всех от этого человека, — напишет в статье «Сын крепостного» талантливый публицист Е. Д. Кускова. — Никто не наблюдал в нем самомнения, которым часто страдают даже выдающиеся политики. Он просто жил так, как только мог жить по своей нравственной и политической природе».⁶⁰

И особенно теплые слова на юбилейном вечере произнес А. А. Кизеветтер, известный русский историк, насильно выдворенный за рубеж в 1922 г.: «Жизненные испытания не затемнили ясности Вашего духа. Искренняя и беззаветная любовь к родине излучается от Вас и „вера гордая в людей и жизнь иную“. <...> Поэтому можно далеко расходиться с Вами во взглядах, но нельзя не любить Вас, если любишь Россию и веришь в будущее своего народа».⁶¹

Автор выражает глубокую признательность за содействие в подборе материалов для очерка Н. И. Абдулаевой, Л. И. Петрушевой, А. А. Федякину и другим работникам ГАРФа, кандидату исторических наук Г. С. Кану, а также проживающим в Чехии потомкам русских эмигрантов Анастасии Копршивовой и Галине Малаховой-Вална.

¹ Georges Lasareff, рукопись, книга третья, с. 252 (личный архив автора).

Евгений Францевич Шмурло (1854—1934) — профессор, историк; в эмиграции — один из основателей Русского исторического общества в Праге.

² Андреев Н. То, что вспоминается. Таллин, 1996, т. 2, с. 84.

³ Лазарев Е. Е. Моя жизнь. Прага, 1935, с. 43. 

⁴ Цит. соч., с. 224.

⁵ Юрий Николаевич Богданович (1850—1888) — видный деятель «Народной воли». Участник покушения на Александра II 1 марта 1881 г. Осужден по «процессу 17-ти социалистов», умер в Шлиссельбургской крепости от чахотки.

⁶ Письмо предназначалось для публикации в журнале «Каторга и ссылка». Прибылева-Корбб Анна Павловна (1849—1939) — член Исполнительного комитета «Народной воли», бывшая политкаторжанка.

⁷ Михаил Федорович Грачевский (1849—1887) — народоволец, осужденный по процессу 17-ти социалистов в 1883 г.; покончил с собой в камере Шлиссельбургской крепости: облил себя керосином и поджег (см. Узники Шлиссельбургской крепости. Л., 1978, с. 142—143).

⁸ Сергей Петрович Дегаев (1857—1908) — народоволец, в 1881 г. завербованный в тюрьме начальником Особого отдела Департамента полиции Г. П. Судейкиным. Позднее во искупление вины организовал убийство Судейкина, после чего покинул Россию. Умер в США.

⁹ Дейч Л. Г. 16 лет в Сибири. М., 1924, с. 79. Лев Григорьевич Дейч (1855—1941) — народник, член революционного кружка «южных бунтарей», далее — «Земли и воли» и «Черного передела», каторжанин. В дальнейшем социал-демократ, сторонник Г. В. Плеханова.

¹⁰ Лазарев Е. Е. Моя жизнь, с. 137—166.

¹¹ Чарушин Н. А. О далеком прошлом. М., 1931, с. 137. Николай Аполлонович Чарушин (1851—1937) — народник, по «процессу 193-х» приговорен к каторге и ссылке. Упоминаемая далее Анна Дмитриевна Чарушина — его жена.

¹² Кеннан Д. Сибирь и ссылка. СПб., 1999, т. 1, с. 251—253; т. 2, с. 232, 305, 334.

¹³ ГАРФ, ф. 102, ДП ОО, оп. 226, д. 6, ч. 290, л. 250.

¹⁴ ГАРФ, ф. 102, ДП ОО, оп. 226, д. 6 ч. 290, л. 8 об. Лазарь Борисович Гольденберг (1846—1916) — социалист-семидесятник, жил в эмиграции в США.

¹⁵ Там же, л. 30 об.

¹⁶ Там же, л. 6 об.

¹⁷ Там же, л. 9 об.

¹⁸ Там же, л. 68 об. Леонид Эммануилович Шишко (1852—1910) — народник, приговоренный на «процессе 193-х» к 10-летней каторге, затем эмигрант, один из основателей Фонда Вольной русской прессы и теоретик Партии с.-р. по крестьянскому вопросу.

¹⁹ Там же, л. 42—44.

²⁰ Там же, л. 92.

²¹ Там же, донесение № 25444, л. 94.

²² Там же, л. 105, 105 об.

²³ Там же, л. 114—116.

²⁴ Там же, л. 127 об., 128.

²⁵ Там же, л. 176, 176 об.

²⁶ Georges Lasareff, рукопись, книга третья, с. 148.

²⁷ ГАРФ, ф. 102, ДП ОО, оп. 226, д. 6, ч. 290, л. 239—239 об.

²⁸ Там же, л. 253.

²⁹ Гуль Р. Я унес Россию // Россия в Германии. М., 2001, т. 1.

³⁰ ГАРФ, ф. 102, ДП ОО, оп. 226, д. 6, ч. 290, л. 244. Феликс Вадимович Волховский (1846—1914) — видный народник, один из основателей партии с.-р.

³¹ Там же, л. 272.

³² Тайна убийства Столыпина. М., 2003, с. 678—681.

³³ Воля России, 1926, № 6—9.

³⁴ ГАРФ, ф. Р-5959, оп. 1, д. 12, л. 2, 3.

³⁵ Там же, л. 4.

³⁶ Там же.

³⁷ Там же, ф. Р-5864, оп. 1, д. 270, л. 10—13.

³⁸ Краткий отчет о 4-м съезде Партии с.-р. Пгр., 1918.

³⁹ ГАРФ, ф. Р-5824, оп. 1, д. 270, л. 14—15.

⁴⁰ Там же.

⁴¹ Там же.

⁴² Мария Александровна Спиридонова (1884—1941) и Марк Андреевич Натансон (1857—1919) — лидеры партии левых эсеров. М. А. Натансон в 1917 г. был активным сторонником сближения с большевиками и разгона Учредительного собрания.

⁴³ ГАРФ, ф. Р-5824, оп. 1, д. 270, л. 18.

⁴⁴ Там же, л. 21.

⁴⁵ Архангельский В. Г. Катерина Брешковская, Прага-Ужгород, 1938 с. 166. Василий Гаврилович Архангель­ский (1868—1948) — член Партии с.- р., член 2-й Государственной Думы и депутат Учредительного собрания. В эмиграции — член Пражского Земгора и Совета Русского зарубежного архива.

⁴⁶ Дни (Берлин), № 758, 7 мая 1925, с. 3. Иван Михайлович Брушвит (1879—1946) —  член Партии с.-р., депутат Учредительного собрания. В 1918 г. — один из инициаторов самарского переворота и создания КОМУЧа. В эмиграции — бессменный глава Пражского Земгора.

⁴⁷ ГАРФ, ф. Р-5864, оп. 1, д. 270, л. 289.

⁴⁸ Прокопий Диомидович Климушкин (1888—1960-е) — эсер, каторжанин, член КОМУЧа, политэмигрант.

⁴⁹ РГАСПИ, ф. 673, оп. 1, д. 955—964.

⁵⁰ Цит. по: Яковлев А. Н. Сумерки. М., 2003, с. 69—70.

⁵¹ РГАСПИ, ф. 673, оп. 1, д. 965.

⁵² Лазарев Е. Ленин-Ульянов. Прага, 1924, с. 9.

⁵³ Там же, с. 26.

⁵⁴ РГАСПИ, ф. 673, оп. 1, д. 984, л. 3.

⁵⁵ Там же, с. 208.

⁵⁶ Там же, с. 211.

⁵⁷ ГАРФ, ф. Р-5824, оп. 1, д. 30, л. 54.

⁵⁸ Дни, № 758, 7 мая 1925 г., с. 3.

⁵⁹ Дни, № 764, 14 мая 1925 г., с. 2—3.

⁶⁰ Там же.

⁶¹ Там же.