Алексей Пурин

* * *

Была у меня вещица —

подарок от Друга, да.

Я думал, ей не разбиться,

сияющей, никогда.

Круглее луны, чернее

полночной Невы была.

Парила игла над нею,

и музыка в ней жила.

Качалась вином в бокале

и лодочкой на волне.

В такие манила дали,

что дух замирал во мне.

Кружилась, звала и пела —

и всё о любви, любви:

печали — не наше дело,

дыши и люби, живи!

Сначала неторопливо,

а после быстрей, быстрей

к причалу волной прилива

вела от глубин морей…

И надо ж! — еще кружится,

как прежде, цела на вид, —

да вот не поет вещица,

а только шуршит, шуршит…

* * *

В саду эдемском, не в горниле адском,

от боголюбованья не дыша,

над словарем египетско-аккадским

склонись, забыв о времени, душа!

Склонись, забыв о бремени. А рядом —

ее душа, с невидимым шитьем.

И щебетанье ангелов — над садом…

Вот только так! Иначе — не умрем.

Вот только так!.. А что на самом деле

случится с каждым, знает и дурак.

Но для того ли рылись в нонпарели,

пока рассвету не сдавался мрак?..

Он и не сдался видимости лгущей,

всё затопившей, исчезая в ней.

Раскрой все двери в смерть, как «Стерегущий», —

и одолей, вобрав ее полней.

* * *

Жил на свете небогатый

русский барин молодой

под летящей белой ватой

и Полярною звездой.

Невысокий, смуглолицый,

резв и волосом черняв,

жил себе, певца Фелицы

лиру звучную приняв.

Путал Геную с Женевой,

дальше Риги не бывал

и с самой Марией Девой,

греховодник, флиртовал.

И сочувствовал он смутам

европейским, нечем крыть.

И прослывший алеутом

всё хотел его убить.

И в конце концов от пули

нехорошей умер он —

так, что щеки враз надули

Царь, и Церковь, и Закон.

А потом попы-писаки,

сопричастные Столпам,

порешили: быть во мраке

стервецу, служить чертям:

он-де Богу не молился,

он не ведал-де поста,

не путем-де волочился

он за Матушкой Христа.

Но Пречистая, конечно,

заступилась за него

и впустила в Царство Вечно

златоуста своего.

* * *

Придут — и скажут с умиленьем:

«Возьми, Овидий, этих рыб.

Сродни твоим стихотвореньям

краса их благородных глыб:

как строки дивные — упруги,

и серебро их тяжело.

Мы их добыли среди вьюги,

разбив морозное стекло».

И рослый мальчик краснорожий

украдкой глянет из-за спин

дядьев, укутанных рогожей,

чтоб ты поверил: мир един.

…Мечты! Нет ни метемпсихоза,

ни воздаянья — видит Бог, —

ни слез, ни рыбного обоза,

ни рослых мальчиков, ни строк.

* * *

В испанском чем-то вся. И, вдохновясь порывно,

садилась за перо, не знающее клякс.

(Да не было пера!) И: «Дивно! Дивно! Дивно!» —

Маковский восклицал. И ухмылялся Макс…

Когда ни погляди — одно и то же в мире:

ковёрные Бим-Бом средь суеты сует

картонные легко подкидывают гири —

и изумляют белый свет.

Но ты, моя душа, ты, душечка, такою

игрою не прельстись — к чему тебе игра?

Я помню, что тобой нашептано, рукою

записано — и чьей! — вчера, позавчера.

* * *

Очень странный театр, где ни зала

нет, ни сцены, ни лож, ни кулис, —

где ты зрителем был, где дерзала

жизнь твоя как одна из актрис.

Может быть, для тебя одного и

заведен он, а выключат свет —

всех частиц расплетутся завои

и сойдет он тем самым на нет.

Не жалей и не бойся: не будет

ничего без тебя всё равно —

даже Герцена бунт не разбудит,

даже Петр не прорубит окно…

Только лучше — жалеть, и бояться,

и надеяться, что и тогда

будут звезды из тьмы улыбаться —

и ты вспомнишь меня иногда.

* * *

Омри Ронену

Очевидностью, желтой и медной,

нам пространство морочило глаз —

позолотой своей всепобедной.

Но случилось, что время — за нас.

Не за всех — но за тех, чье дерзанье

невозможный построило мост

из пустот бытия — в узнаванье

недоступных, как правило, звезд.

Ибо только от жара и гнета

отвердевший прозрачный кристалл

тайных пленниц небесного свода —

просветленный зрачок — различал.

И бессмысленно-черная Мекка

приоткрыла немой фейерверк —

грозный космос алмазного века,

что еще до конца не померк.