АЛЕКСАНДР
ЛЕОНТЬЕВ
* * *
Поначалу не разобрал: насекомое это, птица?
Через пруд — пушисто крылышками маша —
Переле… перепорх…
и к дубу смогла прибиться
На другом берегу эта крохотная душа.
А когда я причалил, веслами загребая,
К вековому стволу, то увидел — средь бела дня! —
Перепончато-серо-коричневая, рябая,
Уцепилась в кору, ноль внимания на меня.
Полуспя, длинноухая,
с тельцем почти паучьим,
Крылья полурасправив… Бабочка
наоборот!
Дай нам волю — но лучше не надо — мы всё изучим:
На земле, под водой, в небесах… Ну
а чудо — вот.
Не сиделось дома? Сбилась? Не всё на свете ль
Происходит — так? Летний Павловск, вода в
цвету…
И летучая мышь — мышонок точней — свидетель,
Каково непонятное, «страшное» — на свету.
(Мар. 16,
1–8)
Мать Иакова, Саломия и Магдалина
На ногах чуть свет, обошли весь рынок,
Закупая помазания. Половина
Ноши в одной лежит из корзинок:
Магдалина младше. И вес уменьшен
В двух других: по четверти притираний.
Сокрушается, поглядывая на женщин,
Что идут с ней рядом, старшая: «Кто
нам в ранний
Час поможет? Как же, слабейшим
мира,
Нам подвинуть камень?» Обе Марии тоже
Ей в ответ вздыхают. Одна, чье миро
Тяжелей, — чуть шумно. Другая — строже.
Вот уже и пещера… Валун, что туго
Прилегал ко входу, вдали пылится...
Но вошли, теснее держась друг
друга,
Мироносицы… Что же? — пуста гробница.
И раздался голос в проеме правом.
Их окликнул юноша — в чем-то белом,
В полумраке им показалось. «Я вам
Говорю: не бойтесь! Вы здесь за телом
Иисуса? Нет его, ибо воскрес. Петру же
Передайте: ждет его в Галилее».
Только к солнцу, сияющему снаружи,
Побежали женщины: там светлее.
И от страха — о том, что тогда узнали,
Никому, написано, не сказали.
Прайм-тайм
Задумчивая, тихая, она… Быть может,
«он»? Раз в красном сари, значит,
Скорей «она». В изножье валуна толчет горчицу в ступке… И не плачет.
Над хижиной немилосердно льет. Куски воды свисают до порога
С колючей крыши. Здесь она живет. В стране, где жизнь
отстала и убога.
Деревня… Не из черт, а из морщин
лицо старухи. Не было, однако,
В ее судьбе ни женщин, ни мужчин… Она ждала какого-нибудь
знака
От Шивы, Вишну, Будды… А потом (про
христианство не было вопроса)
Вдруг приняла ислам. И что ей в том? Что чечевица в плошке
ей, что просо.
Она гермафродит. В стране чудес, как называют Индию собкоры,
Казалось бы, рукою до небес подать. Непал неподалеку, горы.
Холодный камень — вот вам и скамья. Сырые джунгли служат
диким садом.
Все отвернулись — ближние, семья. Но с камерой иль
фотоаппаратом
Захаживает редкий репортер. Она от них не менее устала,
Чем от сбежавших братьев и сестер. И отвечает скупо, смотрит
вяло.
Одна из тех, чьи муки наперед известны,
непонятны, несомненны.
Спросить о карме… не способен рот. Что ни скажи, всё
обессмыслят гены.
Такое существует в мире зло, врожденные страданья и увечья,
Что в наших «повезло»-«не повезло»
и есть, похоже, правда человечья…
Иль это современная тоска, проклятье генетической сансары:
Не провиденье — только ДНК ответственна за все дары и кары?
Какой виною дедов и отцов еще нам объяснят судьбу калеки?
Созвездия Сиамских Близнецов нет нб
небе. И что о человеке
Возможно вообще тогда сказать?
Какому присягнуть в кумирне духу?
Вот, в красном сари, — ни отец, ни мать. О чем еще
расспрашивать старуху?
О детстве заикнуться ли? — увы. Я представляю, что это за
детство.
Сплошное достояние молвы. Беспомощно лекарственное средство.
В стране чудес немилосердно льет. В стране, где жизнь
отстала и убога.
Старуха не поймет, зачем живет. Ей надоело спрашивать у
Бога.
Когда-то, говорит, своей мольбой, соизмеряя с Промыслом
поступки,
Она жила, не спорила с судьбой… Под
шум дождя толчет горчицу в ступке.
От Бога, от любых богов уже она не ждет спасенья и ответа.
А эти разговоры о душе… Глядит в
окно, не зажигая света.
Затем — реклама, старый сериал… Темна от ливня наша
коммуналка.
Я, кажется, немного подустал. А сколько их еще, которых
жалко!
Но швейцеровский фильм, но монолог
Лауры в нем: «…на севере — в Париже…»
Почти неутешительный итог. Любимая, мы к истине не ближе
Той пушкинской четы. «…холодный дождь идет…» И впрямь: «А нам
какое дело?»
Поверх парижских крыш и наших рощ, индийских джунглей… За окном стемнело.
За тучами не видно Льва, Тельца… Нас манит ночь разложенным
диваном.
Старуха, верно, спит. И нет конца всем неоткрытым звездам,
безымянным.
* * *
Птицы щебечут всю белую эту ночь, —
Так хорошо, словно нету меня уже,
Словно все кончилось, счастья не превозмочь,
Худшее пройдено, рай отворен душе.
Мнимое чувство, как я тобой дорожу!
Так ведь бывает, покуда ты поглощен
Чем-то сторонним, тянешься к миражу,
Не понимая, что со стороны смешон.
Есть ведь минуты, когда не болит нигде
Да и душа не ноет, увлечена
Шелестом лип, отраженьем огней в воде
Или самим огнем… Всякий страх,
вина,
Ужас, обиды, привязанности — их нет.
Нужен душе хоть какой-то приют, уют…
Может быть, этот миг — он и есть тот свет?
Только мгновенье! Но птицы всю ночь поют.
* * *
В парадном, сказано, мундире.
Что ж, у гимназии мужской
Все то, что не любил он в мире,
Прониклось и его тоской.
Кто знал, насколько небывалой
Была та жизнь, да вышла вся;
Кто? — с перекрестка улиц Малой
И Набережной вынося…
Два-три… четыре, семь ли — знало?
К ним двадцать? тридцать? с той зимы
Прибавилось… Не так уж мало.
И без того нас тьмы и тьмы…
Я был там в сентябре, недавно.
Цвет, прежде белый, нынче желт.
А крест и шпилем стал подавно.
То кладка вылезет, то болт…
Здесь и задвинули на дроги.
Пар изо ртов и серый лед.
Все похороны так убоги.
Да был ли он, немой полет…
Weinberg
В честь Приама и Париса
Пусть губа моя мокра,
Пью за Вейнберга Петра
И за Вейнберга Бориса.
И.
Анненский
Довожу, выпивая,
Свою душу до слез:
Невозможно живая.
До припухлых желез.
Опыт страшен и старящ.
Водку пью, что Аи,
Боратынский, товарищ,
Помня строчки твои.
За здоровье немногих.
Но, столь жарко любя,
Все равно не сберег их.
Каждый пьет про себя.
За рыданье над нами
Аонид, Маймонид.
И за Лазарей в яме:
Каждый, помнишь, забыт.
За военные звезды.
Кто здесь помнит латынь?
За стихи, что серьезны.
Вроде Блока. Аминь.
Потому и содвинем
Мы бокалы, друзья,
Что лишь в будущем сгинем,
Ибо в прошлом — нельзя.
Даже если в печати
И не будет стихов.
Вот и spiritus, кстати.
Поддержи, кто готов.
* * *
В наших садах разрастается жимолость —
Молодость лета и жизни прижимистость
Переплетаются, гравий шуршит
Велосипедами, тише — подошвами,
Счастьем прошедшим и бедами прошлыми —
Вот и еще один день пережит.
Как же за все впечатления рьяно мы
Раньше хватались! Меж трезвыми, пьяными
Бродим, как призраки... В шелесте крон
Кленов склоненных молекулы воздуха
Мышцы ветрам напрягают без отдыха —
Вот эндорфин тебе, тестостерон.
Почва, в которой потом жутковато мы
Будем, увы, распадаться на атомы,
Примет любого… А радует — всех?
Чью-то калечность, увечность, зашибленность?
Скажем, слепому — что травка, что жимолость…
Синонимичны провал и успех.
В мире искать справедливость — как в комнате
Темной ту черную кошку… вы помните.
Лишь потому, что придется «не быть»,
Хочется «быть»… Как слепому — прозрения.
Что-то тут есть… Постою у сирени я:
Запаха мыслям не перешибить.
Зелень, июнь, разноцветные платьица…
Жизнь только гибелью с нами расплатится,
Полным распадом замышленных форм, —
С нищими вместе, больными, убогими,
С Богом, порогом… Со всеми
порогами!
Вот хлорофилл тебе, вот хлороформ.
Разве напрасно все мнится и помнится:
Дом этот, улица Красная Конница,
Вонь коммуналки, облезлый фасад?
Кто обо всем тебе напоминает?
Но человек не всегда понимает:
Зря не покажут — ни свалку, ни сад.