ПЕЧАТНЫЙ ДВОР
Умберто Эко. Баудолино.
Роман. Перев. с итал. и послесловие Елены Костюкович. —
СПб.: «Симпозиум», 2003.
Говорят, Умберто Эко в Европе даже
более знаменит, чем Б. Акунин
в Москве.
То есть каждый его роман (это —
четвертый) — просто праздник для всех, кто пишет о романах.
Они слетаются — ученые
рецензенты всех стран — как морские хищные птицы
на тушу всплывшего дельфина, и пируют, громко ссорясь из-за каждого куска.
Синьор профессор Эко разбирается в теории прозы лучше, чем они все (см.
вышедшие в «Симпозиуме» же в 2003-м же «Шесть прогулок в литературных лесах» и
«Поэтики Джойса», а также изданную тут же в 2004-м «Отсутствующую
структуру»), — и сочиняет художественные произведения с таким расчетом,
чтобы раздвинуть горизонт научного дискурса. В
смысле — чтобы другим профессорам было нетрудно и приятно изобретать темы
для аспирантов.
У прочей элиты и богемы вошло в моду
развлекаться на толковищах, словно шарадой: ну а на
этот раз — что он хотел сказать? И многие, предлагая свои отгадки,
блещут умом.
Поскольку Эко всякий раз исхитряется
написать о чем-нибудь таком, про что давно — или никогда — никто не
думал; о чем-нибудь таком, что никого не касается.
А написано хорошо (по-видимому, и
перевод отличный), событий много, картинка яркая — плюс пища
глубокомыслию: философствуй до отвала. Что же удивительного, если этот
европейский бестселлер 2000-го года стал в 2003-м чемпионом и у нас?
Мы тоже, знаете ли, обожаем помечтать
о том, что нас не касается. Вникнуть в интересы гвельфов и гибеллинов,
поразузнать про семейную жизнь Фридриха Барбароссы, и как зверствовали
крестоносцы в Константинополе.
А также, хлебом нас не корми, но
дайте парадокс широкого профиля — такой, чтобы не было мучительно стыдно
за изъяны образования. Такой, чтобы отменял не пройденные нами курсы и целые
дисциплины.
Расскажите, например, что по крайней мере половину культуры выдумала в
Париже — вот совершенно как луну выделывают в Гамбурге, — в XII веке
группа студентов-иностранцев. Напиваясь, играли, так сказать, в Швамбранию: кто складней соврет про Земной Рай
далеко-далеко на Востоке: какие сокровища там, да
какие чудовища их охраняют, — и по ходу игры насочиняли уйму мотивов,
которые впоследствии сплелись в романы, а те образовали миф. Тут вам и
мистическая любовь, и святой Грааль, и царство пресвитера Иоанна.
А не то что
какие-то там народные сказания срастались, подобно кораллам, и понемножку
поднимались из коллективной памяти — в литературу.
Народам — не до фольклора, они
вполне обходятся религией. Народы живут трудом и грабежом. Нескончаемое
торжество грабежа над трудом называется историей. Она вращается, как
повторяющийся сон, переменяются только места сражений да имена властителей.
Царства гибнут поочередно — кроме царства фантазии, в котором хозяйничают интеллектуалы —
хорошо если дюжина на столетие, но и этого достаточно,
чтобы человечество ни на минуту не оставалось в отдельно взятой точке A, но
продвигалось к какой-нибудь точке B — не важно, что воображаемой.
Важно, что из нее точку A тоже можно
вообразить.
Потому что у событий, как сказано,
смысла нет. Его только и можно внести задним числом в текст о событиях. Текст
создается вымыслом автора и домыслом читателя.
Культура — верой в получающийся смысл.
Реальностью становится — и
остается — только то, что удачно сочинено, красиво изложено.
Как, допустим, каменная река Самбатион, опоясывающая Земной Рай:
«Это было грандиозное движение
валунов и грунта, неостановимое, и в нем
переваливались грудами огромных бесформенных жерновов угловатые плиты, с
гранями, режущими, как железо, крупные, наподобие надгробий, а между плитами
шелестели гравий, щебенка, дресва, битыши и голыши.
Пролетая с одинаковой скоростью,
будто брошенные шквалом, осколки травертина колотились друг о друга, по ним
скользили крупные отпадыши скал, замедляясь в местах,
где они попадали на каменную крошку; в промежутках круглые булыжники,
отполированные, как водой, постоянным скольжением по камням и через камни,
подлетали высоко в воздух, сталкивались между собой с сухими щелчками и
засасывались теми же воронками, которые сами образовывали, когда летели вместе.
Посередине коловратных вихрей и над водоворотами формировались выхлопы песка,
пузыри гипса, облака брызг, пена из пемзы, ручьи мальты…»
Не правда ли — свистнуто ничего
себе? В средневековой сказке — этакий
инопланетный пейзаж, кольцо Сатурна.
Да, этот роман вслед за героем уходит
в сказку, возвращается из нее, опять уходит… Тщательно
сохраняя меру правдоподобия — одну и ту же. Как если бы истина
повествования заключалась в его занимательности, — притом что вне
повествования никакой истины нет вообще.
Если вдуматься — что, кроме
жалкого телесного опыта, содержится в нашем знании о Вселенной? в нашем досье
на Бога, в так называемом культурном багаже? Только мемуары лжецов. Таких, как Баудолино, сын Гальяудо, пьемонтец, 1141-го
якобы года рождения.
С.
Гедройц
