ПАРАДОКСЫ ИСТОРИИ: РУССКИЕ ЦАРИ

Александр  ПАНЧЕНКО

НИКОЛАЙ I

Воцарение императора Николая I связывают большей частью с Сенатской площадью. Но это событие точно так же связано и с площадью Дворцовой. Дело не только в том, что часть мятежников именно здесь прошла мимо Николая, и не в том, что сам Николай повел отсюда преображенцев, став во главе Преображенского полка. Но связано потому, что этому восстанию и этому воцарению предшествовало междуцарствие — самое страшное, что может быть, по крайней мере в России. В сущности, восстание началось не 13 и не 14 декабря, а 25 ноября. Император Александр I, как известно, был в Таганроге, и была получена депеша от генерала Дибича из Таганрога о том, что государь тяжело болен. Николай был в страшном замешательстве. Проб­лема была. Государь умирает — вещь обычная, все помрем. Но вот проблема — кто наследник?

Еще в 1823 году Александр I написал манифест. В сущности, там было два манифеста. Один — об отречении Константина. Константин отрекается, а наследником назначается Николай. Этот манифест хранился у московского архиерея Филарета, тогда еще не митрополита. Кое-кто о нем знал, но очень немногие. Вообще это странная история, и объяснить, почему это скрывалось, я не берусь. По нерешительности, по глупости — мало ли какие могут быть причины. Николай об этом прекрасно знал. А люди не знали. Откуда может узнать простонародье того времени, кто наследник? Очень просто — из посещения церкви. Это были люди устной культуры, и даже если кто-то из них был грамотный, все равно основные сведения о государственной жизни они получали из церкви. На службе о здравии государя и царствующего дома в церкви поется заздравная ектенья. На первом месте, естественно, Александр Павлович, на втором — императрица, а на третьем — наследник цесаревич Константин. А для верующих людей, раз в храме поется, значит, это и есть истина. И все думали, что императором будет Константин. И когда 27 ноября было получено известие о том, что государь умер, что сделал Николай? Он присягнул Константину, по настоянию Милорадовича. Это была проблема репутации Константина, и Николай поступил по-государственному.

Константин был человек сумасбродный и даже, как считали в те времена, замешанный в одном убийстве. Хотя бог его знает, так ли было на самом деле. Кроме того, он не мог быть императором по павловскому закону о престолонаследии, потому что он развелся с первой женой и женился на польке Анне Грудзинской, которой был дан титул княгини Лович. Это — мезальянс. Но тем не менее у Константина была хорошая репутация. И прежде всего потому, что он воевал вместе с Суворовым. А это — век героев.

Какая же была репутация у Николая? А самая дурная. Будучи великим князем, он все время командовал — то бригадой, то еще чем-нибудь. В общем, он был человек военный, и его все хорошо знали. Про него говорили, что он, во-первых, злопамятен и мстителен, во-вторых, скуп и, в-третьих, уж очень предан фрунту. Например, он носил лосины — принадлежность военной формы, — которые надевали влажными, и потом они высыхали на теле. И когда он стал императором, он продолжал их носить и носил даже когда уже постарел. Понятно, кое-где образовывались потертости, так он по нескольку дней из своих внутренних покоев в Зимнем дворце не выходил, манкируя своими царскими обязанностями. Ради лосин!

В этот период междуцарствия на него появилась такая эпиграмма:

Что, ежели судьбина злая

Царем нам даст скотину Николая?

Что сделаем тогда?

— Что сделали с Берри?

Ну, черт его дери.

А кто такой Берри? Это герцог Беррийский, которого в 1820 году заколол кинжалом парижский рабочий Лоэль. Для Европы это было символом эпохи.

Итак, Николай — это человек с дурной и, скорее всего, с заслуженно дурной репутацией.

И вот он ведет себя самым благородным образом. Для успокоения государства он приносит эту присягу, и все ее приносят, и все тихо! И будущие декабристы, члены тайного общества, в полном унынии.

Пушкин писал Катенину: «...радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым <...> напоминают Генриха V. К тому же он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего».

Далее Константин отрекся и на этом настоял. Если бы Константин надел корону, никакого восстания бы не было.

* * *

«Опорная точка нашего заговора есть верность присяге Константину и нежелание присягать Николаю», — сказал Николай Бестужев.

Не думаю, что нынешняя военная армейская присяга имеет такое же значение, как тогда. Это была церковная присяга — когда нельзя лгать.

Прошло всего восемнадцать дней, как присягнули одному, в церкви, с попами, как обычно это происходит. И затем — другому. Естественно, декабристы на этом и строили свой расчет, и, надо сказать, что, как всякие революцио­неры, они не обошлись без лжи. Причем ложь была различная. Офицеры в своих полках рассказывали солдатам, что их обманывают, и просили: расскажи, служивый, своим, что государь покойный Александр Павлович велел уменьшить военную службу и прибавить жалованье. Это была обыкновенная революционная ложь. Но ложь была и между самими декабристами.

Рылеев подговаривал Каховского убить государя, то есть только что провозглашенного государем Николая. Декабристы хотели и судить Каховского за это убийство, и — дать ему бежать. Они смотрели на него сверху вниз. И когда вешали пятерых декабристов, они все попрощались между собой, идя в свой последний путь к виселице. А с Каховским никто не попрощался.

Но самую зловещую роль в восстании сыграл Якубович — бретер, гордившийся своей повязкой от ранения на дуэли. Дело в том, что по плану, разработанному князем Сергеем Трубецким, Якубович должен был поднять Гвардей­ский экипаж, взять Зимний дворец и арестовать царскую семью. Тогда все было бы в порядке — царская семья под арестом, а для радикалов — Николай уже убит. Тогда можно требовать от Сената новой конституции. Конституции, которая предотвратит народное восстание.

На самом деле декабристы были в известном смысле большие консерваторы. Они вовсе не хотели радикальных перемен. Большинство из них выступало за конституционную монархию, чтобы не было народного мятежа. Они народа боялись и лгали ему. Я не хочу этим ничего дурного сказать — революционер есть революционер, и у него есть особый комплекс. Так вот, Якубович предал декабристов. Он струсил, хотя без каторги не обошелся. Зимний дворец взят не был, и князь Сергей Трубецкой, совершенно реально оценивая положение дел, решил на площадь не ходить. Понять его можно.

Николай тоже не хочет пролития крови. Он этого боится и правильно делает. И первые выстрелы раздались со стороны восставших. Затем последовала картечь. Это было очень близко, может быть, и ста метров не было между ними. Солдаты бежали, много их погибло — десятки и десятки убитых и, конечно, много раненых.

Затем следствие по делу, пять повешенных, сотни — в каторгу и ссылку, самое легкое — разжалование рядовым на Кавказ. Так началось николаевское царствование. И тут не надо быть пророком, чтобы понять, что оно будет если не жестоким, то жестким. Николай испугался. А от человека, который принимает власть испуганным, добра не жди!

На Фонтанке, 25, по нынешнему счету, в доме Екатерины Федоровны Му­равь­евой, Карамзин проводил зиму, когда он переехал в Петербург из Москвы (летом он жил, как известно, в Царском Селе). И он был на Сенатской площади 14 декабря! Там были не только мятежники и Николай со своими войсками. Там и Иван Андреевич Крылов был, которого все страшно любили, как, кстати, и Карамзина. Ивану Андреевичу из каре кричали: уходите, Иван Андреевич, уходите! Но он не ушел. А Карамзин там простудился, и, в сущности, 14 декабря оказалось роковым в его судьбе. Кончилась эпоха Карамзина, и он умер как раз вовремя. Ему уже в Николаевской эпохе делать было нечего.

Карамзин осудил восстание, но это не значит, что он был за казнь или за каторгу, вовсе нет. Это просто противоречило его пониманию правильности исторического процесса. К такому пониманию он пришел в девятом томе «Истории Государства Российского», когда описывал злодеяния Ивана Грозного. В одной своей речи, произнесенной в Российской Академии за семь лет до восстания, он говорил: «Для того ли образуется, для того ли возносится держава на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы и его звучным падением? Нет. И жизнь наша, и жизнь империи должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой. Здесь — все для души, все для ума и чувства, все бессмертие — в их успехах. Сия мысль среди гробов и тления утешает нас каким-то великим утешением».

* * *

Одним из значительных событий, я бы сказал, одной из вех николаевского царствования была, конечно, дуэль и смерть А. С. Пушкина. Общее недоброжелательство к Николаю, воспитанное десятилетиями или даже столетиями нашей истории, сказывается и в том, что в отношениях с Пушкиным мы хотим углядеть в поведении Николая что-то нехорошее. Вот пишет он знаменитую записку Пушкину: «Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по-христиански и причаститься. О жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение». Что это такое — «совет умереть по-христиански»? Значит, он Пушкина не считал верующим? Пушкин уже собрался послать за священником, когда принесли записку от государя. Но ведь самоубийцу нельзя было отпевать! А по воинскому регламенту Петра I все участники дуэли — это убийцы и самоубийцы. Где, к примеру, Ленского похоронили? В чистом поле! А глава Церкви — государь, и когда он говорит: умирай по-христиански, — он тем самым разрешает христианское погребение. Ведь Лермонтова тоже не хотели отпевать, и те, кто за него просил, ссылались на то, что камер-юнкера Пушкина отпели в церкви Конюшенного ведомства. Это был прецедент, и это был милостивый поступок государя.

Тотчас после смерти Пушкина Василий Андреевич Жуковский подал императору письмо с просьбой о денежном вспомоществовании семье. На эту просьбу император откликнулся очень благородно. Вот текст этой собственноручной записки Николая I: «Первое — заплатить долги. Вдове — пенсион, и дочери — по замужеству. Сыновей — в пажи. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей». И государь все выполнил — и долги заплатил и семью обеспечил.

Николай и Пушкин создали пару «царь—поэт». Подобные пары мы можем обнаружить и в прошлом: Александр I — Карамзин, Екатерина II — Державин, Елизавета — Ломоносов, Анна — Тредиаковский, Петр I — Феофан Прокопович, ну, и немного раньше Симеон Полоцкий — Алексей Михайлович. В каждую из этих эпох — один царь у нации и один поэт у нации, и они составляют пару. И поэт наставляет и учит царя. «Стансы» Пушкина — то же самое, что оды Елизавете Петровне, которые писал Ломоносов. Он ее, конечно, восхваляет. Но он ее и учит, какой она должна быть. И Пушкин учит: «Во всем будь пращуру подобен». Это очень важно, потому что имеет отношение к нашей религиозности. Нация, лишенная святых — а новых святых не появлялось у нас практически после Петра I, — избрала себе в виде наставника поэта. И Николай принял Пушкина как наставника. Это — последняя пара и конец поэтической русской истории, потому что после Пушкина началась проза. Пришел роман, наступило время прозы, не только в литературе, но и в жизни.

* * *

Что же осталось от Николая? Остался памятник, один из замечательных петербургских памятников, уцелевший каким-то чудом по прихоти судьбы. На барельефах изображены основные вехи его царствования и, конечно, наша война с Турцией, окончившаяся Адрианопольским миром, заключением которого мы помогли грекам стать самостоятельными. Эта война воспринималась в России весьма благожелательно. Вспомним «Мертвые души», у Манилова дети — Фемистоклюс и Алкид. Это говорит о том, что были симпатии к грекам.

При Николае осуществлено было составление «Полного свода законов Российской Империи». Сделал это граф Сперанский, бывшая надежда декабристов. И была Восточная война, и Севастопольская оборона, и  — горькая судьба Польши, восстание 1930 года.

«Клеветникам России» — знаменитое стихотворение Пушкина — относится  к тем, которые публике не читают. О таких стихотворениях, как правило, было принято умалчивать.

О чем шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Что возмутило вас? волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы...

Стихи прекрасные, но нас волнует содержательный аспект и события, по поводу которых они были написаны. Написаны они были 16 августа 1831 года — за десять дней до взятия русскими войсками Варшавы и подавления польско-литовского восстания. Нет спора, одна из роковых ошибок Александра I — его настойчивость в присоединении к России так называемого герцогства Варшав­ского... Что с Польшей только не делали! Сперва было восстание 1830 года (по старому стилю оно началось 20 октября 1830 года и, как видите, долго длилось). Затем — восстание уже при Александре II, в 1863 году; и горькая судьбина Польши в наше время. Польша — одна из первых жертв Гитлера. И Польша существует, и она свободна! Значит, нечего было ее присоединять.

Пушкинские стихи обращены не к полякам, а к французам. Французские «витии», ораторы в Парламенте, узнав о восстании в Польше, требовали двинуться походом на помощь полякам (больше других этого требовал Лафайет — вечный революционер, почтенный человек с неугомонной революционностью). Именно им Пушкин это и написал.

В этом восстании было много крови и резни. Но таким образом Польша спасла и французскую революцию, и бельгийскую революцию 1830 года, так что Франция и Бельгия должны быть Польше благодарны.

В дневниках Анны Федоровны Тютчевой есть такая запись:

«В течение стольких лет своего царствования государь направлял всю внешнюю политику не столько в интересах своей родины, сколько в интересах якобы Европы, считая себя призванным защищать принцип порядка. Народы ненавидят его как представителя деспотизма, а государи, которых он защищал, заставляют его теперь дорого расплачиваться за самолюбие, уязвленное сознанием его превосходства».

Царствование Николая I — очень длительное царствование, одно из самых длительных  в русской истории. Оно кроваво началось и кроваво кончилось. Но вот что удивительно. Что бы мы ни говорили о декабристах, но это — наша национальная гордость. И Севастопольская оборона — тоже наша национальная гордость, хотя Севастополь мы сдали и войну проиграли. Кто теперь помнит, что одновременно мы взяли Карс в Закавказье? Никто не помнит. А Севастополь помнят все, потому что мы воевали на своей земле. Мы честно сражались, мы проиграли, но не в силе Бог, а в правде!

Впрочем, к Николаю это отношения не имеет. Он заварил эту пустопорожнюю, никому не нужную войну, и поэтому, если уж строить рамочную конструкцию, как у него была плохая репутация, так она и осталась. Она была плохой во все время его царствования. Федор Иванович Тютчев, которого уж в симпатиях к революционерам никак не заподозришь и дочь которого была фрейлиной у Николая, в 1855 году, когда Николай скончался, написал на него такую эпиграмму:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, —

Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

Есть такая старая максима, что мир — театр, а люди в нем — актеры. И даже в современной социологии говорят: «ролевое предназначение». Но царь — это не роль. Царь — это прежде всего ответственность, это власть! А Николай играл роль и сыграл ее плохо.

 * * *

И тем не менее, что бы мы ни говорили о самом Николае I и как бы к нему ни относились, неоспоримый факт, что в Николаевскую эпоху Россия создала великую культуру. Конечно, это прежде всего литературная культура. Именно в Николаевскую эпоху мы осознали себя как литературная цивилизация. И Лермонтов укладывается в Николаевскую эпоху, и Пушкин написал свои главные сочинения в Николаевскую эпоху, и Гоголь! Как правило, великая культура не создается в эпохи свободы, и особенно — в революционные эпохи. Для великой культуры, как ни странно, более приличествует реакция. Во время реакции есть время подумать, и поскольку не каждый может или хочет проявиться как человек деятельный, он проявляется как человек созерцательный.

Ну, а каково состояние души, каково состояние общества и в чем, собственно, сущность этой культуры? С точки зрения императора и тех, кто его окружал, все было ладно — тишь да гладь и Божья благодать! «Самодержавие, православие и народность!» И, конечно, мы — первые в Европе: мы подавили польское восстание 1830-х годов, мы подавляем Венгерскую революцию в 1848 году. И о нас говорят: жандарм Европы. Все это значит: Европа нас боится и мы первенствуем. Но такие эпохи показного величия всегда кончаются плохо, проигрышем какой-то маленькой войны с большими последствиями. Как только кончилось это почти тридцатилетнее (29-летнее с небольшим) царствование, началась национальная болезнь.

Лев Николаевич Гумилев именно с николаевского царствования и даже с вы­стрела Каховского в Милорадовича, с Декабрьского восстания начинал русскую фазу надлома, которая продолжается до сих пор. Конечно, все глобальные теории, как и у того же Льва Николаевича Толстого, не могут быть абсолютно верными. Это не таблица умножения. Но то, что началась национальная болезнь, совершенно справедливо.

Появляются очень странные вещи. Во-первых, в литературе появляется тема двойничества; патриарх этой темы — Гоголь, а классик — Достоевский. Он при Николае пишет своего «Двойника», который, кстати, Белинскому очень не понравился. Вот «Бедные люди» — пожалуйста, это прекрасно: «Ах, какие несчастные! Ах, какие бедные, замученные, задавленные!» Здесь все ясно, просто, даже примитивно. А «Двойник» — это что такое? Господин Голядкин-старший и Голядкин-младший? Как говорят извозчики и Петрушка — слуга в «Двойнике»: «Добрые люди живут по честности, добрые люди без фальши живут и по двое никогда не бывают». Это раздвоение человека Достоевский связывает с бесовством, потому что врач Рутеншпиц (перевернутое «шпицрутен») в конце становится бесом.

Двойничество проявлялось и в противопоставлении Москвы Петербургу. Достоевский возводит вообще двойничество именно к Петербургу: «Не знаю, прав ли я, но я всегда воображал себе Петербург, если позволяет сравнение, младшим балованным сыном человека старинного времени. Сынок отдан в люди, сынок должен учиться всем наукам, сынок должен быть молодым европейцем. Он так заспешил, что над молодой прытью его невольно задумаешься...» «Младший — олицетворение подлости», — пишет Достоевский. Это значит, по мнению наших классиков — а это наши духовные наставники, — что подлость если не зародилась (она была всегда, конечно, начиная с Каина), то растекалась по русской земле. И куда ни кинь — всюду двойничество! Даже цари обзаводятся двойниками.

Так, про покойного царя Александра I говорят: он же ушел, он не умер! Вы этот сюжет знаете из неоконченных «Посмертных записок Федора Кузьмича» Льва Толстого. Но сколько об этом наговорено! Был, например, такой дворовый человек, который записывал ходившие в его время «московские новости», или, как их называли, «новые правдивые и ложные слухи, которые после виднее означатся, которые правдивые, а которые лживые». Это все — про Александра I. Любопытные с точки зрения национальных легенд «слухи», числом 51. Вот так называемый слух девятый: «Государь жив, его продали в иностранную неволю». Слух десятый: «Государь жив, уехал на легкой шлюпке в море». Тридцать седьмой — «Сам государь будет встречать свое тело, и на тридцатой версте будет церемония, им самим устроенная. А везут его адъютанта, изрубленного вместо него». И так далее и тому подобное — пятьдесят один слух, один глупее другого.

И Константин ведь тоже «жив»! Великий князь Константин Павлович, который умер во время Польского восстания, «ходит по деревням и записывает народные жалобы». Он тоже раздвоился!

Раздваиваются цари, раздваиваются и простецы. Раздваивается общество в целом. Например, появляются западники и славянофилы. Затем появляется эмиграция... И, конечно, с этим связан национальный комплекс неполноценности — нужно куда-нибудь обязательно «бежать». Западник Белинский думает: надо нам на Запад бежать (хотя сам Белинский не знал ни одного иностранного языка, будучи при этом вполне почтенным человеком). Славянофилы «бегут» в какую-то небывалую православную Русь.

Эту проблему раздвоения, может быть, тоньше всех и глубже всех выразил Лесков, который начинал при Николае I. И главный выразитель проблемы — его знаменитый Левша. В расхожем представлении рядового, да и не рядового читателя Левша превратился в национального героя. Англичане сделали механическую блоху, которая «дансй» изображает и «па» некоторые танцует — «верояции» разные делает (Лесков любил выдумывать слова). А русские ее подковали! Причем Левша делал самую тонкую работу — гвоздики к подковкам. Ах, какие мы молодцы!.. И как-то, почему-то, никто не обращает внимания — мне пришлось об этом специальную статейку написать — на то, что это все плохо! Ведь блоха-то танцевала и «верояции» делала, а когда ее подковали, она танцевать уже не могла. Хорошую вещь испортили — вот что сделали! Конечно, испортили чрезвычайно искусно, с колоссальным талантом, но направленным не туда, как у нас в России очень часто бывает. Лесков в своих объяснениях говорил, что, действительно, Левша — это русский народ, и народ, естественно, николаевского времени.

«Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали наливать. Он встал, левой рукой перекрестился и за всех здоровье выпил. А они заметили, что он левой рукой крестился, и спрашивают у курьера:

— Он что, лютеранец или протестант?

Курьер отвечает:

— Нет, он не лютеранец и не протестант, он русской веры.

— А зачем же он левой рукой крестится?

А курьер сказал:

— Он левша и все левой рукой делает».

Это страшно читать человеку православного воспитания, потому что в народном сознании левой рукой креститься никак нельзя! Посмотрите во втором томе словаря Даля на странице 277, если угодно, и вы увидите, что «шуйца», левая рука, это — некрещеная рука. Лесков, конечно, все это смягчил, вернее, прикрыл («Он левша и все левой рукой делает»). Но левизна, все левое — символ эпохи надлома. Помните, у Маяковского: «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!»? Левша волосы зачесывает на левую сторону, у него кафтан застегивается на левую сторону. Вот тогда и началось это «шагание левой»...

* * *

Самое страшное для русской истории, что раздваиваются культура и вера. Анна Федоровна Тютчева была фрейлиной при дворе, а две ее сестры были помещены в Смольный институт, и она к ним, конечно, все время ходила. Она пишет: «Религиозное воспитание заключалось в соблюдении чисто внешней обрядности. И довольно длинные службы, на которых ученицы обязаны были присутствовать в воскресные и праздничные дни, представлялись им только утомительными и пустыми обрядами. О религии как об основе нравственной жизни и нравственного долга не было и речи. Весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светскость».

Поэтому нас не удивляет, что Чичиков — человек, который всеми правдами и неправдами хотел выбиться в люди, — ни разу в церковь не сходил! А Евгений Онегин? Тоже ни разу! Безрелигиозность вообще связана с явлением «лишних» людей. И это тоже признак болезни, когда в государстве умные, дельные и благородные люди — лишние. Они никому не нужны. И сами, кстати, никуда идти не хотят, потому что знают: проку не выйдет.

И вот появляется идея отречения. Это произошло в тот момент, когда князь Иван Гагарин стал иезуитом и в католичество перешел профессор Московского университета Владимир Сергеевич Печерин, — они, конечно, сразу уехали за границу.

А другая сторона того же явления — исступленная вера. Появляются какие-то совершенно невероятные утопии. Вот «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя: «Власть государя — явление бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образом Божиим на земле».

С благими намерениями сказано, но кому? Николаю это сказано! Гоголь почему-то надеялся, что «все полюбивши в своем государстве до единого человека, всякое сословие и звание, и обративши все что ни есть в нем как бы в собственное тело свое, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем, государь приобретает тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству». И это «разболевшееся человечество», конечно, прежде всего Россия.

Может быть, Гоголь  был не совсем здоров? Но ведь и юный Чернышев­ский в 1848 году ждет прихода Мессии, и Добролюбов тоже исступленно верует.  И Писарев в предчувствии прихода Мессии проповедует в Трескинском кружке отказ от половых сношений, убеждая всех, что Господь вознаградит за это... А потом все бросились в нигилизм и атеизм.

Я не хочу никого бранить и осуждать, но осудить Николая I все-таки приходится. Смотрите, какова его церковная политика. Он ставит во главе Синода графа Протасова — чистого чиновника, любителя муштры.

Как сказано в анонимной эпиграмме того времени:

В России дышит все военным ремеслом,

И ангел делает «на караул» крестом.

Что такое священник? Он тоже служака и должен быть таковым, он выучил богослужебный круг церковного пения, и достаточно. А ведь не достаточно! Это — область веры, а не чиновничьего труда. И позиция чиновника приводит к непредсказуемым последствиям в русской церковной жизни. Дело в том, что после азбуки или букваря второй книгой для каждого русского человека был Катехизис. Начинался он, как и полагается, с того, как мы познаем Бога. Мы познаем Бога, глядя на природу, из видимого творения Божьего. Мир прекрасен — значит, его создал Бог! Значит, мы познаем Бога из созерцания — вот что самое главное! А в третьем издании Синода, при графе Протасове, приказали это выкинуть. Что осталось? Мы познаем Бога из правил Писания, заучи — и конец. И тогда Лермонтов пишет «Выхожу один я на дорогу…». Он уходит в пустыню, как уходили пророки и древние праведники — Иоанн Креститель пришел из пустыни, Иисус Христос пребывал в пустыне, где его искушал сатана. В пустыне человек остается один. И там он приходит к Богу. Лермонтовское стихотворение абсолютно православное. Только не по николаевскому православию, а по тому православию, которое не разделяет веру и культуру.

После восстания декабристов Николай не давал вольнодумничать никому — и мелочно не давал. Взяли Чаадаева, объявили его сумасшедшим за «Философическое письмо»! А отношение к петрашевцам? Ну кто такие петрашевцы?! Петрашевский — сын того Буташевича-Петрашевского, который принял послед­ний вздох Милорадовича. Они собирались, что-то там читали, опять же из комплекса неполноценности, потому что читали французов — Фурье, например, или письмо Белинского к Гоголю. И за это — смертная казнь?!.

Вот плац Семеновского гвардейского полка. Место это связано прежде всего не с тем, что здесь обучали солдат, а с тем, что здесь казнили. Одно из классических мест казни. Сюда и привели на расстрел петрашевцев. Самый знаменитый из них, конечно, Федор Михайлович Достоевский, и, может быть, здесь у него падучая, то есть эпилепсия, и началась. Приговоренные попрощались. Они ждут, ждут долго, а это, как вы понимаете, хуже всякой пытки. И вдруг гонец от государя — помиловать! И, конечно, в каторгу сослать. Вот он, лицедей! Он инсценировал эту смертную казнь, а это еще отвратительней казни. Представьте себе состояние этих людей — и представьте себе состояние тех, кто здесь стоял, и тех, кто здесь жил. Запугать! Запугать! Вот политика Николая. Но испуганный человек и испуганная нация — они ведь становятся опасными. Нация готова к бунту, к неповиновению, к чему угодно. Умер Николай, и Россия превратилась в нацию бунтовщиков.

Это закономерно, потому что эпохи победителей всегда приводят к поражениям. Россия была победительницей. Еще Пушкин писал: «…силою вещей / Мы оказалися в Париже, / И русский царь — глава царей». Это про Александра I, конечно, но Николай тоже считал себя «главой царей».

Победителям нельзя позволять править после победы. И правильно сказал Веллингтон после Ватерлоо, а он был победителем: «Хуже поражения — только победа». И у нас после последней великой войны — Второй мировой, Великой Отечественной — правили победители. И к чему они нас привели? Они слишком задержались. У них был комплекс победителей, поэтому они ничего не делали или делали не то, что надо.

Хотя сам Николай победителем не был, он победу наследовал, и при нем служили реальные победители. Например Бенкендорф. Мы знаем его как шефа жандармов, но он был заслуженный генерал и воевал с Наполеоном, и очень храбро! Все они — победители, победители, победители! А страна превратилась в страну побежденных. Вот каков итог — весьма поучительный итог — николаевского царствования.

* * *

Царствование Николая закончилось в Зимнем дворце в ночь с 17-го на 18 февраля 1855 года, в Великом посту. И как он тяжело приходил на трон, так он тяжело с ним и расставался. Правда, болезнь была очень кратковременной — у него было что-то вроде гриппа, а потом болезнь захватила легкие и вызвала паралич легких — он тяжело страдал. Умер он в первом этаже Зимнего дворца, а парадные покои его были в третьем этаже. Видимо, ему уже тяжело было подниматься, почему он и сделал себе этот маленький кабинет: железная кровать, солдатская шинель вместо одеяла — «строгая простота».

И здесь театр! Театр одного актера! Анна Федоровна Тютчева, которая поцеловала его руки, уже усопшего, когда они были еще теплые и влажные, описала все, что происходило, — и исповедь, и последнее причастие, и соборование. Но кроме дневника у Анны Федоровны, которая наблюдала государя с 1853 года ежедневно — и в его любимом Петербурге и где угодно, — есть общая оценка событий в ее воспоминаниях. Тютчева пишет чрезвычайно любопытные и поучительные для всякого власть имущего человека вещи: «Жизнь государей так строго распределена, они до такой степени ограничены рамками не только своих официальных обязанностей, но и условных развлечений и забот о здоровье, они до такой степени являются рабами своих привычек, что неизбежно должны потерять всякую непосредственность. Все непредусмотренное, а следовательно, и всякое живое и животворящее впечатление, навсегда вычеркнуто из жизни». А вот что сказано собственно о Николае: «Никто лучше, как он, не был создан для роли самодержца, его внушительная величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд — все, кончая его улыбкой нисходящего Юпитера, все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем. Все отражало в нем незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности ее. Он верил в нее со слепою верою фанатика».

И, как у всякого фанатика, его умственный кругозор был чрезвычайно ограничен. Можно быть фанатиком коммунизма, фанатиком демократии, фанатиком рыночной экономики… Он был фанатиком самодержавия, фанатиком Священного союза. Он создал культ самодержавия и не видел, что вокруг него зарождался новый мир, мир индивидуальностей, мир частных людей, которых было множество и в России. А он считал все это какой-то ересью, пытался эту ересь подавить, всех всячески принизить и заставить думать одинаково, ходить по ранжиру. «Глубоко искренний в своих убеждениях, — продолжает Анна Федоровна, — часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел свою миссию, можно сказать, что Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять все своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и нравы своего века».

* * *

Оглядывая русскую историю и думая о русских царях, за редкими исключениями приходишь к выводу, что все они были глубоко несчастны. Конечно, были среди них люди, которые обладали силой характера, которые смогли преодолеть и переменить свое собственное сопротивление веяниям века, ходу вещей, включая перемену быта. Таким был Петр Великий прежде всего. Такой была Екатерина Великая, хоть и не принявшая официально этого титула. А все остальные — рабы своего высокого положения. Николай думал, что рабы — его подданные, а он был первый раб!

Давайте и прошлых властителей, и нынешних, и будущих — пожалеем. Умный человек, если он не призван силою обстоятельств, как был призван Николай I силой рождения и отречением Константина, — умный человек вверх не пойдет...