ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ
1
Скажите:
«Царское Село» —
И улыбнемся
мы сквозь слезы.
И. Ф.
Анненский
Москвич, я первую, лучшую — конечно, половину
своей жизни прожил в Ленинграде, точнее — в Пушкине, в Царском Селе. Считаю себя царскоселом по сей
день. Мои родители похоронены на царскосельском
Казанском кладбище. «И хоть бесчувственному телу / Равно повсюду истлевать»,
хотел бы все-таки обрести вечный покой там же. Наезжая ежегодно в Царское Село
и навещая родительские гробы, я неизменно посещаю и расположенную неподалеку от
них могилу Иннокентия Федоровича Анненского. К Анненскому отношусь с глубоким
пиететом, чту его память, люблю его стихи, восхищаюсь Анненским-филологом,
Анненским-педагогом. Не скрою, особый характер моей симпатии придает тот факт,
что мы с ним земляки: ходили по одним и тем же аллеям, и мраморные статуи, как
выяснилось, нам нравились одни и те же. В последние годы, обычно в августе, я
посещаю могилы Анненских в обществе своего старинного, еще университетского
друга Владимира Анатольевича Куршакова. Вместе мы
прибираем могилы, выдергиваем «траву забвения», сажаем традиционные бархатцы
или астры, читаем друг другу стихи поэта.
В очерке о поэте-царскоселе
(«Новый мир», 1997, № 12) Александр Кушнер между
прочим рассказывает и о своем посещении могил Анненских, предпринятом им в
начале 1960-х. Могилы уже в то время пребывали в запустении. Увы, с тех пор их
состояние не улучшилось: имя поэта, изначально дурно нанесенное на камень,
теперь едва различимо; поребрик могилы развалился;
территория, ограниченная оградой, засыпана с двух сторон грунтом с соседних поздних захоронений; на кресте соседней могилы уже
нет никакой надписи, только отверстия для крепления некогда бывшей здесь
таблички; разросшееся по соседству с могилами дерево своими корнями деформировало ограду и угрожает самим
могилам; торчит пенек другого выросшего у могил дерева, не выкорчеванного,
только спиленного; рядом с могилами — свалка кладбищенского мусора…
Такими предстали нам могилы Анненских в сентябре
прошлого года, когда мы с другом пришли к ним с кистями и банкой черной краски,
желая покрасить ограду и крест. Прежде чем приступить к
малярным работам, мы убрали мусор и грунт, выдергали сорную траву, заново
переложили камни поребрика, выкорчевали пень,
очистили ограду от ржавчины, помыли с мылом серый камень (отчего надпись на нем
стала несколько контрастнее), площадку, образовавшуюся перед могилами после
уборки мусора, посыпали песком и вкопали на ней собственноручно, но вполне
пристойно изготовленную скамью.
И тут мой усердный соработник высказал как бы не вполне всерьез очень мне
пришедшуюся по душе мысль: а почему бы не положить начало хорошей традиции —
учредить ежегодные Анненские чтения в Царском Селе, на Казанском кладбище,
перед могилой поэта? Нет, конечно, не такие громкие и многолюдные, как в
Михайловском или Шахматове, но с той же идеей — почтить память замечательного
поэта, напомнить людям о сокровищах лирической поэзии, созданных здесь, в
«Городе Муз».
Идея
тотчас же по рождении была подвергнута всестороннему обсуждению, в ходе
которого естественным образом неоднократно было названо имя А. С. Кушнера:
кому, как не ему, знатоку творчества Анненского, хранителю петербургской
поэтической традиции, и стоять у истоков этого благого начинания!
Фактически Анненские чтения уже
идут. Читаем стихи на могиле поэта не только мы с другом, но, надо полагать, и
другие его почитатели, которые приходят на Казанское кладбище, приносят цветы.
Почему бы не «легализоваться», не познакомиться друг с другом? Что если
собраться в ближайший день рождения поэта — 1 сентября 2007 года (если,
конечно, Господь продлит наши лета до этого времени) — у его могилы,
предварительно приведя ее в порядок?
Анненские чтения, как они нам
представляются, должны быть тихими, камерными. На скамью нашу, не стесняя друг
друга, могут сесть только четыре человека — дамы; мужчины постоят. В
Петербурге, уверен, отыщется десяток человек, которые по душевной потребности,
но не праздного интереса ради приняли бы участие в
таких чтениях. Необходима, разумеется, информация о грядущей акции и некоторая
предварительная работа. И здесь была бы полезна, как нам представляется,
инициатива вашего журнала, читаемого в обеих российских столицах.
Может показаться странным
место, избранное для литературных чтений, — кладбище. Но располагающая к
сосредоточенности и воспоминаниям атмосфера старого кладбища отвечает духу
стихотворений Анненского, преимущественно минорных, по слову самого поэта, — тихих.
Добавил бы еще: загадочных и беззащитных...
...Ведь вот что меня смущает —
правовая неопределенность наших с Володей действий на могилах Анненских. Кто
позволил нам входить в ограду чужих могил, прибирать их? Никто. Но ведь всякая
могила нуждается в уходе. И если не мы, то кто? Существует реальная опасность,
что могилы Анненских, включая могилу Иннокентия Федоровича, вообще могут быть
уничтожены в соответствии с кладбищенскими правилами — как могилы, не
посещаемые родственниками. Традиция Анненских чтений, подкрепленная участием в
них Союза писателей Петербурга, оградила бы могилы от риска исчезновения и
сделала бы наши труды «легитимными». Возможно, Союз писателей сумел бы обеспечить регулярный присмотр и (почему бы не утешить себя благой надеждой!) установить на
могиле поэта взамен старого надгробия, несущего печать казенного равнодушия,
новый памятник — небольшой, скромный, но добросовестно сооруженный, хорошего
вкуса, исполненный мастером, умеющим насытить холодный могильный камень теплом
своих ладоней...
На ограде могил Анненских укреплена небольшая
табличка из листового алюминия с едва различимой надписью, в которой указаны
имена погребенных здесь лиц без дат их жизни. Мы решили в ближайшее время
заменить эту трудночитаемую табличку другой, тоже пока временной, но более
основательной, с внятным указанием имен и дат жизни. Было бы хорошо и для
родных поэта установить более достойный памятный знак — хотя бы небольшой
гранитный валун. На его плоской грани укрепить мраморную доску с надписью,
повторяющей надпись на временной табличке. Но это возможно только по получении надежных и полных сведений о погребенных. Все
каменные и камнерезные работы планирую сделать сам: опыт резьбы по мрамору и
вкус к «механическим художествам» имею. Сможем ли осилить — не знаю...
Мужская Николаевская гимназия в Царском Селе,
где преподавал и позже исправлял должность директора Иннокентий Федорович (его
недельная «академическая нагрузка» доходила до 56 часов; имеющий опыт
учительства может оценить это!), по существу явилась вторым Лицеем. (Отец поэта
был выпускником первого, Александровского.) Список замечательных людей,
выпускников Николаевской гимназии, сравним с лицейской плеядой. Имя одного из
них, Николая Гумилева, увековечено на фасаде. Но — горестный парадокс! — имени
его учителя (отнюдь не в гимназическом только смысле!) на стенах Николаевской
гимназии нет. Вопиющая несправедливость! Не знаю, кто должен принять решение,
но мемориальной доске с именем Анненского на фасаде здания бывшей гимназии
быть! — и, чтобы снять финансовые затруднения, предлагаю свои услуги
художника-графика и резчика. Сделать такую доску для меня было бы большой
честью.
Николаевская гимназия находится на углу Малой и
Набережной улиц (в недавнем прошлом — Коммунаров и Пролеткульта). Я рад
возвращению улицам Царского Села их исторических названий, но, думаю, не в
ущерб исторической памяти было бы одну из названных улиц переименовать в улицу
Анненского. Такого названия, как «Малая», не очень жалко. Возможен и щадящий прежнее
название компромисс. Улица Малая — длинная, идет от Каскадных прудов до сбмого Александровского парка. Можно было бы отрезок улицы
от Набережной до, скажем, Оранжерейной назвать именем поэта, а за остальной ее
частью сохранить прежнее название.
В здании гимназии ее директор не только
учительствовал, но и жил с семьей. Как естественно было бы создать здесь
музей-квартиру поэта по примеру подобных музеев в Фонтанном доме и на
Офицерской улице. Основная конструкция здания сохранилась до наших дней. Мемуарные
заметки и другие материалы помогли бы воссоздать директорскую квартиру, пусть
хотя бы кабинет Анненского, с письменным столом у окна и букетом лилий на нем —
любимых цветов поэта.
Олег
Фишер
2
Это письмо ценителя поэзии Иннокентия Анненского
обрадовало меня, несмотря на свой печальный смысл, заботой о памяти поэта и
любовью к нему. Были предприняты некоторые шаги, я обратился за помощью к председателю
Комитета по печати С.-Петербурга А. Ю. Маниловой — и мое обращение было
услышано. Могила поэта приведена в порядок, наверное, не идеальный, но для
осенне-зимнего сезона приемлемый: ограда укреплена, холмик очищен от листвы и
сора. Что касается плиты, то, мне кажется, заменять ее другой, более пышной и
монументальной, не следует. Анненский, сделавший для нашей поэзии так же много,
как для прозы — Чехов, был противником помпезности, скромная плита больше
соответствует его представлениям о жизни и смерти, псевдониму «Ник.Т—о», избранному им для своей
книги, и его стихам («О, дайте вечность мне, — и вечность я отдам / За
равнодушие к обидам и годам»).
Зато на фасаде бывшей Царскосельской
гимназии будет установлена мемориальная доска (меня, так же как авторов письма,
всю жизнь удручало ее отсутствие). Текст, согласованный с директором литературного музея г. Пушкина
Н. А. Давыдовой, выбран такой:
Здесь,
в Царскосельской Николаевской
гимназии,
с 1896 по 1905 год
служил директором и жил
поэт
Иннокентий Анненский.
Хорошо бы поставить памятник поэту в Царском
Селе. (А в Петербурге еще и Тютчеву, Мандельштаму!) Поставили же в минувшем
декабре на набережной Невы памник Ахматовой,
считавшей себя его ученицей.
Хотелось бы заручиться и в этом деле помощью
Петербургской администрации. Но, кроме того, имеет смысл обратиться за
поддержкой ко всем, кому дорога русская поэзия. В 1899 году, к столетию со дня
рождения Пушкина, в Лицейском саду был заложен, а в 1900 году открыт памятник Пушкину-лицеисту, один из
лучших в стране, — так счастливо его создателю, Р. Р. Баху, удалось запечатлеть
эту задумчивость, эту мечтательность, это «расположение души к живейшему
принятию впечатлений». Памятник был сооружен по подписке, на общественные
средства. Анненский принимал участие в организации торжеств, и даже пушкинские
строки, высеченные на постаменте, были выбраны им. Любители стихов помнят и его
стихотворение «Бронзовый поэт».
Думаю, журнал «Звезда» мог бы стать инициатором
сооружения памятника Иннокентию Анненскому, создать комитет по сбору средств, —
в 2009 году исполняется сто лет со дня смерти поэта.
Александр
Кушнер
3. Осторожно: краденое!
Появление этой книги (Ариадна
Эфрон.
«Моей зимы снега». Воспоминания. Рассказы. Письма. Стихи. Рисунки. Москва,
2005, без ук. издательства.
Составление, подготовка текста, подбор иллюстраций — К. фон Унмак,
М. Т. Кириллова. Примечания – К. фон Унмак,
Л. Сванова) могло бы
порадовать всех интересующихся русской литературой и русской историей XX века,
ибо это действительно наиболее полное на сегодняшний день собрание писем, прозы
и рисунков Ариадны Эфрон — документов, без которых историю нашей литературы, да
и вообще историю страны — в самой сокровенной ее части, в истории духовного
переживания современниками выпавших на их долю трагических поворотов — уже невозможно
представить. Появление такой книги могло бы только радовать, если бы…
Вениамин Каверин в 1987 году писал в редакцию
«Невы», рекомендуя к печати первую большую подборку писем Ариадны Эфрон, подготовленную
Р. Б. Вальбе: «Подобных описаний северной природы я
никогда и нигде не читал. Незаурядная личность Ариадны
Сергеевны, заброшенной в далекий Туруханск, видна в
них с выразительностью, которая говорит о ее оригинальном, тонком таланте…» Эту
подборку я очень хорошо знаю: мной лично как тогдашним заведующим отделом
критики журнала она и редактировалась и отправлялась в печать — в трех номерах
«Невы» (1989, № 4—6).
«Моей зимы снега» содержат письма 1942—1955
годов З. М. Ширкевич и Е. Я. Эфрон. Они явно взяты из публикации в «Неве» двадцатилетней давности, и
даже в примечаниях к ним не нахожу я ничего нового, хотя прошло уже почти два
десятка лет и комментаторы теперь иные (все тот же — или та же? — К. фон Унмак и Л. Сванова).
Пишу об этом с уверенностью, ибо как редактор уделял примечаниям особое
внимание и отлично их помню. Прочие письма мне так же знакомы по различным
публикациям, в том числе и публикациям Р. Б. Вальбе,
хотя ее имя нигде в книге не упоминается. Письма А. И. Цветаевой, например,
опубликованы ею в 4 номере «Невы» за 2003 год. Содержание примечаний к ним в
книге «Зимы моей снега…» также никак не выходит за рамки того, что Руфь
Борисовна давала в журнальной публикации. Может ли работа, проделанная одними
исследователями, во всех существенных частях, случайно, но столь полно совпасть
с результатами работы другого исследователя? Мне кажется всякий, кто сделал в
литературе хоть на копейку, совершенно уверен в
обратном!
Номер «Невы» за 2003 год под рукой. Сразу же
бросается в глаза, что тексты писем А. И. Цветаевой в книге не несут каких-либо
следов заново проделанной текстологической работы. Они, как отмечает Р. Б. Вальбе, «написаны в лагерях, часто очень слабым карандашом,
на плохой бумаге. Они совершенно истерты на сгибах страниц и подчас разораны. Ряд кусков текста совершенно утрачен» («Нева», №
4, 2003 г., с. 163). И вот, например, фрагмент письма от 5.10.1944: «А времени
так мало, оттого, что день все короче, а с освещением дело обстоит (2 слова
утрачено), трудно писать. Пишу сейчас в перерыв на работе, наспех, главным
образом, чтобы сказать Вам, что получила Ваше письмо, 2 открытки и телеграмму
ко дню рождения (получила ее 20 сентября). Но все (утрачено 2,5 строки)
чувствую себя лучше, чем в первое время, после болезни поправилась (1—2 слова
утрачены). Работаю по специальности (2—3 слова утрачены), ем до одури, потому
что (утрачено 1,5 строки) вороны. Но думать (1—2 слова истерты) не творчески,
то (1 слово истерто), как облака, помимо ума, знаете? И все о том же, о тех же,
о той же» (там же, с 163). Соответствующий фрагмент книги «Зимы моей снега…»,
где подготовка текста якобы проведена другими людьми, совпадает с этим до
точки.
Новые текстологи нигде не разошлись с Р. Б. Вальбе в предположениях о количестве утраченных слов или
строк, и даже слова, помеченные у нее как «истертые», у них тоже «истерты», а
не «утрачены» или «не разобраны». Бывают ли такие совпадения? Впрочем, отличие
все-таки есть. У Р. Б. Вальбе некоторые слова
выделены курсивом и дано примечание: «Курсивом набраны слова, обведенные А. И.
Цветаевой чернилами поверх стершегося карандашного текста». В книге же ни
курсива, ни примечания нет. Конечно, не обратить внимания на такую особенность
текста сложно. Но выделить как-то такие фрагменты — значит, расписаться, что ты
работал с архивным оригиналом. А это очень легко проверяется. Но если господа,
«подготовившие текст», в архиве не были и оригиналы в глаза не видели, то что же это за «подготовка»? Украсть чужую публикацию и
«подготовить текст» — вещи все-таки разные, и, как видите, легко различаемые.
О примечаниях. Р. Б. Вальбе
уже подготовила сопоставительные таблицы, по которым легко проследить, каким
легким движением редакторского карандаша ее примечания превращаются в
«Примечания К. фон Унмак и Л. Свановой».
Кроме перестановки слов и некоторых сокращений здесь можно проследить только
одну тенденцию: убираются упоминания тех источников, знакомство с которыми
легко проверить (номера архивных фондов, ссылки на личные архивы,
свидетельства, беседы…), добавляется что-нибудь общеизвестное…
Увы, за последние годы это далеко не
единственный случай, когда многолетний (Руфь Борисовна Вальбе
изучает творчество А. С. Эфрон уже около 30 лет!), кропотливый
исследовательский труд становится добычей жадных до наживы людей. Делается это
очень просто: некое издательство заключает с автором договор, получает рукопись
(и, разумеется, компьютерный текст), затем этот договор расторгается, рукопись
возвращается, а через некоторое время та же, но слегка «отредактированная»
книга выходит в другом издательстве под чужим именем.
То же произошло и с Р. Б. Вальбе.
На основе всех предыдущих публикаций ею была подготовлена итоговая книга
«Ариадна Эфрон. Воспоминания и письма», на издание которой
и был заключен договор с издательством «Грифон». Через полгода издательство
договор расторгло, а еще через четыре месяца была подписана в печать книга
«Зимы моей снега…», которая является ничем иным, как слегка отредактированным и
слегка пополненным (менее 5% всех писем) вариантом отвергнутой издательством
«Грифон» рукописи. Относительно новая уловка состоит лишь в том, что
издательство вообще не указано. Никакое! Но найти того, кто заказал и получил
тираж по документам типографии, я думаю, не составит труда даже для начинающего
следователя. Нужно только минимальное желание. Лично меня особенно возмутила
одна строка выходных данных — последняя на обороте титула: «Благотворительное
издание». Назвать воровство благотворительностью — это, знаете ли, надо уметь!
Я бы квалифицировал это как особый цинизм при совершении преступления.
Надеюсь, что Р. Б. Вальбе,
несмотря на почтенный возраст, найдет в себе силы довести до конца процесс
уголовного преследования литературных воров. Думаю также, что литературная
общественность должна объявить бойкот этой книге (не ссылаться на нее, не
цитировать, не упоминать!), а также книгам издательства «Грифон».
Надеюсь, журнал «Звезда» разделяет мое
возмущение и присоединится к этому призыву, опубликовав мое письмо.
Владимир
Кавторин
