ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Евгений Ефимов. Сумбур вокруг «сумбура» и одного «маленького журналиста»: Статья и материалы. — М.: Флинта, 2006.

Действительно — статья. Изданная в виде брошюры. Угловатое заглавие запальчивыми этими кавычками как бы говорит: брысь! достали! уши вянут! quos ego!

Автор, видать, из тех необъяснимых нынче людей, которых раздражает публичное вранье вообще, независимо от размаха: ничтожная ли халтура, всемирно ли исторический трюк.

Казалось бы, разница все-таки есть. Пишущий эти строки ваш покорный буквально в слезах раскаяния вспоминает о своем варварском проекте: насчет розог за дурно продержанную корректуру. Если применять такие меры к простым (ну, допустим, непростительно рассеянным) уборщицам слога, то что назначим — ежели по справедливости — за подделку фактов? (Не говоря уже — за изнасилование истины — групповое — с особым цинизмом — по предварительному сговору.)

Но это логика формальная, устарелая — основанная на предрассудках, разделяемых уже далеко не всеми: что настоящий факт будто бы ценней фальшивого; или что истина — не кукла из секс-шопа (латекс, подогрев, раздвижные веки). Стоит ли напоминать, что лишняя запятая сделалась в наши дни такой же обязательной и пикантной деталью фразы, как выглядывающий из прикида краешек белья.

Про орфографию же вам в Интернете, например, только ленивый не напишет: зануцтва, атстой ваще.

То же и с историей: по умолчанию предполагается, что все всё знают, — как бы до икоты усвоив некий краткий курс, — а больше ничего не полезет, кроме креатива, то есть интересных подробностей; то есть таких, которые не повредят удобной приблизительности общего вида сверху. С занимаемой нами умственной высоты.

Вот это-то самое и злит Евгения Ефимова:

«К сожалению, когда наши публицисты уверенно говорят о широкой известности того или иного исторического документа, события, лица, это не более чем журналистский прием (освобождающий от внятного рассказа о них). Давным-давно все забыли Д. За­славского; сто лет уже никто, кроме специалистов, не читал текста ни „Сумбура вместо музыки”, ни речи И. В. Сталина 3 июля 1941 г., ни постановления о журналах „Звезда” и „Ленинград”, ни доклада Н. С. Хрущева на Двадцатом съезде партии. Хорошо, если кто-то помнит или слышал, о чем они».

Согласитесь, это так и есть. В здравом уме и бесплатно кто же поплетется в Публичную библиотеку — портить глаза газетой «Правда» за 1936-й, допустим, год? Этим самым «Сумбуром вместо музыки». Очень надо. Ну, была такая статья. Изничтожавшая оперу Шостаковича. Открывшая идеологическую кампанию против формализма. Точней, проверку т. н. творческой интеллигенции на вшивость. Мастера культуры в подавляющем большинстве оправдали ожидания: доказали, что способны исполнять команду «голос!» громко и в унисон, да еще и с индивидуальными оттенками подвыва. Ну и что? Выбора не было, догма-то гласила: ВКП(б) не ошибается, — а за статьей, в которой они усмотрели нечеловеческую глубину, стоял вообще (виноват: ваще) лично любимый вождь.

Во всяком случае, многие так считали. А также считают. Сам Шостакович, говорят, не сомневался. Если, конечно, верить его биографу — Соломону Волкову. Что Сталин сам написал эту статью. Или продиктовал. По телефону.

Но другие современники событий приписывали сочинение «Сумбура» журналисту Давиду Заславскому. Кстати прибавляя, что это была такая личность — пробы негде ставить: палач и лакей.

Однако теперь высказано и такое мнение (Леонида Максименкова), что, при всей своей беспринципности, в партпрессе этот Заславский был никто и звать никак, и не доверили бы ему руководящую статью, а сочинил ее, должно быть, человечище матерый, вероятней всего — какой-то Керженцев П. М.

Ну вот. Автору описываемой работы надоел этот бессмысленный галдеж. Это безапелляционное пустозвонство. Он пролистал-таки газетную подшивку и удостоверился, что «Сумбур вместо музыки» — никакая не редакционная статья, не руководящая, не передовая. Заурядная отрицательная рецензия — без подписи, но как две капли воды похожая на десятки других, помещенных в «Правде» прежде и после. И подписанных, точно, Заславским.

После чего Евгений Ефимов отправился в РГАЛИ и там — долго ли, коротко ли — в конце концов разыскал среди бумаг этого Заславского маленькую такую личную бухгалтерскую ведомость. С гонораров полагалось платить партвзносы — стало быть, продукция подлежала учету.

«Так вот, из рабочей тетради Д. И. За­­­­­­­славского следует, что „рядовой журналист”, „маленький человек” (кавычки-то, кавычки как торжествующе сверкают! — С. Г.) за 10 месяцев 1936 г. в одной лишь родной „Правде” напечатал 107 (сто семь) материалов, в том числе 31 (тридцать одну) передовую и редакционную статью.

Среди них значатся и хрестоматийный „Сумбур вместо музыки” (28 января), и другие жемчужины из „массива статей времен кампании борьбы с формализмом и натурализмом” — „Балетная фальшь” (6 февраля), „Ясный и простой язык в искусстве” (13 февраля); „На собрании советских композиторов” (17 февраля), „Мечты и звуки Мариэтты Шагинян” (28 февраля 1936; под псевд. Д. Осипов), „О художниках-пачкунах” (1 марта)».

Вот, собственно, и все. Не знаю, как вам покажется, а по-моему — блестяще! Неопровержимо установлен целый факт — подлинный и немаловажный, — а какое изящное доказательство. Что-что, а платить партвзнос с гонорара за чужую статью — таких дураков, надо полагать, и при социализме не бывало.

И, значит, цена спекуляциям Соломонов Волковых и Леонидов Максименковых — ломаный грош, ровно.

И по крайней мере странно, что будто бы и сам Шостакович — «лично знавший Д. И. Заславского лет тридцать, беседовавший с ним, имевший с ним общих доверительных знакомых, не выяснил действительного положения вещей, а всю жизнь занимался умоза­ключениями». Впрочем, продолжает наш автор, «наверняка выяснил. Только почему-то утаил от Волкова».

И в общем забавно, что все эти Юрии Олеши, Алексеи Толстые и др., истерично восхваляя тогда, в 1936 г., мудрость полученных указаний, льстили не Сталину, как им мечталось, а фактически — жестяному рупору.

Хотя, с другой стороны, какая разница? Не сам же собой рявкнул этот рупор. А собственно текст изготовлен ничьим пером, обмокнутым в чернильницу общего пользования. Этот За­славский был бездарен талантливо, до прозрачности. Невидимка. По кличке Гомункулус.

Однако ж обрел такую благодать не сразу — не сразу и кое-чем заплатив.

И это другой сюжет Евгения Ефимова. Не стану его пересказывать — хорошенького понемножку, — но в общем приходится признать, что биография Заславского начиналась эффект­но. Вроде были у него и убеждения, и дарования, и заслуги перед россий­ской демократией. Дарования погибли при перемене убеждений, заслуги перед демократией удалось искупить верностью диктатуре, — но двигал им, похоже, не шкурный страх, а бурливый темперамент политического графомана. По-видимому, жизнь без блаженства регулярных публикаций не имела для него ни малейшего смысла. Ведь публикации, представлялось ему, влия­ют на реальность. Короче — это был властолюбец, но помешанный: обожал не власть, а как она пахнет. Как вот кошку сводят с ума несколько молекул валерьянки в окружающем воздухе.

«И я, и каждый из нас, без сомнения, — почему-то пишет Евгений Ефимов, — предпочли бы Париж или Берлин измене Бунду, подполье или пулю — профессиональной карьере при Сталине. Д. Заславский поступил не по-нашему».

Ну да, ирония. Дескать, понаслышке презирать легко. А это, мол, была, между прочим, довольно крупная кошка. В результате дрессировки — да, превратившаяся в крысу. Но еще вопрос — во что превратилась бы, оказавшись на ее месте, какая-нибудь бестолковая, невежественная, циничная мышь.

Андрей Жвалевский, Евгения Пастернак. М + Ж. А черт с ним, с этим платьем!; Современные методы управления погодой: Романы. — М.: Время; СПб.: «Азбука-классика», 2006.

Так совпало, что на этот раз и художественная, так сказать, проза доигралась до мышей. Ну или до мор­ских свинок. До лесных пичуг. Одним словом, до пары симпатичных незначительных существ, объятых одним, но пламенным инстинктом. Который принуждает их преодолеть препоны и создать нормальную семью. Препоны, впрочем, несерьезные, к тому же — мнимые: возникают по ходу текста исключительно для того, чтобы он продолжался, набирая объем. А мо­щность инстинкта пересчитана — для завлекательности — в силах лошадиных. Но все равно — счастье неизбежно.

Пока читаешь — конечно, подташнивает, но впоследствии справедливость берет верх: нельзя не отдать должного остроте и некоторому даже блеску замысла. (Исполнение — на обычном уровне Интернет-самиздата: этак забавно, этак якобы отвязно; и действительно — без ветрил: потому что на веслах.)

Острота — политическая. В самом деле, вот уже который год страна благоденствует, а литература, по своей привычке тормозить, отстает: не показывает и не показывает — словно нарочно скрывает — людей довольных. Не миллионеров — пусть отдохнут, — а вот именно среднее звено, благополучную офисную живность: ей ли в РФ не как за пазухой сами знаете у кого? Квартирка — без евроремонта, но своя; автомобиль — подержанный, но иномарка, дачка (родительская, с фло­рой и сауной), ноутбук, мобильник — чего еще надо? (Кроме, само собой, зарплаты в конверте. Скобка закры­вается.) Рожна, что ли? Конечно, нет. А исключительно и только любви. Взаимной, страстной без изъяна, с гарантией на небесах и круглым штампом.

Вот именно так и обстоит дело в данном сочинении. Сальдо положитель­ное — отчего бы и не исполнить граждан­ский долг. См. стихи Саши Черного: «Мой оклад полсотни в месяц, / Ваш оклад полсотни в месяц, — / На сто в месяц в Петербурге / Можно очень мило жить…»

Положим, тут Москва и цены не такие смешные, но не суть важно. Главное, что фундамент сюжета — бюджет. Герой и героиня служат в издательствах: он — в столичном, она — где-то на периферии. Он редактирует, она маркетирует или наоборот. Оба то есть, как выразился бы социолог, относятся если не к прослойке, то, во всяком случае, к прокладке — удовлетворяют пусть не потребность, но по крайней мере претензию: чем же мы не европейская страна? вон, даже книги издаем, и плевать на убытки: момент такой, что бабла — как грязи; а иногда небольшое кровопускание даже помогает от налогов.

При такой мотивации первый член пресловутой формулы «товар — деньги — товар» не пляшет: ни качество, ни количество товара производимого не колышет действующих лиц. Персоналу дозволяется валять дурака и покупать турпутевки за границу в любое время; попросит подогреть матпомощью — дескать, поиздержался за шашнями, — на!

Вот ему и хорошо. Он совершенно свободен гормонально. (Деньги — пища — гормон.) И эта свобода, подкрепленная покупательной способностью, избавляет интеллект от ненужных условных связей.

Тут самое время привести какую-нибудь цитату. Но, прежде чем я разверну книжку на первой попавшейся (клянусь) странице, прошу поверить мне на слово, что раздающиеся голоса принадлежат особям давно половозрелым, даже бывалым. Высшее образование, разводы, все такое. У нее семилетняя, что ли, дочь. Также вспомним, что и он и она худо-бедно, а вписались в рыночную экономику, а для этого, согласимся, недостаточно просто капать беспрерывно слюной.

Учли? А теперь слушайте:

« — А солнышко помнишь? — не унимался я. — Как ты меня будила солнечным зайчиком? И как мы маслины ели? С косточками?

Катя начала пофыркивать в трубку — хороший признак. В конце концов она даже мявкнула мне. А потом еще раз, соблазнительно и протяжно. И принялась урчать. Совсем как на шезлонге в тени отеля.

Но тут в дверях возникло начальство, я быстро согнал с лица дурашливую улыбку и затараторил:

— Значит, завтра созвонимся еще раз и уточним тему. И рукопись желательно побыстрее.

— Побыстрее не получится, — мурлыкал телефон. — М-м-мяу-у-у-у!..»

Теперь сами видите: очень свое­временная книга.

Впрочем, попробуем еще разок:

«Воротник! Никогда не думал, что такой простой и естественный жест может для меня значить больше, чем все ласки и восторги вместе взятые. Казалось бы, ничего особенного, но именно это движение Катиной руки окончательно примирило меня с тем, что жить мы будем вместе долго и счастливо. Она даже не заметила этого, автоматически привела мою одежду в порядок перед выходом, но я только об этом и думал…»

Пожалуй, стоп. Разве что попозже, напоследок заглянем и в ее поток, так сказать, сознания (на этот раз поищу специально). А пока подведем предварительные итоги. Они таковы: все в порядке. Отечество в безопасности. Стабильность торжествует. Победа здоровых патриотических сил на выборах всех уровней обеспечена. Демографический взрыв предсказуем. Русская литература опять нашла наконец положительного героя — маленького, это верно, зато сексуально активного, а значит, отнюдь не лишнего. И, значит, снова практически влилась в лоно (извините) соцреализма, ура.

Но эстетика — для состоятельных. То есть проще даже воровства: единственная задача текста — продолжаться. Для чего, например, каждый эпизод рассказан дважды. И каждый телефонный разговор. Как бы это были наши, арбатские. «Ворота Расёмон». С двумя зеркальными створками: М и Ж. Текст размножается отражением. Сшивая себя белыми — нет, желтыми! — нитками. Потом с некоторой наглостью бросая их читателю в лицо: смотри, на что ты повелся, лох.

В общем, черт с ним, с этим платьем. Возвратимся к нашим Дафнису и Хлое, к нашим маленьким возбужденным грызунам. Или, лучше, к чижику и пеночке. Как умилителен он, как уморительна она:

«Честно говоря, я поймала себя на том, что нервничаю, как девственница перед первой брачной ночью. Как-то у нас все в этот раз уж больно официально получается. А готова ли я к этому? Неужели я смогу сюда насовсем переехать? Я ругаюсь на Сергея за то, что он не знает, чего хочет, а знаю ли я сама, чего хочу? Он в отличие от меня хотя бы что-то делает, а я сижу и жду, когда за меня решат, где я буду жить!

Сергей валялся на диване и щелкал пультом телевизора, но когда я вошла в комнату, он так на меня посмотрел… Что-то в его глазах залезло ко мне в душу, долго там кувыркалось, а на выходе застряло в горле…»

И ведь покупают, славные хомячки. Едят. Еще и похваливают. Очень, говорят, сбалансированный корм.

С. Гедройц