ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Аркадий Бартов

ОТ ТЕКСТА К КОНТЕКСТУ — ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ ЯЗЫКА

Нет больше единой литературоведческой науки, в центре которой еще сравнительно недавно стояли такие понятия, как «образ», «характер», «сюжет», «композиция», «художественное произведение», «автор» как неоспоримый демиург — творец, создатель произведения. Почти ничего не слышно в последние годы (позволю себе улыбнуться) даже о «потоке сознания». Между теоретиками литературы и «антитеоретиками» внутри самого лагеря теоретиков разногласия — больше уже вопрос не о том, могут ли они прийти к соглашению, а могут ли они даже не соглашаться. Почему все эти стабильные, устойчивые и такие привычные понятия постепенно пришли в негодность?

Разнообразные философские системы тысячелетиями основывались на том, что в мире существует что-то стабильное, некий фундамент, какая-то истинная действительность. Для одних это была материя, для других — идеи, дух. Все начало меняться, когда в конце 1960-х — начале 1970-х годов роскошный павильон структурализма (простите за банальную метафору) пришел в упадок и из материалов, которые можно было использовать вторично, бывший предводитель структуралистов Ролан Барт (1915–1980), а также Мишель Фуко (1926–1984), Жак Деррида (род. в 1930 г.) и другие принялись возводить новое здание, причем начали не с фундамента, а с крыши, стараясь доказать, что фундамент — материя или дух — необязателен.

От структуралистов, вернее от языковеда Фердинанда Соссюра, постструктуралисты переняли триаду: знак — означающее — означаемое. Так как, по их мнению, язык служит основой человеческого существования в мире и мы конкретно воспринимаем вещи и явления лишь потому, что они имеют названия, окружающая действительность для человека — сплошной текст. К нему-то и относится триада, включая, разумеется, произносимые и написанные тексты. Дискурс является ограниченным и одновременно очень широким аспектом текста (исторический, философский, повествовательный, а также западный, восточный и т. д.).

Основное отличие постструктурализма от всех предыдущих теорий, включая структурализм, состоит в том, что ни один знак не является стабильным, что не существует какой-либо закономерности — абсолютно все может и должно быть подвергнуто философскому «расшатыванию», поскольку нет ничего вне текста и кроме текста. Мы мыслим только знаками. Так дешифруются сам процесс познания и понятие истины.

Неясность, неопределенность сознательно запрограммированы в теории Деррида уже тем, что присутствие чего-то возможно лишь вместе с отсутствием. «Не является ли диалектика превращением знака на горизонте в незнак, в присутствие за пределами знака?» Мысль о бытии (для Деррида — о сознании или самосознании) как о присутствии он называет логоцентризмом. Эта мысль (как новое платье для короля) означает присутствие лишь на словах, иллюзию присутствия. Поэтому принцип «истины без истины» и «основания без основания», лежащий в основе аргументации Деррида, относится и к субъекту и к объекту языка. Между ними нет большой разницы, они могут меняться местами. Нет разницы в субординации между ними, между автором и читателем, ибо как тот, так и другой являются, согласно мысли Деррида, лишь конструктами языка, тот и другой подвергнуты децентрации «вследствие того, что все знаки лабильны». И человек — тоже знак.

Деррида причисляют к представителям лингвистической философии. Принцип «ничего не существует ни до, ни после языка» Деррида разъясняет таким образом: «Всякое упоминание о реальности определено археписьмом (письмом до письма). Любой текст включает намного больше, чем это кажется на первый взгляд, и становится в принципе неадекватно воспринимаемым, ибо всякое чтение — чтение неверное. Литература как общность текстов не может отобразить даже нечто похожее на правду. Однако она гораздо сильнее, чем заключенная в ней правда. Может ли подобная «литература» позволить себя читать, расспрашивать, даже дешифровать исходя из психоаналитических схем, которые подчиняются тому, что она сама создает?»

Итак, какова же суть лингвистичности Деррида? Он заявляет: «Так как язык служит основой бытия, то мир — это бесконечный текст. Все текстуализируется».1 

Теперь (а это важно, учитывая тему нашей статьи) переходим к понятию контекста.

Все контексты — будь они политическими, экономическими, социальными, психологическими, историческими или теологическими, становятся интертекстами, то есть влияние и силы внешнего мира текстуализируется. Вместо литературы у нас текстуальность, вместо традиции — интертекстуальность. Авторы умирают для того, чтобы возвысились читатели. В любом случае каждая самость, будь то критик, поэт или читатель, выступает как конструкция языка — текст.

Что же собой представляет текст? Это цепочка различающихся следов. Серии подвижных означающих. Множество знаков, которые влекут за собой в конечном итоге нерасшифруемые интертекстуальные элементы.

Теперь о правдивости текста. Случайные полеты означающих над текстовой поверхностью предлагают правду с одним условием: хаотичный процесс текстуальности должен сознательно регулироваться, контролироваться и быть остановленным. Правдивость выдвигается на передний план при материализации чтения. Правдивость — это не суть текста, не является она и его принадлежностью. Ни один текст не высказывает своей правды. Правда кроется где-то в другом месте в процессе чтения.

Свои теоретические предпосылки Деррида аргументирует, применяя так называемую теорию «деконструкции». Цель этой теории доказать, насколько неод­нозначно можно понимать текст и насколько сомнительна заключенная в любом утверждении текста истина. Так как, согласно теории деконструкции, любой текст соотносится не с объективной реальностью, а лишь с языком и его знаками, разрываются связи человека с миром, который существует независимо от него. Деконструкционист, желает ли он этого или нет, приходит к заключению, что нет никаких философски достоверных знаний. В этом отношении учителями Деррида были еще древнегреческие софисты, эпикурейцы и стоики. Но Деррида идет гораздо дальше, даже дальше Ницше, заявившего, что «истина — это иллюзия, забывшая о том, что она иллюзия», и он (Деррида) сомневается в смысле любого вы­сказывания.

Интересно, почему идеи Деррида возникли и актуальны именно сегодня, в эпоху ядерных технологий, интернетных коммуникаций, видеокультуры и виртуальной действительности? Можно найти ответ на этот вопрос в самих текстах Деррида. В этом плане привлекает внимание его статья «Ядерная критика» в журнале «Diacritics». В этой статье Деррида не касается вопросов литературы и философии искусства. Он говорит о том, как человек чувствует себя в нашем неустойчивом мире, который постоянно находится на грани катастрофы, а судьба каждого висит на волоске. Оказывается, все эти чувства можно хорошо выразить терминологией постструктурализма и постмодернизма. То, что происходит, текстуально насквозь. Ядерное оружие больше, чем любое другое, зависит от информационных структур и коммуникаций, от структур языка, включая невокализированный язык, от структур кодов и наглядной декодации… Однако этот феномен текстуален также в той мере, в какой пока что ядерная война еще не произошла: о ней можно только говорить и писать. Деррида продолжает: человеческий социум висит на ниточке ядерной риторики (лингвистическая философия и критика нередко считают себя наследниками могущественной когда-то риторики). И в духе «черного юмора» философ указывает: «Как любой язык, любое писание, любой поэтически и теоретически информативный текст себя отправляет, отсылает, позволяет себя посылать, так и современные ракеты, на чем бы они ни базировались, позволяют себя отображать в виде написанных депеш намного охотнее, чем когда-либо (как код, записи, следы и т. п.). Но это не делает ракеты и тексты скучно безопасными, как, по мнению некоторых людей, — книги».

Проследим следующую метаморфозу. Превращение ведущего литературного структуралиста Ролана Барта в постструктуралиста связано с тем, что 1960–1970 годы на Западе были годами поиска новых теорий и новых направлений в антропологии, психоанализе, социологии. В теорию литературы мощно ворвалась лингвистика. В 1971 г. Ролан Барт публикует новую книгу «От художественного произведения к тексту», где указывает на существенную разницу между «художественным произведением» и «текстом». Художественное произведение, по мысли Барта, есть нечто такое, что занимает определенное пространство как книга, а текст существует только как дискурс и никогда не бывает конкретным объектом. Текст ощущается как активность, как постановка. Чем дальше, тем больше внимания уделяет Барт чтению (в смысле все большего написания читаемого) и читателю. Барт стирает грань между текстами художественной литературы и критики. Действительно, в его текстах происходит убийство Автора произведения, убийство творца, рассеивание субъекта, выпячивание неаутентичности литературы и всего сущего, сознательная игра понятиями.

В своем объемном произведении «S/Z» Барт заявляет: «Текст в современном, созвучном эпохе смысле, который мы хотим этому слову придать, фундаментально отличается от литературного сочинения, он не эстетическое произведение, а практика означения (pratique signifiante), он не структура, а возведение структур (structuration), он не объект, а усилия и игра, он не общность закрытых знаков, имеющих смысл, который следует обнаружить, а объем следов в перемещении».2  

Мы упомянули лишь несколько работ, но, основываясь на текстах классиков постструктурализма — Барта, Фуко, Деррида и других, — можно сделать несколько заключений:

1.    Путем децентрации субъекта и деконструкции всякого текста релятивизируется любое понятие, включая самодеконструкцию понятий и терминов, выработанных самими классиками постструктурализма: Бартом, Деррида, Лиотаром, Полем де Маном, Юлией Кристевой и другими. Это парадоксальным образом делает постструктурализм менее уязвимым для критики — не зря говорят, что трудно высмеять недостатки того, кто сам их высмеивает.

2.    Происходит расширение понятия текста почти до бесконечности. Кристева, например, говорит, что история и общество — нечто такое, что можно читать как текст. Каждый человек и тем более каждое новое поколение перезаписывают, казалось бы, давно написанные исторические дискурсы. Именно таким образом необходимо понимать заявление Мишеля Фуко о том, что он не отрицает истории.

3.    В постструктурализме анализируется движение от текста к контексту, от идеи автономии художественного произведения к идее о нем как о составной части всей идеологической надстройки. Но вряд ли этому развитию стоит радоваться — за расширением или даже стиранием основных концептов анализа романа или рассказа приходится платить приравниванием его к любому нехудожественному тексту. Часто употребляется первоначально близкое к структурализму понятие «интертекстуальности». Трудно сказать, когда впервые появился термин, но уже в 1968 г. Кристева его дефинирует как «интертекстуальное действие, которое происходит внутри одного-единственного текста». При дискуссиях об интертекстуальности акцентируются два момента: неизбежное присутствие предыдущих текстов не позволяет любому новому тексту считать себя автономным и функционирование текстов возможно лишь на дискурсивном поле культуры.

4.    Отношение к истине как к игре явлений (по словам Деррида — «игре следов») тоже порождено незакрепленностью знаков. Деконструкция языка влечет за собой философски апокалиптические последствия, ничуть не меньшие, чем полное крушение нашего мира. Эта деконструкция является проявлением постмодернистского страха или равнодушия (каждый волен понимать по-своему).

Пора обобщить вышесказанное. Для каждого писателя его сочинение — это закрытый текст, это его идеологическая крепость. Так вот, говоря словами классика постструктурализма и постмодернизма Ролана Барта, это крепость, на которую необходимо нападать. Каждое сочинение в наш постиндустриальный век адекватно ядерным снарядам, оружию массового поражения. Каждое сочинение — это продукт нашего постиндустриального времени и обладает такой же разрушительной силой. Бомба находится в каждом из нас.

Литературные сочинения не создаются случайно, они являются преднамеренными актами действия писателей, применяющих разделяемые другими коды
означения (signification). Это в природе текстов, особенно художественных: в них содержатся бреши и неопределенности, которые могут быть заполнены разными читателями по-разному. Это в природе кодов: раз они введены в игру, то могут порождать модели значения, которые автор сознательно не имел в виду, когда их активизировал.

Все сказанное дает ответ на поставленный в начале статьи вопрос, почему старые, такие знакомые и привычные термины литературоведческой науки больше не актуальны.

 2 Barthes R. Reponses.  In: Text Quel, Paris, 1971, № 47, p. 92.